Страшная-страшная сказка
- Значит, говорите, любите страшные истории? - доктор усмехнулся в пышные усы и откинулся на спинку кресла.
Сидевшие напротив него девицы согласно закивали белокурыми головками. Младшая кокетливо хихикнула, но тут же осеклась под строгим взглядом гувернантки, чопорной тощей англичанки.
- Что ж, извольте-с, извольте-с, - доктор достал трубку и задумчиво покрутил ее в руках. - Вот вам моя история.Случилось это много лет назад. Был я молод и служил тогда в небольшом уездном городишке, душном и скучном. Практика моя была не столь уж тяжела, горожане относились к невзгодам и болезням, как, впрочем, и к самой жизни и смерти, с мещанской практичностью, замешанной на философии, глупости и невежестве, что выражалось смиренной фразой «Бог дал, Бог взял». При таком подходе с меня, как с доктора, взятки, как говориться были гладки, но относились ко мне с уважением и даже с некоторым почтением, что, признаться, мне в ту пору очень льстило. К тому же, оторвавшись от прежних своих друзей и беззаботной школярской жизни и окунувшись в провинциальную скуку, я носил образ байронического героя, закутанного, как тогда модно было говорить, в черную mélancolie, что делало меня чрезвычайно интересным в глазах юных девиц, чьи альбомы пестрели изображениями увядших черных роз и могильных крестов. В целом же, жизнь моя была скучна и однообразна. По средам я играл в вист в доме городничего, а по субботам посещал музыкальные вечера, которые организовывала Амалия Иогановна, супруга директора гимназии. Не исключено, что со временем я бы свыкся и притерпелся со здешней жизнью, остепенился и женился, ходил бы на обеды и ужины, участвовал в благотворительных базарах, держал пост и изредка позволял себе допускаемые вольнодумства. Да, держу пари, все так и было бы.
Доктор прервался, достал из нагрудного кармана сюртука табакерку, открыл ее и принялся неторопливо набивать трубку. В комнате стояла напряженная тишина, казалось, никто не смел торопить рассказчика, хотя само нетерпение висело в воздухе. Доктор раскурил трубку и продолжил.
- Это случилось в ноябре. В том самом месяце, когда потребность расстаться с жизнью ощущается наиболее остро. В тот вечер я не пошел на обычный прием к городничему, сказавшись больным, и сидя дома пытался читать французский роман. Роман шел плохо, то ли оттого, что он был препаршивым, то ли оттого, что в комнате стоял невообразимый ледник. Я снимал старый флигель у вдовы унтер-офицерши, которая по причине своей прижимистости топила безобразно плохо. И вот, когда я уже подумывал было совсем отложить в сторону роман и забраться в постель в надежде согреться хотя бы под одеялом, раздался настойчивый стук в дверь. Сперва я подумал, что это моя квартирная хозяйка, которая имела обыкновение звать меня изредка на чай. Не сказать, чтобы я особенно ей нравился, напротив, она и не скрывала, что считает меня вольтерьянцем и якобинцем, но у хозяйки моей была дочка, старая девушка, такая же худая и желчная как мать, пребывавшая в том возрасте, который делал довольно щекотливым всякое нахождение с ней рядом лиц мужеского пола. Памятуя об этом, я нехотя направился к двери, подыскивая слова отказа и громко и натужно кашляя. Но то была не хозяйка. На пороге стоял высокий мужчина, в длинном черном плаще. Я тотчас же узнал его. Это был Степан, человек графа П. Надо сказать, сам граф был весьма колоритной фигурой. Местной легендой, окутанной тайной. Поговаривали, что он был необыкновенно хорош собой, блистал на столичных балах, был вхож ко двору и женился на одной из красивых и богатых девушек, но после смерти жены уединился в своем имении и никого уже более не принимал. Все немногочисленные дела его вел Степан, который раз в месяц наведывался в город за провизией и разными мелочами, напоминая горожанам о самоем существовании графа. Женщины говорили о графе с придыханием и восторженностью, мужчины отзывались более сдержанно, но и те, и другие не скрывали, что считают графа слегка сумасшедшим, что, впрочем, придавало некий шарм и будило томление в сердцах юных дев.
«Граф послал за вами, одевайтесь, доктор». Степан говорил сухо и отрывисто, и в глухих словах его мне почудилась угроза и приказ, и я не смел ослушаться. Поместье графа располагалось в двенадцати верстах от города. Осенние дожди и надвигающийся сумрак делали дорогу утомительной, и я сам не заметил, как задремал. Очнулся я от того, что Степан весьма нелюбезно тряс меня за плечо. Его фонарь на миг ослепил меня. Я чувствовал себя очень худо. Когда мои глаза привыкли, я стал различать парк, по виду совершенно заброшенный, и огромный дом, недобро взиравший на меня огромными темными окнами. Я зябко поежился, что не укрылось от внимания моего спутника. Степан коротко хмыкнул и, не говоря ни слова, проворно зашагал по направлению к дому. Дом тоже производил впечатление нежилого, но, тем не менее, в тускло освещенной гостиной, куда проводил меня Степан, был накрыт стол на три персоны. Кого-то ждут еще, подумал было я. «Граф сейчас будут-с», с этими словами Степан удалился, оставив меня одного в полумраке комнаты, удивленного и озирающегося по сторонам. На одной из стен висел портрет. Взяв в руки свечу, я приблизился к нему. Портрет изображал молодую женщину, очаровательную и прекрасную. Несомненно, портрет был весьма искусен, художнику удалось передать не только самую красоту натурщицы, но ее живость и грацию, не в пример тем безжизненным истуканам, что взирают на нас с портретов теперешних гостиных.
Я рассматривал портрет, замерев в совершеннейшем очаровании, и потому не заметил самого графа, вошедшего в комнату. А между тем, это был он. Граф нисколько не разозлился, застав меня бесцеремонно разглядывающим портрет его покойницы-жены, а на картине была изображена именно молодая графиня, Мария Федоровна, либо искусно скрыл свое раздражение под маской безупречной вежливости. Я отступил от портрета и слегка поклонился. «Абрахам Вельяминович, мы ждали вас», - голос графа звучал глухо и немного устало. Граф был невысок ростом и узок в кости, его сюртук, хорошо подогнанный и пошитый по последней парижской моде, подходил скорее столичному денди, чем сельскому затворнику, что, сказать по правде, немало удивило меня. Самого графа, с его высокими скулами и черными как вороново крыло волосами, можно было бы назвать красавцем, если бы не чрезмерно тонкие губы да огромные, почти черные глаза, в которых плясало пламя свечей.
«Пойдемте же», - граф поманил меня пальцем и я, словно завороженный, последовал за ним.
(продолжение следует)
Сидевшие напротив него девицы согласно закивали белокурыми головками. Младшая кокетливо хихикнула, но тут же осеклась под строгим взглядом гувернантки, чопорной тощей англичанки.
- Что ж, извольте-с, извольте-с, - доктор достал трубку и задумчиво покрутил ее в руках. - Вот вам моя история.Случилось это много лет назад. Был я молод и служил тогда в небольшом уездном городишке, душном и скучном. Практика моя была не столь уж тяжела, горожане относились к невзгодам и болезням, как, впрочем, и к самой жизни и смерти, с мещанской практичностью, замешанной на философии, глупости и невежестве, что выражалось смиренной фразой «Бог дал, Бог взял». При таком подходе с меня, как с доктора, взятки, как говориться были гладки, но относились ко мне с уважением и даже с некоторым почтением, что, признаться, мне в ту пору очень льстило. К тому же, оторвавшись от прежних своих друзей и беззаботной школярской жизни и окунувшись в провинциальную скуку, я носил образ байронического героя, закутанного, как тогда модно было говорить, в черную mélancolie, что делало меня чрезвычайно интересным в глазах юных девиц, чьи альбомы пестрели изображениями увядших черных роз и могильных крестов. В целом же, жизнь моя была скучна и однообразна. По средам я играл в вист в доме городничего, а по субботам посещал музыкальные вечера, которые организовывала Амалия Иогановна, супруга директора гимназии. Не исключено, что со временем я бы свыкся и притерпелся со здешней жизнью, остепенился и женился, ходил бы на обеды и ужины, участвовал в благотворительных базарах, держал пост и изредка позволял себе допускаемые вольнодумства. Да, держу пари, все так и было бы.
Доктор прервался, достал из нагрудного кармана сюртука табакерку, открыл ее и принялся неторопливо набивать трубку. В комнате стояла напряженная тишина, казалось, никто не смел торопить рассказчика, хотя само нетерпение висело в воздухе. Доктор раскурил трубку и продолжил.
- Это случилось в ноябре. В том самом месяце, когда потребность расстаться с жизнью ощущается наиболее остро. В тот вечер я не пошел на обычный прием к городничему, сказавшись больным, и сидя дома пытался читать французский роман. Роман шел плохо, то ли оттого, что он был препаршивым, то ли оттого, что в комнате стоял невообразимый ледник. Я снимал старый флигель у вдовы унтер-офицерши, которая по причине своей прижимистости топила безобразно плохо. И вот, когда я уже подумывал было совсем отложить в сторону роман и забраться в постель в надежде согреться хотя бы под одеялом, раздался настойчивый стук в дверь. Сперва я подумал, что это моя квартирная хозяйка, которая имела обыкновение звать меня изредка на чай. Не сказать, чтобы я особенно ей нравился, напротив, она и не скрывала, что считает меня вольтерьянцем и якобинцем, но у хозяйки моей была дочка, старая девушка, такая же худая и желчная как мать, пребывавшая в том возрасте, который делал довольно щекотливым всякое нахождение с ней рядом лиц мужеского пола. Памятуя об этом, я нехотя направился к двери, подыскивая слова отказа и громко и натужно кашляя. Но то была не хозяйка. На пороге стоял высокий мужчина, в длинном черном плаще. Я тотчас же узнал его. Это был Степан, человек графа П. Надо сказать, сам граф был весьма колоритной фигурой. Местной легендой, окутанной тайной. Поговаривали, что он был необыкновенно хорош собой, блистал на столичных балах, был вхож ко двору и женился на одной из красивых и богатых девушек, но после смерти жены уединился в своем имении и никого уже более не принимал. Все немногочисленные дела его вел Степан, который раз в месяц наведывался в город за провизией и разными мелочами, напоминая горожанам о самоем существовании графа. Женщины говорили о графе с придыханием и восторженностью, мужчины отзывались более сдержанно, но и те, и другие не скрывали, что считают графа слегка сумасшедшим, что, впрочем, придавало некий шарм и будило томление в сердцах юных дев.
«Граф послал за вами, одевайтесь, доктор». Степан говорил сухо и отрывисто, и в глухих словах его мне почудилась угроза и приказ, и я не смел ослушаться. Поместье графа располагалось в двенадцати верстах от города. Осенние дожди и надвигающийся сумрак делали дорогу утомительной, и я сам не заметил, как задремал. Очнулся я от того, что Степан весьма нелюбезно тряс меня за плечо. Его фонарь на миг ослепил меня. Я чувствовал себя очень худо. Когда мои глаза привыкли, я стал различать парк, по виду совершенно заброшенный, и огромный дом, недобро взиравший на меня огромными темными окнами. Я зябко поежился, что не укрылось от внимания моего спутника. Степан коротко хмыкнул и, не говоря ни слова, проворно зашагал по направлению к дому. Дом тоже производил впечатление нежилого, но, тем не менее, в тускло освещенной гостиной, куда проводил меня Степан, был накрыт стол на три персоны. Кого-то ждут еще, подумал было я. «Граф сейчас будут-с», с этими словами Степан удалился, оставив меня одного в полумраке комнаты, удивленного и озирающегося по сторонам. На одной из стен висел портрет. Взяв в руки свечу, я приблизился к нему. Портрет изображал молодую женщину, очаровательную и прекрасную. Несомненно, портрет был весьма искусен, художнику удалось передать не только самую красоту натурщицы, но ее живость и грацию, не в пример тем безжизненным истуканам, что взирают на нас с портретов теперешних гостиных.
Я рассматривал портрет, замерев в совершеннейшем очаровании, и потому не заметил самого графа, вошедшего в комнату. А между тем, это был он. Граф нисколько не разозлился, застав меня бесцеремонно разглядывающим портрет его покойницы-жены, а на картине была изображена именно молодая графиня, Мария Федоровна, либо искусно скрыл свое раздражение под маской безупречной вежливости. Я отступил от портрета и слегка поклонился. «Абрахам Вельяминович, мы ждали вас», - голос графа звучал глухо и немного устало. Граф был невысок ростом и узок в кости, его сюртук, хорошо подогнанный и пошитый по последней парижской моде, подходил скорее столичному денди, чем сельскому затворнику, что, сказать по правде, немало удивило меня. Самого графа, с его высокими скулами и черными как вороново крыло волосами, можно было бы назвать красавцем, если бы не чрезмерно тонкие губы да огромные, почти черные глаза, в которых плясало пламя свечей.
«Пойдемте же», - граф поманил меня пальцем и я, словно завороженный, последовал за ним.
(продолжение следует)