Валерий Кузнецов. Сага о море
Фото - источник здесь
Оно вошло в мою жизнь как-то незаметно, исподволь. Я знал, что море существует и видел его каждый вечер на карте, которая висела над моей кроватью вместо ковра. Нам было не до него, добывая в поте лица хлеб насущный. Несмотря на малый возраст, мы были заняты с утра до вечера. Торговали лавровым листом и пайковой селедкой на Новом базаре, таскали воду на четвертый этаж. Вечером, уставшие и поевшие один раз за день, засыпали крепким сном, глянув перед этим на карту. Однажды соседка, тетя Аня, сказала: «Что же это такое, скоро лето кончается, а мы еще ни разу не были на море. Завтра никаких базаров, воскресенье, поход на море. И на следующий день, захватив круг макухи, мы отправились на море. Это был сорок пятый год. Море открылось нам внезапно. Вынырнуло из купы каштанов, когда мы, пройдя через парк и старинную арку, вышли к обрыву, вдоль которого дорога опускалась к песчаному пляжу, знаменитому Ланжерону. Появилась гигантская чаша, заполненная черно-синим пространством воды с белыми прожилками.
Она, как живое чудовище, урчало и шумело прибрежной галькой и песком. Впереди был простор, насколько хватало глаз. На песчаном Ланжероне небольшими островками расположились люди, в основном, мальчишки. Они выбегали из воды и с посиневшими губами, прозрачными, промытыми морем, глазами бросались на раскаленный песок, загребая его руками под самый подбородок. Подрожавши несколько минут, успокаивались и щебетали, грызя макуху или лузгая семечки. Мы скоро освоились и подружились с морем, Ланжероном.
Он был тогад полупустынный с глиняными отвесными обрывами, которые в шестидесятых годах вдруг осыпались и погребли под собой несколько сот человек. Потом везде повесили таблички: «Осторожно! Грозит обвалом!». Вернувшись из эвакуации в родной город, который стал чужим для нас был чужой для нас, потому что увозили нас от немцев в младенческом возрасте. Мы тушевались перед местными мальчишками, побывавшими в оккупации. Они ходили с «бычками» в зубах, сплевывая лихо сквозь зубы на тротуар и щеголяя крепкими словечками, шокировавшими нас.
Скоро освоились, передрались. Заняли свое место в дворовой иерархии и стали своими «пацанами». Нас, дворовых мальчишек, объединяло и воспитывало море. Бывало вечером, передравшись из-за «бычков» или поссорившись из-за дворовых игр, утром на берегу моря мирились, возвращались во двор, обнявши друг друга. Все обиды тонули в морских глубинах. Море всех равняло под гребенку, забияк и робких. Может быть, неосознанные детскими душами, флюиды, исходившие от волн и солнца, восторг перед необъятностью морского простора, раскованность и свобода, и соленый ветер, объединяли мальчишек. У всех вырывалось: « Вот здорово!». Оно было всегда с нами. Море нас кормило и успокаивало.
Баюкало, когда, накупавшись и нанырявшись, зарывались в песок, смеживая глаза от острого и яркого солнца. Утро начиналось с предвкушения похода на море. Это было целое путешествие. Стайка пацанов в трусах, босиком, летела через весь город в парк и, пройдя через все ту же арку, спускалась к Ланжерону. В руках были коричневые стручки акаций, похожие на австралийские бумеранги, наполненные зеленой сладкой мякотью. Гогочки, маленькие шарики, в которых, кроме шкурки и косточек, ничего не было, цветы акации, когда она цвела, - всеми этими яствами мы набивали пустые животы. Подходили к воде, и начиналось таинство. Прохладная прозрачная вода обнимала ступни, потом колени, потом с легким вздохом, мы погружались в невесомость и долго, задерживая дыхание, плыли по дну, рассматривая диковинные узоры на песчаном дне, раков-отшельников и огромные колокола медуз.
Море ласкало нас, качая на волнах и перебрасывая с гребня на гребень. Расстилалось синевато-зеленой простыней до самого горизонта. Мы лежали на этой простыне, подставляя голый живот ярким и жгучим лучам солнца. Сквозь полузакрытые глаза качалось марево густого, пьянящего морского воздуха. Лениво взмахивая руками, мы скользили по поверхности, а когда начинало сильно припекать, уходили вглубь, где было прохладно и темно. Умолкал шум ветра, исчезала качка на волнах, вокруг была таинственная мгла, пронизанная оглушительной тишиной. Когда возвращались домой, кожа, впитавшая в себя море, отдавало воду обратно. Трусы и майки становились мокрыми и влажными. Мы потели морем. На теле проступали белые пятна соли. Что у нас, послевоенных детей, было. Ничего, кроме моря, города и фантазии. Игры, которыми мы забавлялись, ушли в небытие.
Море для меня всегда было неразгаданной тайной. На Ланжероне, заходя в волны прибоя, смотрел налево и видел Одесскую бухту, рейд и Воронцовский маяк, вправо уходила линия берега до Большефонтанского мыса, а впереди был горизонт, который манил к себе своей необъятностью. Мы, зачарованные этой загадкой моря, плыли к горизонту. Ребятня не занимала свои головы философскими проблемами, и им казалось, что за горизонтом что-то есть. И, они, зачарованно плыли к этой волшебной линии, ожидая, что вот-вот забрезжит какая-то неизвестная земля. Мне до сих пор снятся иногда сны, что я выплываю за горизонт к неведомому берегу, покрытому изумрудной зеленью, в которой серебренными лентами вплетаются ручьи и водопады. Взрослые, забеспокоившись, догоняли нас и возвращали, окуная для острастки несколько раз так, что с литр горькой морской воды попадал внутрь. И мы, отплевываясь и блюя, поворачивали обратно.
Море на всю жизнь стало моим самым близким, самым любимым другом. Оно не надоедало. Оно успокаивало и баюкало душу. Впоследствии, когда я приезжал к другу в Кишинев, чувствовал себя не в своей тарелке и, несмотря на гостеприимство и обильные винные возлияния, нервничал и торопился домой в Одессу. Друг возмущался.
- «Можно подумать, - говорил он, - что ты каждый день в Одессе ходишь к морю. Я знаю, что ты иногда месяцами там не появляешься».
- «Ничего те не понимаешь, - отвечал я, - Одно сознание того, что море рядом успокаивает меня. А когда его нет, я чувствую себя брошенным и одиноким».
С морем было связано все. Поэзия, музыка, страсть к путешествиям. Оно встречало нас по-разному. Почти всегда летом было ласковое и теплое, ласкалось и лизало, как домашняя кошка. Но были и такие встречи, когда на него было страшно смотреть. Море кидалось на берега белыми пенистыми волнами, и они колотили всех, кто пытался зайти в воду. В таком состоянии море вызывало у нас чувство восторга, мы впадали в экстаз. Немногие, как мы, умели поднырнуть под один вал, другой и выгрести туда, где берег уже не грозил своей близостью, скалами и камнями. Там вдалеке от берега, как поплавки, мы качались на волнах, радостно взвизгивая. Успевали набрать в легкие воздух, когда с головой накрывала волна. Однажды это нам чуть не стоило жизни. Море шуток не любит и не прощает ошибок. Мы с товарищами зачастили в Отраду к дяде Севе, боцману с лодочной станции «Искра». Каждый вечер, помогая ему вытаскивать лодки подальше от берегового прибоя, мы зарабатывали право на то, чтобы просить у него гичку или двойку погрести на веслах. Сейчас в век «пара и электричества», как любит, в шутку, говорить один мой приятель, искусство гребли исчезает. Остались академические виды, олимпийские, а народная гребля исчезла. Помнится, натаскаешься этих лодок, а потом во сне мерещится «гоу-ип, гоу-ип» и лодки, лодки, и шум прибоя.
Однажды взяли у Севы надувные жилеты и полезли в прибой покачаться на волнах. Сева погрозил кулаком и ушел по своим боцманским делам. А мы, выплыв подальше от берега, надули жилеты и качались на волнах. Фокус заключался в том, что пенные гребни не захлестывали лицо. Жилеты держали нас на поверхности и мы, визжа от удовольствия, качались в прибое. Когда замерзли и решили плыть на берег, то увидели, что течение отнесло нас прямо к скале, которую одесситы называли Монах. Она отделяла Ланжерон от Отрады. Тщетны были наши попытки выгрести в сторону. Волны несли нас прямо на камни. В сутолоке прибоя я потерял товарища из вида и с ужасом почувствовал, что очередной вал кинет меня сейчас на скалу. В панике я сбросил жилет и нырнул к спасительному дну. Вода была мутно-желтая и видимость не более метра, но на дне было спокойно. Вал прокатился и тут я увидел сваю от разрушенного причала, который был когда-то выстроен у скалы.
Я вынырнул, ухватился за сваю и вылез на остатки причала. Без сил повалился на спину и несколько минут приходил в себя. Потом пронзила мысль, где товарищ. Я выкарабкался на берег и увидел его на песке, поцарапанного в кровь, но целого. Он не догадался скинуть жилет, и это его спасло. Гигантская волна подхватила и перенесла его через скалу, слегка поцарапав. После этого приключения море стало еще ближе и роднее. Мы бежали к нему в предвкушении чего-то неординарного, неповторяющегося и возвращались усталые, довольные как будто побывали в сказке. Мы его любили и оно нас. Море одарило всем лучшим, о чем может мечтать мальчишка, у которого не было ничего, ни отца, ни игрушек, ни поесть. Оно заменило все, все, все.
И вот прошло много лет. Мы стали стариками. Судьба разбросала нас по всему миру, но море, именно наше, Одесское, Черное, Ланжерон, Отрада, Австрийский пляж всегда с нами. Один знакомый, эмигрировший в Австралию, писал: «Все бы отдал, чтобы прийти в Отраду и нырнуть в родную полусоленую одесскую волну». Мы росли, учились, увлекались спортом, любили. И все было связано с морем. Мы были так ему преданы, так его любили, что приходили зимой в январе, когда были теплые погоды, и в восторге бегали по холодному песку, было пустынно, необычно и прекрасно. И мы чувствовали себя героями Куприна, Робинзонами, первооткрывателями. Мы на всю жизнь остались романтиками, благодаря морю. Складывались традиции, связанные с морем.
В то время мальчики и девочки учились раздельно. И на каждый праздник приглашали в гости женский класс из соседней школы. Мы росли. Менялось сознание, отношение к жизни, событиям, но с морем у нас оставались прежние родственные связи. Оно было у нас самым главным и радостным в жизни. Я вырос, побывал во многих городах и странах. Увлекся горным туризмом, женился, и море отодвинулось на второй план. Жизненные заботы, семья, работа, учеба отнимали много времени. Впереди были радужные мечты, планы, надежды. Некоторые исполнились. Я стал музыкантом, артистом цирка. Однажды мне приснился сон.
Снилось мне, что я стою на палубе небольшого парусника, несущегося к красно-желтому горизонту, навстречу встающему солнцу. Мелькают золотые блики на волнах, летят брызги в лицо, и я ощущаю тугой напор свежего соленого ветра. И было ощущение счастья, которое никогда не кончается. Я проснулся весь как будто продутый насквозь пылесосом. Дышалось легко, и в душе был праздник. Мне хотелось, чтобы сон не кончался.
В юности мы с другом обследовали все побережье морское в районе Одессы. Мы делали для себя открытия. Сначала для нас, маленьких, весь морской мир заключался в Ланжероне. Потом тетя Аня, работавшая приемщицей грузов на причале, привела нас в порт, где был малоизвестный «Австрийский» пляж. Эта полоска песка находилась сразу за причальными строениями, на территории порта, куда городских не пускали. Поэтому он был пустынный и одинокий в самом центре города. Поездка на «Золотой пляж» или «Люстдорф» были для нас событием. Когда мы подросли, все побережье стало наше. Мы знали, что на «бэтманском» пляже подводный грот, куда нырять отваживался не каждый. В Отраде, весной, мечет икру глось и камбала. Она в это время беззащитна, лежит на песчаном дне и мы, ныряя, накалывали ее на острогу. На 8 станции Большого Фонтана много мидий. Они, приготовленные с уксусом или лимоном, были очень вкусны. А на Григорьевском лимане уйма креветок. Сваренными в круто посоленном кипятке, их ели как семечки.
После вышеописанного сна мне стало тесно в Одесской бухте и потянуло в дальние края.
Я собрал компанию друзей, и мы вскладчину купили старый гоночный швертбот типа «Беркут». Все свободное время отдавали строительству и реставрации его. Латали пробоины, клеили и строили каюту, шили паруса. Спросите, кто научил? Никто. Было много ошибок, мы «изобретали велосипед», но это незнание и мечта дальних странствий манила меня. Сон сбывался. Яхта, с теплым названием «Друг», на воде, пришвартована к причалу Одесского яхтклуба. Один наш товарищ, компаньон по яхте, не рассчитав скорости на повороте, разбился насмерть на мотоцикле. В память о нем яхта была так названа. Она была нам другом на протяжении пятнадцати лет. На ней мы исходили все Черное море и впадающие в него реки. Было много впечатлений и приключений. Мы открывали, для себя, острова и бухты. Побывали на самых безлюдных берегах, которых сейчас в помине нет. Было много проблем с пограничниками. Это были времена Брежнева, когда погранрежим свирепствовал на побережье. Для того, чтобы получить разрешение на поход в Крым или Кавказ, приходилось идти на всякие ухищрения. Много уходило нервов и сил, но все окупалось и забывалось, когда мы, подняв паруса, отчаливали от причала яхтклуба в дальний морской поход, проводя весь отпуск в море. Ходили мы в прибрежной двухмильной зоне. Благо Черное море не изобилует мелями, да и осадка у нашей яхты была маленькая, а киль-шверт при надобности, убирался вовнутрь.
Утро перед отходом лихорадочное. Команда суетится, грузит воду, продукты, горючее. Все торопятся. Уйти бы с легким утренним бризом. Я бегу на заставу оформлять отход. И вот, наконец, отдав швартовы, мы медленно выходим из ковша яхтклуба. Все еще спят, и только яхты, стоящие на якоре, кивают нам мачтами на прощание. Мы в море. Встает солнце. Традиционный стакан вина. Душа наполняется благостным чувством свободы и пространства. Еще прохладно, легкий утренний ветер, обвевая наши голые тела, упирается в тугую парусину.
Ходить на швертботе опаснее, чем на килевой яхте. Сидишь за румпелем и левой рукой держишь гика-шкот. Все время в напряжении, потому что сильный порыв ветра может перевернуть лодку. Когда ветер усиливается, гика-шкот травишь, а когда ослабевает - подбираешь. Рулевой на швертботе смотрит не только в компас, но чувствует порывы ветра и работает все время гика-шкотом. То потравит, то выберет, а не успеет, лодка ложится на бок.
Идти вдоль северных берегов Одесской бухты сложно, потому что он изрезан лиманами, из которых ветер дует, как из аэродинамической трубы. И поэтому, когда открывался остров Березань, рулевой облегченно вздыхал, зная, что сейчас зайдем под ветер к берегу острова, и можно будет отдохнуть от постоянного напряжения. Когда мы первый раз пришли на Березань, он был пустынный и безлюдный. На южной оконечности возвышался монумент лейтенанту Шмидту, а в середине острова были построены подземные казематы. Потом начались археологические раскопки. Появились туристы и, даже, построили примитивный причал. Остров - обдуваемый со всех сторон ветрами, покрытый низкорослым кустарником, со скалистыми берегами, усеянными гроздьями водяных змей, греющихся на скалах под жарким солнцем. Мы чувствовали себя Робинзонами, Куками, первооткрывателями. От Березани, взяв на зюйд, уходили к Тендровской косе. Когда я приплывал на эту косу, меня не покидало ощущение, что я очутился в родном краю, что когда-то в какой-то другой жизни, я родился и жил на ней.
Это было, пожалуй, единственное место на Черном море, где нет людей. Может потому, что там заповедник, а может потому, что часть косы принадлежала военным. Коса протяженностью более восьмидесяти километров представляла длинную узкую полоску песка, промытую в нескольких местах морем. В эти промоины мигрировали крабы, скаты и прочая морская живность. Мелкий Тендровский лиман был богатым пастбищем. Рыбы было в изобилии. Когда мы шли по лиману в попутный ветер, подняв паруса, из-под форштевня веером выскакивала рыба , блестя чешуей, вызывая бурные восторги команды. Я как-то на рассвете, когда моя команда спала, пошел по морскому берегу косы, и прошел с десяток километров. Чувство восторга и красоты, спокойствия и радости охватило меня. Пустынный песчаный берег казался бесконечным. Песок, усеянный выброшенными прибоем ракушками и водорослями. Валялся погибший дельфин, над ним туча чаек. Тишина. Море было чисто и первозданно.
В Очакове мы ткнулись носом в причал рыбацкого колхоза. Сидящие на сетях рыбаки поднялись навстречу с грозными лицами, но, увидев наш восторг и выпив вина, которым мы угостили, подобрели и разрешили несколько часов постоять на их территории.
Обойдя оконечность Тендры и, открыв Тендровский маяк, мы отворачивали в море и ложились курсом на Тарханкут. Это было плавание открытым морем протяженностью до сотни миль. Шли по компасу, вне видимости берегов. Первый переход был ночью. И хотя ветер дул ровный без порывов и море спокойное, но чувство опасности не покидало нас. Не было аккумулятора, и светили мы на компас керосиновым фонарем. Команда не спала, напряженно вглядываясь в темноту. Но вот взошла луна и осветила пространство вокруг. Куда ни глянь, море, барашки и чувство страха заползало в душу. Ведь мы были на шестиметровой лодке, которая в сильный порыв могла перевернуться. Без радиостанции, пиротехнике. Никто к нам на помощь не придет. Из спасательных средств только жилеты, но они лишь продлят агонию в случае несчастья. Мы все понимали, но верили, что обойдется.
Порывы ветра иногда задували фонарь. Рулевой, посадив звезду на ванту, шел по курсу, терпеливо дожидаясь пока его зажгут снова. После долгих напряженных часов плавания впереди зачернел высокий скалистый берег. В дымке наступающего утра разглядеть его было невозможно, и мы терпеливо дрейфовали, ожидая рассвета. В белой полосе пенного прибоя удалось разглядеть узкий черный проход, повернули туда и как щенята ткнулись носом в небольшую бухточку, окруженную со всех сторон высокими отвесными скалами. На берегу бегали люди и жестами показывали нам, где безопаснее причалить. Мы очутились на небольшом пляже, усыпанном галькой. Местные рыбаки помогли нам пришвартоваться и сообщили, что мы недалеко от Тарханкута. Потом один из них, прыгнув на мотоцикл, исчез. Мы не успели выкурить сигарету, как появились пограничники и окружили нас, наставив со всех сторон автоматы. Это было первое знакомство с Крымом.
Семь лет, каждое лето, взяв на работе отпуск, я уходил в море с друзьями и учениками. Была масса приключений и открытий. Караджинская бухта - пустынная и загадочная, больше половины бухты мелкая лагуна, где, ныряя, мы открывали для себя новый подводный мир. Рыбачий причал у мыса «Прибойного». На причале гора скатов и дельфинов, задохнувшихся в сетях. Рыбаки мололи фарш из них и откармливали свиней. Небольшая деревушка Оленевка, пропахшая самогоном и рыбой. Здесь тихо и безлюдно. Вода изумительной чистоты и прозрачности. Тарханкут закован в грозные скалы. Море выбило в них многочисленные подводные гроты и причудливые скульптуры. Мы всегда с тревогой в душе огибали его, и успокаивались, когда начинались песчаные пляжи «Донузлава», где в случае шторма можно было спастись, выбравшись на берег. Балаклавская бухта всегда пугала нас своими непредсказуемыми и переменчивыми ветрами. В высоком плато прятался вход в Балаклаву так, что с моря не разглядеть. Оканчивалась бухта громадой мыса «Айя», за которой находилась красавица «Ласпи», излюбленное место аквалангистов.
В одном из походов, команда состояла из двух моих товарищей. Были они славные ребята, наездники с Одесского ипподрома, страстные почитатели лошадей. Мастера на все руки. Старшего звали Вадик. Он окончил физкультурный институт и тренировал сборную Одессы по современному пятиборью. Славик, его ученик, призер страны по конкуру. Поскольку провизия наша подходила к концу, и приготовить горячую пищу в море не было возможности на нашей маленькой яхте, я нарушил погранправила и причалил к берегу в бухте «Ласпи». Прозрачная вода, крутые склоны гор, спускающиеся к морю, покрытые редкими рощами и кустарником. Вдали виднелись постройки каких-то санаториев и детских лагерей. «Капитан, - сказал мне Вадик, - ты готовь еду, а мы со Славой пойдем раздобудем спиртное». Кинув рюкзак на плечо и подсчитав остатки наших финансов, они ушли. Я развел небольшой костер, воткнул в землю две рогатки и на перекладину повесил ведро воды. Неподалеку расположилась компания пожилых людей, которые, степенно разложив провизию и бутылки, угощались на природе, иногда прерывая трапезу, чтобы выкупаться в море. Я перетащил с яхты к костру остатки провианта и начал варить суп. Ко мне подошла женщина из соседней компании и очень мило протянула тушку вареной курицы. «Немножко с запахом, - смущенно сказала она, - но ваша собака не побрезгует».
Я поблагодарил ее. Тори, шотландский терьер, который сопровождал меня во всех походах, почуяв курицу, облизнулся. «Нет, мой друг, - заявил я ему, - тебе придется с нами поделиться». С этой курицы началось варево. Я порвал ее на куски и кинул в ведро. Затем высыпал туда все, что у нас оставалось: полбутылки постного масла, банку консервированного гороха с говядиной, горсть какой-то крупы. Снова подошла женщина. «То было собаке, а это вам от нашего стола» - и протянула с десяток яиц и помидоры. Мило улыбнувшись на мою благодарность, она пошла с полотенцем через плечо к воде. Я очистил яйца, сваренные вкрутую, и покрошил их и помидоры в ведро. Добавив перец, лаврушку, соль и прочие пряности, помешивал, глотая слюни, палкой, выструганной из орешника, и ждал ребят. Они вскоре появились с рюкзаком полным бутылок и хлеба. Надо сказать, что из экономии мы пробавлялись самым дешевым вином, которое Славик называл «чернила». Моя жена говорила, что если им облить собаку, то она облезет. Мы уселись вокруг ведра, наполнили вином кружки, с аппетитом принялись за суп, который Слава с Вадиком тут же окрестили «кондером». Мимо нас проходила после купания женщина, которая так меня одолжила. Она улыбнулась и сказала:
-«Замечательно пахнет».
-«Садитесь с нами» - предложил Вадик и протянул ей ложку.
Он налил ей кружку вина, но, глянув на этикетку на бутылке, она отказалась и, зачерпнув ложкой суп, вытащила кусочек курицы.
-«Это курица, которую я принесла собаке?» - спросила она удивленно.
Потом положила ложку, с улыбкой поблагодарила нас и ушла к своим рассказывать, наверное, чем мы ее угощали. Плотно поев и выпив «винидла», как ласково называли его ребята, мы улеглись вокруг костра и заснули, чтоб утром с новыми силами отправиться дальше. Странное дело, целый день болтаясь на волнах, иногда страдая морской болезнью, мы с нетерпением ждали конечного пункта нашего перехода и, пришвартовавшись в очередном порту, облегченно вздыхали и торопились на берег наслаждаться твердой опорой под ногами и заливать это наслаждение вином. А утром, проснувшись, торопились в море. Нас била лихорадка путешествий. И, только подняв паруса и попрощавшись с погранцами, выскальзывали за брекватер в открытое море и брали курс в следующий порт, облегченно вздыхали, как будто вернулись в дом родной.
Такое же ощущение я испытал в горах. Мы с женой одно время пристрастились к горному туризму. И, поскольку денег не было, ходили «дикарями». Собирали друзей, желающих. Обсудив и разработав маршрут, отправлялись с рюкзаками в горы. Снаряжение брали напрокат. Однажды, пройдя с полдесятка перевалов и ледник, мы спустились к речке и решили стать на ночевку. Мы проделали большой переход, маршрут подходил к концу, и все здорово выдохлись. Я попросил приятеля нарубить хворосту для костра, и стал ставить палатку. Вдруг он голосом полным ужаса позвал меня. Я кинулся к нему. Он стоял перед поваленным деревом, топор торчал в стволе возле огромного дупла. Оттуда раздавалось шипение, как из паровой лебедки. Я хотел выдернуть топор, и увидел, что в огромном дупле шевелился клубок гадюк. Огромные, стального цвета, ленты переплелись так, что отдельные экземпляры невозможно было разглядеть. Клубок двигался, перекатывался и шипел.
Мы, бросив топор и схватив рюкзаки, убежали подальше от ужасного места. Потрясение было такое, что мы решили свернуть маршрут, тем более, что остался один небольшой перевал, через который мы спускались к озеру Рица. Мы вышли на дорогу и остановили первый попавшийся грузовик, погрузились в него и поехали в поселок Курджиново. Смеркалось. Мы проезжали молодые, крутые вершины, покрытые густым зеленым субтропическим лесом. Когда совсем стемнело, вокруг замерцали светлячки. Их было неимоверное количество. Зрелище феерическое. Горы становились все ниже и мы выехали на равнину. Горы остались позади. Всех охватило чувство, что нас увозят из дому. В деревенской гостинице мы подсчитали свои ресурсы и поняли, что цивилизованным путем домой нам не добраться. После короткого совещания решили вернуться на исходную точку и завершить маршрут. На той же машине в пять утра мы выехали обратно. Шел мелкий дождь. Грузовик был открытый. Мы накинули на головы капюшоны. Было холодно и неуютно. Мы сидели, съежившись, как стая воробьев. Хмурые, голодные и не выспавшиеся. Но вот начались горы. Стали мелькать вершины одна за одной. И нас охватило радостное чувство. Вернулись домой.
Оригинал взят у moryakukrainy
Автор Валерий Кузнецов
Продолжение здесь
Мечта23 декабря, 2013
Я сидел в камере сицилианской тюрьмы. Тюрьма была спецрежимная, а это значит - дни, месяцы, годы я был без занятий, без работы, в безнадежной неопределенности своего существования. Я вспоминал всю свою жизнь и, что не отнять у человека, строил планы на будущее. «Как хорошо делать хорошее», - думал я. Помогать людям, живущим тяжелой жизнью и хоть немного облегчать их тяжкую ношу, которую они взвалили себе на плечи, часто не по своей воле. А особенно детям. Вот кому нужна, в первую очередь, помощь, защита, а, главное, надежда. Маяк, который я смог бы зажечь перед их внутренним детским взором.
Перечитывая Достоевского, я особенно тяжело и грустно переживал судьбу Илюшечки. Как поздно добрые люди пришли к нему на помощь, а если бы вовремя?
( Читать дальше... )
Оно вошло в мою жизнь как-то незаметно, исподволь. Я знал, что море существует и видел его каждый вечер на карте, которая висела над моей кроватью вместо ковра. Нам было не до него, добывая в поте лица хлеб насущный. Несмотря на малый возраст, мы были заняты с утра до вечера. Торговали лавровым листом и пайковой селедкой на Новом базаре, таскали воду на четвертый этаж. Вечером, уставшие и поевшие один раз за день, засыпали крепким сном, глянув перед этим на карту. Однажды соседка, тетя Аня, сказала: «Что же это такое, скоро лето кончается, а мы еще ни разу не были на море. Завтра никаких базаров, воскресенье, поход на море. И на следующий день, захватив круг макухи, мы отправились на море. Это был сорок пятый год. Море открылось нам внезапно. Вынырнуло из купы каштанов, когда мы, пройдя через парк и старинную арку, вышли к обрыву, вдоль которого дорога опускалась к песчаному пляжу, знаменитому Ланжерону. Появилась гигантская чаша, заполненная черно-синим пространством воды с белыми прожилками.
Она, как живое чудовище, урчало и шумело прибрежной галькой и песком. Впереди был простор, насколько хватало глаз. На песчаном Ланжероне небольшими островками расположились люди, в основном, мальчишки. Они выбегали из воды и с посиневшими губами, прозрачными, промытыми морем, глазами бросались на раскаленный песок, загребая его руками под самый подбородок. Подрожавши несколько минут, успокаивались и щебетали, грызя макуху или лузгая семечки. Мы скоро освоились и подружились с морем, Ланжероном.
Он был тогад полупустынный с глиняными отвесными обрывами, которые в шестидесятых годах вдруг осыпались и погребли под собой несколько сот человек. Потом везде повесили таблички: «Осторожно! Грозит обвалом!». Вернувшись из эвакуации в родной город, который стал чужим для нас был чужой для нас, потому что увозили нас от немцев в младенческом возрасте. Мы тушевались перед местными мальчишками, побывавшими в оккупации. Они ходили с «бычками» в зубах, сплевывая лихо сквозь зубы на тротуар и щеголяя крепкими словечками, шокировавшими нас.
Скоро освоились, передрались. Заняли свое место в дворовой иерархии и стали своими «пацанами». Нас, дворовых мальчишек, объединяло и воспитывало море. Бывало вечером, передравшись из-за «бычков» или поссорившись из-за дворовых игр, утром на берегу моря мирились, возвращались во двор, обнявши друг друга. Все обиды тонули в морских глубинах. Море всех равняло под гребенку, забияк и робких. Может быть, неосознанные детскими душами, флюиды, исходившие от волн и солнца, восторг перед необъятностью морского простора, раскованность и свобода, и соленый ветер, объединяли мальчишек. У всех вырывалось: « Вот здорово!». Оно было всегда с нами. Море нас кормило и успокаивало.
Баюкало, когда, накупавшись и нанырявшись, зарывались в песок, смеживая глаза от острого и яркого солнца. Утро начиналось с предвкушения похода на море. Это было целое путешествие. Стайка пацанов в трусах, босиком, летела через весь город в парк и, пройдя через все ту же арку, спускалась к Ланжерону. В руках были коричневые стручки акаций, похожие на австралийские бумеранги, наполненные зеленой сладкой мякотью. Гогочки, маленькие шарики, в которых, кроме шкурки и косточек, ничего не было, цветы акации, когда она цвела, - всеми этими яствами мы набивали пустые животы. Подходили к воде, и начиналось таинство. Прохладная прозрачная вода обнимала ступни, потом колени, потом с легким вздохом, мы погружались в невесомость и долго, задерживая дыхание, плыли по дну, рассматривая диковинные узоры на песчаном дне, раков-отшельников и огромные колокола медуз.
Море ласкало нас, качая на волнах и перебрасывая с гребня на гребень. Расстилалось синевато-зеленой простыней до самого горизонта. Мы лежали на этой простыне, подставляя голый живот ярким и жгучим лучам солнца. Сквозь полузакрытые глаза качалось марево густого, пьянящего морского воздуха. Лениво взмахивая руками, мы скользили по поверхности, а когда начинало сильно припекать, уходили вглубь, где было прохладно и темно. Умолкал шум ветра, исчезала качка на волнах, вокруг была таинственная мгла, пронизанная оглушительной тишиной. Когда возвращались домой, кожа, впитавшая в себя море, отдавало воду обратно. Трусы и майки становились мокрыми и влажными. Мы потели морем. На теле проступали белые пятна соли. Что у нас, послевоенных детей, было. Ничего, кроме моря, города и фантазии. Игры, которыми мы забавлялись, ушли в небытие.
Море для меня всегда было неразгаданной тайной. На Ланжероне, заходя в волны прибоя, смотрел налево и видел Одесскую бухту, рейд и Воронцовский маяк, вправо уходила линия берега до Большефонтанского мыса, а впереди был горизонт, который манил к себе своей необъятностью. Мы, зачарованные этой загадкой моря, плыли к горизонту. Ребятня не занимала свои головы философскими проблемами, и им казалось, что за горизонтом что-то есть. И, они, зачарованно плыли к этой волшебной линии, ожидая, что вот-вот забрезжит какая-то неизвестная земля. Мне до сих пор снятся иногда сны, что я выплываю за горизонт к неведомому берегу, покрытому изумрудной зеленью, в которой серебренными лентами вплетаются ручьи и водопады. Взрослые, забеспокоившись, догоняли нас и возвращали, окуная для острастки несколько раз так, что с литр горькой морской воды попадал внутрь. И мы, отплевываясь и блюя, поворачивали обратно.
Море на всю жизнь стало моим самым близким, самым любимым другом. Оно не надоедало. Оно успокаивало и баюкало душу. Впоследствии, когда я приезжал к другу в Кишинев, чувствовал себя не в своей тарелке и, несмотря на гостеприимство и обильные винные возлияния, нервничал и торопился домой в Одессу. Друг возмущался.
- «Можно подумать, - говорил он, - что ты каждый день в Одессе ходишь к морю. Я знаю, что ты иногда месяцами там не появляешься».
- «Ничего те не понимаешь, - отвечал я, - Одно сознание того, что море рядом успокаивает меня. А когда его нет, я чувствую себя брошенным и одиноким».
С морем было связано все. Поэзия, музыка, страсть к путешествиям. Оно встречало нас по-разному. Почти всегда летом было ласковое и теплое, ласкалось и лизало, как домашняя кошка. Но были и такие встречи, когда на него было страшно смотреть. Море кидалось на берега белыми пенистыми волнами, и они колотили всех, кто пытался зайти в воду. В таком состоянии море вызывало у нас чувство восторга, мы впадали в экстаз. Немногие, как мы, умели поднырнуть под один вал, другой и выгрести туда, где берег уже не грозил своей близостью, скалами и камнями. Там вдалеке от берега, как поплавки, мы качались на волнах, радостно взвизгивая. Успевали набрать в легкие воздух, когда с головой накрывала волна. Однажды это нам чуть не стоило жизни. Море шуток не любит и не прощает ошибок. Мы с товарищами зачастили в Отраду к дяде Севе, боцману с лодочной станции «Искра». Каждый вечер, помогая ему вытаскивать лодки подальше от берегового прибоя, мы зарабатывали право на то, чтобы просить у него гичку или двойку погрести на веслах. Сейчас в век «пара и электричества», как любит, в шутку, говорить один мой приятель, искусство гребли исчезает. Остались академические виды, олимпийские, а народная гребля исчезла. Помнится, натаскаешься этих лодок, а потом во сне мерещится «гоу-ип, гоу-ип» и лодки, лодки, и шум прибоя.
Однажды взяли у Севы надувные жилеты и полезли в прибой покачаться на волнах. Сева погрозил кулаком и ушел по своим боцманским делам. А мы, выплыв подальше от берега, надули жилеты и качались на волнах. Фокус заключался в том, что пенные гребни не захлестывали лицо. Жилеты держали нас на поверхности и мы, визжа от удовольствия, качались в прибое. Когда замерзли и решили плыть на берег, то увидели, что течение отнесло нас прямо к скале, которую одесситы называли Монах. Она отделяла Ланжерон от Отрады. Тщетны были наши попытки выгрести в сторону. Волны несли нас прямо на камни. В сутолоке прибоя я потерял товарища из вида и с ужасом почувствовал, что очередной вал кинет меня сейчас на скалу. В панике я сбросил жилет и нырнул к спасительному дну. Вода была мутно-желтая и видимость не более метра, но на дне было спокойно. Вал прокатился и тут я увидел сваю от разрушенного причала, который был когда-то выстроен у скалы.
Я вынырнул, ухватился за сваю и вылез на остатки причала. Без сил повалился на спину и несколько минут приходил в себя. Потом пронзила мысль, где товарищ. Я выкарабкался на берег и увидел его на песке, поцарапанного в кровь, но целого. Он не догадался скинуть жилет, и это его спасло. Гигантская волна подхватила и перенесла его через скалу, слегка поцарапав. После этого приключения море стало еще ближе и роднее. Мы бежали к нему в предвкушении чего-то неординарного, неповторяющегося и возвращались усталые, довольные как будто побывали в сказке. Мы его любили и оно нас. Море одарило всем лучшим, о чем может мечтать мальчишка, у которого не было ничего, ни отца, ни игрушек, ни поесть. Оно заменило все, все, все.
И вот прошло много лет. Мы стали стариками. Судьба разбросала нас по всему миру, но море, именно наше, Одесское, Черное, Ланжерон, Отрада, Австрийский пляж всегда с нами. Один знакомый, эмигрировший в Австралию, писал: «Все бы отдал, чтобы прийти в Отраду и нырнуть в родную полусоленую одесскую волну». Мы росли, учились, увлекались спортом, любили. И все было связано с морем. Мы были так ему преданы, так его любили, что приходили зимой в январе, когда были теплые погоды, и в восторге бегали по холодному песку, было пустынно, необычно и прекрасно. И мы чувствовали себя героями Куприна, Робинзонами, первооткрывателями. Мы на всю жизнь остались романтиками, благодаря морю. Складывались традиции, связанные с морем.
В то время мальчики и девочки учились раздельно. И на каждый праздник приглашали в гости женский класс из соседней школы. Мы росли. Менялось сознание, отношение к жизни, событиям, но с морем у нас оставались прежние родственные связи. Оно было у нас самым главным и радостным в жизни. Я вырос, побывал во многих городах и странах. Увлекся горным туризмом, женился, и море отодвинулось на второй план. Жизненные заботы, семья, работа, учеба отнимали много времени. Впереди были радужные мечты, планы, надежды. Некоторые исполнились. Я стал музыкантом, артистом цирка. Однажды мне приснился сон.
Снилось мне, что я стою на палубе небольшого парусника, несущегося к красно-желтому горизонту, навстречу встающему солнцу. Мелькают золотые блики на волнах, летят брызги в лицо, и я ощущаю тугой напор свежего соленого ветра. И было ощущение счастья, которое никогда не кончается. Я проснулся весь как будто продутый насквозь пылесосом. Дышалось легко, и в душе был праздник. Мне хотелось, чтобы сон не кончался.
В юности мы с другом обследовали все побережье морское в районе Одессы. Мы делали для себя открытия. Сначала для нас, маленьких, весь морской мир заключался в Ланжероне. Потом тетя Аня, работавшая приемщицей грузов на причале, привела нас в порт, где был малоизвестный «Австрийский» пляж. Эта полоска песка находилась сразу за причальными строениями, на территории порта, куда городских не пускали. Поэтому он был пустынный и одинокий в самом центре города. Поездка на «Золотой пляж» или «Люстдорф» были для нас событием. Когда мы подросли, все побережье стало наше. Мы знали, что на «бэтманском» пляже подводный грот, куда нырять отваживался не каждый. В Отраде, весной, мечет икру глось и камбала. Она в это время беззащитна, лежит на песчаном дне и мы, ныряя, накалывали ее на острогу. На 8 станции Большого Фонтана много мидий. Они, приготовленные с уксусом или лимоном, были очень вкусны. А на Григорьевском лимане уйма креветок. Сваренными в круто посоленном кипятке, их ели как семечки.
После вышеописанного сна мне стало тесно в Одесской бухте и потянуло в дальние края.
Я собрал компанию друзей, и мы вскладчину купили старый гоночный швертбот типа «Беркут». Все свободное время отдавали строительству и реставрации его. Латали пробоины, клеили и строили каюту, шили паруса. Спросите, кто научил? Никто. Было много ошибок, мы «изобретали велосипед», но это незнание и мечта дальних странствий манила меня. Сон сбывался. Яхта, с теплым названием «Друг», на воде, пришвартована к причалу Одесского яхтклуба. Один наш товарищ, компаньон по яхте, не рассчитав скорости на повороте, разбился насмерть на мотоцикле. В память о нем яхта была так названа. Она была нам другом на протяжении пятнадцати лет. На ней мы исходили все Черное море и впадающие в него реки. Было много впечатлений и приключений. Мы открывали, для себя, острова и бухты. Побывали на самых безлюдных берегах, которых сейчас в помине нет. Было много проблем с пограничниками. Это были времена Брежнева, когда погранрежим свирепствовал на побережье. Для того, чтобы получить разрешение на поход в Крым или Кавказ, приходилось идти на всякие ухищрения. Много уходило нервов и сил, но все окупалось и забывалось, когда мы, подняв паруса, отчаливали от причала яхтклуба в дальний морской поход, проводя весь отпуск в море. Ходили мы в прибрежной двухмильной зоне. Благо Черное море не изобилует мелями, да и осадка у нашей яхты была маленькая, а киль-шверт при надобности, убирался вовнутрь.
Утро перед отходом лихорадочное. Команда суетится, грузит воду, продукты, горючее. Все торопятся. Уйти бы с легким утренним бризом. Я бегу на заставу оформлять отход. И вот, наконец, отдав швартовы, мы медленно выходим из ковша яхтклуба. Все еще спят, и только яхты, стоящие на якоре, кивают нам мачтами на прощание. Мы в море. Встает солнце. Традиционный стакан вина. Душа наполняется благостным чувством свободы и пространства. Еще прохладно, легкий утренний ветер, обвевая наши голые тела, упирается в тугую парусину.
Ходить на швертботе опаснее, чем на килевой яхте. Сидишь за румпелем и левой рукой держишь гика-шкот. Все время в напряжении, потому что сильный порыв ветра может перевернуть лодку. Когда ветер усиливается, гика-шкот травишь, а когда ослабевает - подбираешь. Рулевой на швертботе смотрит не только в компас, но чувствует порывы ветра и работает все время гика-шкотом. То потравит, то выберет, а не успеет, лодка ложится на бок.
Идти вдоль северных берегов Одесской бухты сложно, потому что он изрезан лиманами, из которых ветер дует, как из аэродинамической трубы. И поэтому, когда открывался остров Березань, рулевой облегченно вздыхал, зная, что сейчас зайдем под ветер к берегу острова, и можно будет отдохнуть от постоянного напряжения. Когда мы первый раз пришли на Березань, он был пустынный и безлюдный. На южной оконечности возвышался монумент лейтенанту Шмидту, а в середине острова были построены подземные казематы. Потом начались археологические раскопки. Появились туристы и, даже, построили примитивный причал. Остров - обдуваемый со всех сторон ветрами, покрытый низкорослым кустарником, со скалистыми берегами, усеянными гроздьями водяных змей, греющихся на скалах под жарким солнцем. Мы чувствовали себя Робинзонами, Куками, первооткрывателями. От Березани, взяв на зюйд, уходили к Тендровской косе. Когда я приплывал на эту косу, меня не покидало ощущение, что я очутился в родном краю, что когда-то в какой-то другой жизни, я родился и жил на ней.
Это было, пожалуй, единственное место на Черном море, где нет людей. Может потому, что там заповедник, а может потому, что часть косы принадлежала военным. Коса протяженностью более восьмидесяти километров представляла длинную узкую полоску песка, промытую в нескольких местах морем. В эти промоины мигрировали крабы, скаты и прочая морская живность. Мелкий Тендровский лиман был богатым пастбищем. Рыбы было в изобилии. Когда мы шли по лиману в попутный ветер, подняв паруса, из-под форштевня веером выскакивала рыба , блестя чешуей, вызывая бурные восторги команды. Я как-то на рассвете, когда моя команда спала, пошел по морскому берегу косы, и прошел с десяток километров. Чувство восторга и красоты, спокойствия и радости охватило меня. Пустынный песчаный берег казался бесконечным. Песок, усеянный выброшенными прибоем ракушками и водорослями. Валялся погибший дельфин, над ним туча чаек. Тишина. Море было чисто и первозданно.
В Очакове мы ткнулись носом в причал рыбацкого колхоза. Сидящие на сетях рыбаки поднялись навстречу с грозными лицами, но, увидев наш восторг и выпив вина, которым мы угостили, подобрели и разрешили несколько часов постоять на их территории.
Обойдя оконечность Тендры и, открыв Тендровский маяк, мы отворачивали в море и ложились курсом на Тарханкут. Это было плавание открытым морем протяженностью до сотни миль. Шли по компасу, вне видимости берегов. Первый переход был ночью. И хотя ветер дул ровный без порывов и море спокойное, но чувство опасности не покидало нас. Не было аккумулятора, и светили мы на компас керосиновым фонарем. Команда не спала, напряженно вглядываясь в темноту. Но вот взошла луна и осветила пространство вокруг. Куда ни глянь, море, барашки и чувство страха заползало в душу. Ведь мы были на шестиметровой лодке, которая в сильный порыв могла перевернуться. Без радиостанции, пиротехнике. Никто к нам на помощь не придет. Из спасательных средств только жилеты, но они лишь продлят агонию в случае несчастья. Мы все понимали, но верили, что обойдется.
Порывы ветра иногда задували фонарь. Рулевой, посадив звезду на ванту, шел по курсу, терпеливо дожидаясь пока его зажгут снова. После долгих напряженных часов плавания впереди зачернел высокий скалистый берег. В дымке наступающего утра разглядеть его было невозможно, и мы терпеливо дрейфовали, ожидая рассвета. В белой полосе пенного прибоя удалось разглядеть узкий черный проход, повернули туда и как щенята ткнулись носом в небольшую бухточку, окруженную со всех сторон высокими отвесными скалами. На берегу бегали люди и жестами показывали нам, где безопаснее причалить. Мы очутились на небольшом пляже, усыпанном галькой. Местные рыбаки помогли нам пришвартоваться и сообщили, что мы недалеко от Тарханкута. Потом один из них, прыгнув на мотоцикл, исчез. Мы не успели выкурить сигарету, как появились пограничники и окружили нас, наставив со всех сторон автоматы. Это было первое знакомство с Крымом.
Семь лет, каждое лето, взяв на работе отпуск, я уходил в море с друзьями и учениками. Была масса приключений и открытий. Караджинская бухта - пустынная и загадочная, больше половины бухты мелкая лагуна, где, ныряя, мы открывали для себя новый подводный мир. Рыбачий причал у мыса «Прибойного». На причале гора скатов и дельфинов, задохнувшихся в сетях. Рыбаки мололи фарш из них и откармливали свиней. Небольшая деревушка Оленевка, пропахшая самогоном и рыбой. Здесь тихо и безлюдно. Вода изумительной чистоты и прозрачности. Тарханкут закован в грозные скалы. Море выбило в них многочисленные подводные гроты и причудливые скульптуры. Мы всегда с тревогой в душе огибали его, и успокаивались, когда начинались песчаные пляжи «Донузлава», где в случае шторма можно было спастись, выбравшись на берег. Балаклавская бухта всегда пугала нас своими непредсказуемыми и переменчивыми ветрами. В высоком плато прятался вход в Балаклаву так, что с моря не разглядеть. Оканчивалась бухта громадой мыса «Айя», за которой находилась красавица «Ласпи», излюбленное место аквалангистов.
В одном из походов, команда состояла из двух моих товарищей. Были они славные ребята, наездники с Одесского ипподрома, страстные почитатели лошадей. Мастера на все руки. Старшего звали Вадик. Он окончил физкультурный институт и тренировал сборную Одессы по современному пятиборью. Славик, его ученик, призер страны по конкуру. Поскольку провизия наша подходила к концу, и приготовить горячую пищу в море не было возможности на нашей маленькой яхте, я нарушил погранправила и причалил к берегу в бухте «Ласпи». Прозрачная вода, крутые склоны гор, спускающиеся к морю, покрытые редкими рощами и кустарником. Вдали виднелись постройки каких-то санаториев и детских лагерей. «Капитан, - сказал мне Вадик, - ты готовь еду, а мы со Славой пойдем раздобудем спиртное». Кинув рюкзак на плечо и подсчитав остатки наших финансов, они ушли. Я развел небольшой костер, воткнул в землю две рогатки и на перекладину повесил ведро воды. Неподалеку расположилась компания пожилых людей, которые, степенно разложив провизию и бутылки, угощались на природе, иногда прерывая трапезу, чтобы выкупаться в море. Я перетащил с яхты к костру остатки провианта и начал варить суп. Ко мне подошла женщина из соседней компании и очень мило протянула тушку вареной курицы. «Немножко с запахом, - смущенно сказала она, - но ваша собака не побрезгует».
Я поблагодарил ее. Тори, шотландский терьер, который сопровождал меня во всех походах, почуяв курицу, облизнулся. «Нет, мой друг, - заявил я ему, - тебе придется с нами поделиться». С этой курицы началось варево. Я порвал ее на куски и кинул в ведро. Затем высыпал туда все, что у нас оставалось: полбутылки постного масла, банку консервированного гороха с говядиной, горсть какой-то крупы. Снова подошла женщина. «То было собаке, а это вам от нашего стола» - и протянула с десяток яиц и помидоры. Мило улыбнувшись на мою благодарность, она пошла с полотенцем через плечо к воде. Я очистил яйца, сваренные вкрутую, и покрошил их и помидоры в ведро. Добавив перец, лаврушку, соль и прочие пряности, помешивал, глотая слюни, палкой, выструганной из орешника, и ждал ребят. Они вскоре появились с рюкзаком полным бутылок и хлеба. Надо сказать, что из экономии мы пробавлялись самым дешевым вином, которое Славик называл «чернила». Моя жена говорила, что если им облить собаку, то она облезет. Мы уселись вокруг ведра, наполнили вином кружки, с аппетитом принялись за суп, который Слава с Вадиком тут же окрестили «кондером». Мимо нас проходила после купания женщина, которая так меня одолжила. Она улыбнулась и сказала:
-«Замечательно пахнет».
-«Садитесь с нами» - предложил Вадик и протянул ей ложку.
Он налил ей кружку вина, но, глянув на этикетку на бутылке, она отказалась и, зачерпнув ложкой суп, вытащила кусочек курицы.
-«Это курица, которую я принесла собаке?» - спросила она удивленно.
Потом положила ложку, с улыбкой поблагодарила нас и ушла к своим рассказывать, наверное, чем мы ее угощали. Плотно поев и выпив «винидла», как ласково называли его ребята, мы улеглись вокруг костра и заснули, чтоб утром с новыми силами отправиться дальше. Странное дело, целый день болтаясь на волнах, иногда страдая морской болезнью, мы с нетерпением ждали конечного пункта нашего перехода и, пришвартовавшись в очередном порту, облегченно вздыхали и торопились на берег наслаждаться твердой опорой под ногами и заливать это наслаждение вином. А утром, проснувшись, торопились в море. Нас била лихорадка путешествий. И, только подняв паруса и попрощавшись с погранцами, выскальзывали за брекватер в открытое море и брали курс в следующий порт, облегченно вздыхали, как будто вернулись в дом родной.
Такое же ощущение я испытал в горах. Мы с женой одно время пристрастились к горному туризму. И, поскольку денег не было, ходили «дикарями». Собирали друзей, желающих. Обсудив и разработав маршрут, отправлялись с рюкзаками в горы. Снаряжение брали напрокат. Однажды, пройдя с полдесятка перевалов и ледник, мы спустились к речке и решили стать на ночевку. Мы проделали большой переход, маршрут подходил к концу, и все здорово выдохлись. Я попросил приятеля нарубить хворосту для костра, и стал ставить палатку. Вдруг он голосом полным ужаса позвал меня. Я кинулся к нему. Он стоял перед поваленным деревом, топор торчал в стволе возле огромного дупла. Оттуда раздавалось шипение, как из паровой лебедки. Я хотел выдернуть топор, и увидел, что в огромном дупле шевелился клубок гадюк. Огромные, стального цвета, ленты переплелись так, что отдельные экземпляры невозможно было разглядеть. Клубок двигался, перекатывался и шипел.
Мы, бросив топор и схватив рюкзаки, убежали подальше от ужасного места. Потрясение было такое, что мы решили свернуть маршрут, тем более, что остался один небольшой перевал, через который мы спускались к озеру Рица. Мы вышли на дорогу и остановили первый попавшийся грузовик, погрузились в него и поехали в поселок Курджиново. Смеркалось. Мы проезжали молодые, крутые вершины, покрытые густым зеленым субтропическим лесом. Когда совсем стемнело, вокруг замерцали светлячки. Их было неимоверное количество. Зрелище феерическое. Горы становились все ниже и мы выехали на равнину. Горы остались позади. Всех охватило чувство, что нас увозят из дому. В деревенской гостинице мы подсчитали свои ресурсы и поняли, что цивилизованным путем домой нам не добраться. После короткого совещания решили вернуться на исходную точку и завершить маршрут. На той же машине в пять утра мы выехали обратно. Шел мелкий дождь. Грузовик был открытый. Мы накинули на головы капюшоны. Было холодно и неуютно. Мы сидели, съежившись, как стая воробьев. Хмурые, голодные и не выспавшиеся. Но вот начались горы. Стали мелькать вершины одна за одной. И нас охватило радостное чувство. Вернулись домой.
Оригинал взят у moryakukrainy
Автор Валерий Кузнецов
Продолжение здесь
- Валерий Кузнецов - романтик дальнего плавания
- < >8 февраля, 10:50
Одесса знает Валерия Кузнецова, как музыканта, основателя цирковой студии, создателя циркового жанра Хула-хупы, первого в Украине театра зверей, яхтсмена, построившего 6 яхт, отца троих детей, деда … внуков и талантливого рассказчика. Попрощаться с Валерием Виссарионовичем в госпиталь на Пироговской пришли десятки людей, его ученики, соратники, коллеги. Это первый, так сказать, коллективный портрет из воспоминаний о нем близких, друзей и знакомых калейдоскоп его яркой жизни.
Последние годы Валерий Кузнецов жил на Пантелеймоновской. В комнате рояль, на стенах большие фото семьи, детей, Валерия Виссарионовича со львом, с гитарой, на яхте. С сыновьями, Павлом и Петром, мы просматриваем его архив, в котором среди черно-белых и цветных снимков, морские карты, ноты - все, чем занимался этот удивительный человек.
( Читать дальше... )
Мечта23 декабря, 2013
Я сидел в камере сицилианской тюрьмы. Тюрьма была спецрежимная, а это значит - дни, месяцы, годы я был без занятий, без работы, в безнадежной неопределенности своего существования. Я вспоминал всю свою жизнь и, что не отнять у человека, строил планы на будущее. «Как хорошо делать хорошее», - думал я. Помогать людям, живущим тяжелой жизнью и хоть немного облегчать их тяжкую ношу, которую они взвалили себе на плечи, часто не по своей воле. А особенно детям. Вот кому нужна, в первую очередь, помощь, защита, а, главное, надежда. Маяк, который я смог бы зажечь перед их внутренним детским взором.
Перечитывая Достоевского, я особенно тяжело и грустно переживал судьбу Илюшечки. Как поздно добрые люди пришли к нему на помощь, а если бы вовремя?
( Читать дальше... )