всё о моём отце
Бес-Отцовщина.
Первые воспоминания.
Сложно выделить из размытости образов свои первые воспоминания о родителях. Мама была чем-то мягким, гибким и пахнущим сном и спокойствием. Папа был чем-то радостно-шумным, слегка колючим из-за бороды и шерстяных свитеров. Папа катал меня на удивительном красном мотоцикле: он разрешал держаться за ручку газа и съезжать вместе с ним с крутой горки, ведущей к нашему дому. Папа учил меня играть в шахматы, когда мне было всего три. Он приносил с работы огромные свитки бумаги, испещрённой мелкими цифрами, но с обратной стороны пригодной для бесконечного рисования. Папа катал меня на шее и никогда не говорил, что он устал. Он смешно перебирал ногами, втаскивая меня на снежную горку, и совсем не обижался, когда я спрашивала, почему он ходит, как утка. Папа любил, когда я делала ему массаж, и только тихонько вскрикивал, когда я нещадно выдирала волоски с его широкой спины. Папа спал, обнимая подушку, и я обожала приходить в постель после него, чтобы поспать на маленьком сбитом валике, который хранил его тепло и запах. Папа любил есть горчицу, аджику, халву и лук. Лук он ел большими кусками, с размаху макая его в соль и отправляя в рот. Папа носил меня, завёрнутую в махровую простынь, из бани в дом и смотрел со мной телевизор, пока все домывались, а ужин подходил на плите. Папа давал мне подзатыльники за столом, потому что я была болтлива. Папа ненавидел мою медлительность и нерасторопность. Но всё равно только папа соглашался повесить для меня верёвочные качели в саду и катать, пока не устанут руки. Тот папа, правда, жил совсем недолго и в моей памяти это скорее сказочный герой, нежели живой человек.
Первая обида.
Я была жутко неуклюжим ребёнком. Подвижным и шумным, но неуклюжим. Мама боялась, что я пораню себя. Чтобы улучшить координацию, научить контролировать маленькое пухлое тельце, она отдала меня в танцевально-гимнастический кружок. Как всякое занятие, связанное с возможностью выступать перед публикой, танцы заворожили мой детский ум. Ни утомительность тренировок, ни дырявые балетки учителя не могли истребить мой восторг.
Трижды в неделю отец приезжал на исходе рабочего дня, чтобы отвезти меня на танцы, а потом снова вернуться в задымлённую квартирку, которая гордо именовалась офисом. И вот однажды он не пришёл. В доме, как это часто бывало в то время, не было света. Я сидела в темноте коридора на полу, со шнурком от мешочка с чешками и ждала. Мама успокаивала меня, мол, пропустишь один раз танцы, ничего страшного. Но я верила до последнего, что папа приедет. Он приехал, когда до конца моего урока было 15 минут. И только тогда я разрыдалась в голос, обвиняя отца во всех грехах мира. Он знал, что не прав, гладил меня по голове и обещал, что это в первый и последний раз. Откупом послужила коробка конфет - кусочки киви в шоколаде. Невиданное лакомство в грандиозной на мой пятилетний взгляд коробке. Как знак его обещания и в честь особой красоты эту коробку поставили на полочке в кухне, она пылилась там ещё очень долго и, кажется, даже не покинула заветного места, когда меня уже не стало в старом доме. После этого случая отец всё чаще опаздывал или пропускал мои тренировки. Через несколько месяцев я перестала ходить на танцы. Я осталась пугающе неуклюжей и могу зарисовать злосчастную коробку в мельчайших подробностях.
Ложь.
Как многие в середине девяностых, отец вдруг стал частным предпринимателем. Ужасно занятым человеком с коллекцией галстуков и неизменно синими кругами возле глаз. И бесконечными командировками. Его не было три-четыре дня дома. Отец приезжал неожиданно, точно сказать, кода он вернётся ни мама, ни бабушка почему-то не могли.
Однажды утром я сонно чистила зубы в ванной и вдруг услышала звук подъехавшего к дому автомобиля. Я побежала в кухню, где мама с бабушкой готовили завтрак, закричала радостно: «Папа, папа приехал». Домашние ринулись встречать отца в прихожую, а я осталась в кухне соскребать с пола зубную пасту, которую уронила и размазала по плитке. И вот, собирая липкую мятную кашицу, я ругала сама себя. Мне было ужасно стыдно. Потому что на самом деле я не радовалась приезду отца. Но я знала, что мне положено быть счастливой и потому прыгала и кричала, а теперь из-за этого стою на коленях на холодном полу и собираю мерзкую пасту. Мне было так стыдно, что я спряталась в ванной, пока отец обнимал маму и садился завтракать, голодный с дороги. А потом я решила, что должна гнать такие мысли у себя из головы, ведь это мой любимый папа. И вышла бодрая, готовая радоваться его появлению. Через минуту я уже забыла о стыде. Потому как действительно радовалась, глядя на то, как он ест - жадно, широко положив локти на стол. Эту ложь самой себе я вспомнила спустя долгое время.
А именно в тот день, когда мама поставила меня торжественно на кровать и сквозь слёзы сообщила, что они с отцом разводятся. Он полюбил другую женщину и хочет на ней жениться, а мама не будет ему мешать. Она только собиралась приступить к традиционной смягчающей части о том, что если отец уходит от неё, это не значит, что он бросает меня, как я заявила, что мне всё равно, ибо «он мной всё равно не занимался». Я спрыгнула с кровати и ушла, а мама ещё долго плакала в детской. Зато я простила себе свой стыд. Простила себе то, что я любила его недостаточно. Мне стало легче.
Но мамины слёзы, её боль приводили меня в отчаяние. Я ничем не могла помочь. Хотя зная это, всё равно пыталась. Отец по-прежнему отвозил меня по утрам в школу, приезжая откуда-то помятый и не выспавшийся. Однажды я решилась поговорить с ним. Я робко спросила: «Папа, а ты знаешь, чем мама занимается вечерами?». Не чувствуя подвоха, он с полуулыбкой спросил: «Чем?». И тогда я, задыхаясь слезами, прошептала: «Тебя ждёт». Я старалась не плакать изо всех сил. Но он развернулся ко мне с водительского сидения и с бешенством в глазах зашипел на меня: «А знаешь, чем я занимаюсь вечерами? Знаешь? Я работаю как проклятый, чтобы кормить вас. Работаю, понимаешь?». А я знала, что он врёт. Даже без маминого слезливого признания, я знала, что он врёт. Я проверяла, сколько галстуков висит в его шкафу. Каждый день проверяла и однажды обнаружила, что там остались только старые подтяжки и ужасный галстук на резинке. Я знала, что он ушёл навсегда. Зачем было врать? Я выскочила из машины и, оскальзываясь, побрела в школу, падала, роняя тяжёлый портфель через голову, вставала, размазывала зло слёзы по лицу, снова шла, снова падала. Он уехал сразу. Я знала, что он не видит, как я падаю. Но это только увеличивало мою злость и моё отчаяние. Я называла его бессердечным трусом. Я думала, откуда раньше брался мой стыд перед ним. Он никогда не заслуживал моего стыда. И обещала себе, что никогда больше не буду поддаваться ему. Никогда не буду думать о нём. Но у него было скрытое оружие. Оружие, которым он разрушал все мои защитные стены.
Смех
Отец всегда смеялся. Обидно и неуместно.
Мне было десять, когда я попала в больницу с аппендицитом. Отец забрал меня из маминой квартирки и отвёз на операцию. После неё я очнулась слишком рано, а бестолковые медсёстры забыли сделать обезболивающий укол. Я мычала и стонала от ощущения горячей кочерги, вжатой в мой живот. Мама держала меня за руку и тихо плакала, а отец сидел рядом и хихикал. Сначала он просто издавал непонятное хмыканье, потом стал расплываться в улыбке. Мама пинала его легонько, отчего кровать тряслась, доставляя мне дополнительную боль. Я стонала громче, он смеялся всё более открыто. Я набралась сил и спросила папу, почему он смеётся, ведь мне больно. Он извинился и сказал, что я издаю такие же звуки, как издаёт моя прабабка, у которой часто болит нога. Я улыбнулась в ответ. Что я ещё могла сделать? Моя бедная прабабушка, волшебница моего детства, сказочная женщина в кубанских ярких платьях с седыми волосами и мягкой улыбкой умерла в пустом доме на раскладном диване. Сиделка, которую отец нанял для неё, в тот день была выходная.
Отец смеялся, когда в тринадцать я показывала фотографии из какой-то поездки и, гордо тыкая пальцем в мальчишку рядом со мной, представляла ему «моего первого парня». Отец хихикал, когда мама в моё четырнадцатилетие шепнула ему на ушко, что я «стала девушкой» в этом году. Отец смешливо хмыкал, когда я показывала ему идеальный школьный аттестат и благодарности. Он натужно охал, будто ему рассказали каламбур, когда я поведала ему, что отправляюсь на первую практику в областную газету. Он высокомерно улыбался, перелистывая подшивку моих статей, подсунутую во время его очередного визита заботливой мамой.
Мама всегда говорила, что это его способ психологической защиты. А, по-моему, это было оружием. Оружием уничтожения моих эмоций, чувств и моей жизни, которая ему казалась слишком маленькой и лишней для такого человека, как он.
Папины женщины.
После развода, отец некоторое время соблюдал торжественный ритуал «выходной с дочерью». Он забирал меня на целый день, кормил фруктами зимой и мороженым летом, возил к любимой бабуле, катал по городу на дорогой машине, увозил в лес играть с его огромной охотничьей собакой. А однажды, посадив меня в машину, заявил, что мы едим знакомиться с его новой женой. Вот так без предупреждения и каких-то там лишних разговоров он поставил меня перед фактом, что я должна быть приветливой и вежливой с женщиной, из-за которой моя мать полгода лечилась от депрессии. Что я могла сделать? Только улыбаться и кивать. Прозрачно-белая женщина с мышиными волосами и показательно-изысканными манерами старалась меня увлечь разговорами и шоколадом. Она, психолог по профессии, предлагала мне рисовать животных и цветные квадратики, а потом рассказывала, к какому психотипу я отношусь. Я отвечала на все вопросы, рассказывала о школе и степенно ела шоколад. В тот же день, оставленная на несколько минут одна, я обнаружила среди какого-то хлама на подоконнике тяжёлый металлический шарик, такой, который используют в старых компьютерных мышках. Он удивительно пах папиным одеколоном и был фантастически приятным на ощупь. Папа объяснил мне, что это такое, и, о чудо, отдал мне его в вечное пользование. Я носила несколько месяцев шарик везде, пока его запах не растворился в школьном пенале. Когда мальчишки в шутку отобрали мой странный талисман, я подралась с двумя, нещадно лупя их книгами и рюкзаком. За этот шарик я простила папе бледную женщину и её шоколад. За этот шарик я простила даже маленького прозрачного мальчика, до холодка на спине похожего на меня и свою мышиную мать.
Следующая его жена, почти моя ровесница, большая и весёлая женщина, помахивающая сумочкой "Шанель" и лихо рулящая джипом, прощения не требовала. К тому времени, когда ей пришлось мне вежливо улыбаться, я обросла внушительным панцирем и воспринимала её просто как очередного человека, чью компанию мне придётся терпеть. К её чести, нужно отметить, что она была естественна и открыта, искренне пытаясь подружиться со мной. Её единственным недостатком было то, что она яростно поддакивала отцу, когда тот пытался проявить ненужную заботу обо мне. Папа вдруг в мои семнадцать обнаружил, что я даже внешне не гожусь для звания его дочери. Ношу длинные юбки, собираю волосы под тонкую верёвочку на лбу, предпочитаю каблукам балетки и не выношу золота. Он купил мне десяток мини-юбок, не слушал меня, когда я пыталась его убедить, что не буду носить лакированные сапоги по колено, отвёл в лучший салон и заставил сделать рваную чёлку. Глядя на меня остриженную, с выщипанными под шнурок бровями, на невообразимых каблуках, он довольно чмокал и убеждал мачеху, что меня нужно сводить ещё в солярий и прикупить несколько поясочков с бляхой побольше. Та восторженно хлопала в ладоши и принималась звонить своему личному косметологу, чтобы сделать мне перманентный макияж. А я предательски таяла внутри, это ведь всё забота обо мне, пусть неумелая, но забота, пусть совершенно претящая моим внутренним потребностям, но забота.
Приехав домой, я злостно распихивала в шкафу чемодан ненужных обновок. А мама сидела на стуле, сгорбленная и уставшая, и всё шептала, что ей вернули не её дочь. Она ошибалась, от этих экзекуций я становилась только ещё больше «её».
Праздники
В моём детстве, праздники были шумными и долгими. В нашем доме собирались люди. Пили, ели, смеялись и балагурили. Мама была всегда отличной хозяйкой. Она готовила кушанья в неимоверном количестве, сервировала стол, будто в ресторане. Она надевала на домашние праздники лучшие платья и была очаровательно-саркастичной леди, довольной жизнью и собой. Отец же всегда был словно гость. Он приходил иногда к моменту, когда все были уже в сборе, врывался, словно вихрь, шутил, быстро пил, курил дорогие сигары и снова пил, но медленно и с шиком, будто заправский сэр из кино. Они были хорошей парой. Они устраивали замечательные вечеринки.
А потом папа приходил только под новый год в нашу квартиру с огромной корзиной фруктов и чем-нибудь празднично завёрнутым. Он всегда приносил искусственно блестящие яблоки и виноград неимоверных размеров. Накануне новогодней ночи я прочитала где-то об итальянской традиции: чтобы в новом году исполнилось желание, нужно его загадать и съесть двенадцать виноградин, пока часы бьют полночь. Но виноград был либо дорог, либо подморожен, и, несмотря на мои просьбы, мама его не купила. А вечером явился отец, с неизменной корзиной, в которой к моему восторгу обнаружился крупный водянистый виноград, какой бывает зимой в супермаркетах. Отец был спасителем моего желания. И вот в заветную полночь под бой курантов я загадала желание и принялась есть виноград. Но он был такой огромный и вязкий, что как я ни запихивала виноградины в рот, ничего не выходило. Я давилась, из глаз текли слёзы, но я неистово заталкивала виноградины в рот. Пока били куранты, я успела съесть всего десяток, но торжественно объявила окружающим, что я затолкала все двенадцать и желание сбудется. Я врала, мне было от этого противно. И вдруг мне показалось, что отец специально принёс мне этот виноград. Специально, чтобы подразнить меня исполнением желания, а потом подставить меня, заставить давиться этой гадостью. Конечно, это были мои выдумки. Конечно, тогда для меня это было правдой.
Я никогда не знала, что дарить отцу на день рождения. Ведь он богатый и такой лощёный. В чём он может нуждаться? Как-то, став достаточно высокой, чтобы дотягиваться до всей кухонной утвари, я испекла ему пирог с абрикосами. Последними, оставшимися после нашей с мамой поездки на юг. Пирог вышел пышный, красивого золотистого цвета. Я посыпала его сверху сахарной пудрой и торжественно вручила. Отец ел его с чаем, фыркал белым порошком и приговаривал: «Хорош пирог, да пудры многовато». «Ничего-ничего, в самый раз», - приговаривала его прозрачная жёнушка, незаметно пальчиком стряхивая сахар на блюдце. А я улыбалась. И ела, мне было очень вкусно.
Спустя почти десяток лет в день рождения отца я оказалась в путешествии. Мы с друзьями бороздили автостопом жаркие просторы ближайшего морского побережья - Крыма. Я была горда собой - самостоятельно, с отличной компанией, путешествую, как героиня какого-нибудь модного фильма. Проживаю своё лето в дороге и приключениях. Мне хотелось поздравить отца и одновременно похвастаться тем, какая я - увлечённая замечательной жизнью. Я написала ему поздравительное сообщение и закончила его фразой: «Кстати, привет тебе с трассы Ялта-Севастополь». На что получила строчку в ответ: «Дочь, ты что, подалась зарабатывать деньги бесчестным путём распутной женщины?» и три смайла. Я покраснела и немедленно ответила, что я просто путешествую. В ответ - молчание. Это молчание длится до сих пор. На следующее моё день рождение он не позвонил. И не написал. И не делает этого до сих пор.
P. S.
Один мой знакомый психолог (они меня преследуют), случайно увидев мою подпись, заметил, что я, видимо, «папенькина дочка». Мол, из пяти букв в моём росчерке три взяты из отчества, что означает, будто бы я воспитывалась отцом и он оказывал на меня наибольшее влияние. «Ты, должно быть, очень похожа на своего отца внешне и, главное, по характеру?». Я в ответ улыбнулась наследственной дежурной улыбкой, а про себя подумала: «Не дай Бог… Упаси, Боже».
Первые воспоминания.
Сложно выделить из размытости образов свои первые воспоминания о родителях. Мама была чем-то мягким, гибким и пахнущим сном и спокойствием. Папа был чем-то радостно-шумным, слегка колючим из-за бороды и шерстяных свитеров. Папа катал меня на удивительном красном мотоцикле: он разрешал держаться за ручку газа и съезжать вместе с ним с крутой горки, ведущей к нашему дому. Папа учил меня играть в шахматы, когда мне было всего три. Он приносил с работы огромные свитки бумаги, испещрённой мелкими цифрами, но с обратной стороны пригодной для бесконечного рисования. Папа катал меня на шее и никогда не говорил, что он устал. Он смешно перебирал ногами, втаскивая меня на снежную горку, и совсем не обижался, когда я спрашивала, почему он ходит, как утка. Папа любил, когда я делала ему массаж, и только тихонько вскрикивал, когда я нещадно выдирала волоски с его широкой спины. Папа спал, обнимая подушку, и я обожала приходить в постель после него, чтобы поспать на маленьком сбитом валике, который хранил его тепло и запах. Папа любил есть горчицу, аджику, халву и лук. Лук он ел большими кусками, с размаху макая его в соль и отправляя в рот. Папа носил меня, завёрнутую в махровую простынь, из бани в дом и смотрел со мной телевизор, пока все домывались, а ужин подходил на плите. Папа давал мне подзатыльники за столом, потому что я была болтлива. Папа ненавидел мою медлительность и нерасторопность. Но всё равно только папа соглашался повесить для меня верёвочные качели в саду и катать, пока не устанут руки. Тот папа, правда, жил совсем недолго и в моей памяти это скорее сказочный герой, нежели живой человек.
Первая обида.
Я была жутко неуклюжим ребёнком. Подвижным и шумным, но неуклюжим. Мама боялась, что я пораню себя. Чтобы улучшить координацию, научить контролировать маленькое пухлое тельце, она отдала меня в танцевально-гимнастический кружок. Как всякое занятие, связанное с возможностью выступать перед публикой, танцы заворожили мой детский ум. Ни утомительность тренировок, ни дырявые балетки учителя не могли истребить мой восторг.
Трижды в неделю отец приезжал на исходе рабочего дня, чтобы отвезти меня на танцы, а потом снова вернуться в задымлённую квартирку, которая гордо именовалась офисом. И вот однажды он не пришёл. В доме, как это часто бывало в то время, не было света. Я сидела в темноте коридора на полу, со шнурком от мешочка с чешками и ждала. Мама успокаивала меня, мол, пропустишь один раз танцы, ничего страшного. Но я верила до последнего, что папа приедет. Он приехал, когда до конца моего урока было 15 минут. И только тогда я разрыдалась в голос, обвиняя отца во всех грехах мира. Он знал, что не прав, гладил меня по голове и обещал, что это в первый и последний раз. Откупом послужила коробка конфет - кусочки киви в шоколаде. Невиданное лакомство в грандиозной на мой пятилетний взгляд коробке. Как знак его обещания и в честь особой красоты эту коробку поставили на полочке в кухне, она пылилась там ещё очень долго и, кажется, даже не покинула заветного места, когда меня уже не стало в старом доме. После этого случая отец всё чаще опаздывал или пропускал мои тренировки. Через несколько месяцев я перестала ходить на танцы. Я осталась пугающе неуклюжей и могу зарисовать злосчастную коробку в мельчайших подробностях.
Ложь.
Как многие в середине девяностых, отец вдруг стал частным предпринимателем. Ужасно занятым человеком с коллекцией галстуков и неизменно синими кругами возле глаз. И бесконечными командировками. Его не было три-четыре дня дома. Отец приезжал неожиданно, точно сказать, кода он вернётся ни мама, ни бабушка почему-то не могли.
Однажды утром я сонно чистила зубы в ванной и вдруг услышала звук подъехавшего к дому автомобиля. Я побежала в кухню, где мама с бабушкой готовили завтрак, закричала радостно: «Папа, папа приехал». Домашние ринулись встречать отца в прихожую, а я осталась в кухне соскребать с пола зубную пасту, которую уронила и размазала по плитке. И вот, собирая липкую мятную кашицу, я ругала сама себя. Мне было ужасно стыдно. Потому что на самом деле я не радовалась приезду отца. Но я знала, что мне положено быть счастливой и потому прыгала и кричала, а теперь из-за этого стою на коленях на холодном полу и собираю мерзкую пасту. Мне было так стыдно, что я спряталась в ванной, пока отец обнимал маму и садился завтракать, голодный с дороги. А потом я решила, что должна гнать такие мысли у себя из головы, ведь это мой любимый папа. И вышла бодрая, готовая радоваться его появлению. Через минуту я уже забыла о стыде. Потому как действительно радовалась, глядя на то, как он ест - жадно, широко положив локти на стол. Эту ложь самой себе я вспомнила спустя долгое время.
А именно в тот день, когда мама поставила меня торжественно на кровать и сквозь слёзы сообщила, что они с отцом разводятся. Он полюбил другую женщину и хочет на ней жениться, а мама не будет ему мешать. Она только собиралась приступить к традиционной смягчающей части о том, что если отец уходит от неё, это не значит, что он бросает меня, как я заявила, что мне всё равно, ибо «он мной всё равно не занимался». Я спрыгнула с кровати и ушла, а мама ещё долго плакала в детской. Зато я простила себе свой стыд. Простила себе то, что я любила его недостаточно. Мне стало легче.
Но мамины слёзы, её боль приводили меня в отчаяние. Я ничем не могла помочь. Хотя зная это, всё равно пыталась. Отец по-прежнему отвозил меня по утрам в школу, приезжая откуда-то помятый и не выспавшийся. Однажды я решилась поговорить с ним. Я робко спросила: «Папа, а ты знаешь, чем мама занимается вечерами?». Не чувствуя подвоха, он с полуулыбкой спросил: «Чем?». И тогда я, задыхаясь слезами, прошептала: «Тебя ждёт». Я старалась не плакать изо всех сил. Но он развернулся ко мне с водительского сидения и с бешенством в глазах зашипел на меня: «А знаешь, чем я занимаюсь вечерами? Знаешь? Я работаю как проклятый, чтобы кормить вас. Работаю, понимаешь?». А я знала, что он врёт. Даже без маминого слезливого признания, я знала, что он врёт. Я проверяла, сколько галстуков висит в его шкафу. Каждый день проверяла и однажды обнаружила, что там остались только старые подтяжки и ужасный галстук на резинке. Я знала, что он ушёл навсегда. Зачем было врать? Я выскочила из машины и, оскальзываясь, побрела в школу, падала, роняя тяжёлый портфель через голову, вставала, размазывала зло слёзы по лицу, снова шла, снова падала. Он уехал сразу. Я знала, что он не видит, как я падаю. Но это только увеличивало мою злость и моё отчаяние. Я называла его бессердечным трусом. Я думала, откуда раньше брался мой стыд перед ним. Он никогда не заслуживал моего стыда. И обещала себе, что никогда больше не буду поддаваться ему. Никогда не буду думать о нём. Но у него было скрытое оружие. Оружие, которым он разрушал все мои защитные стены.
Смех
Отец всегда смеялся. Обидно и неуместно.
Мне было десять, когда я попала в больницу с аппендицитом. Отец забрал меня из маминой квартирки и отвёз на операцию. После неё я очнулась слишком рано, а бестолковые медсёстры забыли сделать обезболивающий укол. Я мычала и стонала от ощущения горячей кочерги, вжатой в мой живот. Мама держала меня за руку и тихо плакала, а отец сидел рядом и хихикал. Сначала он просто издавал непонятное хмыканье, потом стал расплываться в улыбке. Мама пинала его легонько, отчего кровать тряслась, доставляя мне дополнительную боль. Я стонала громче, он смеялся всё более открыто. Я набралась сил и спросила папу, почему он смеётся, ведь мне больно. Он извинился и сказал, что я издаю такие же звуки, как издаёт моя прабабка, у которой часто болит нога. Я улыбнулась в ответ. Что я ещё могла сделать? Моя бедная прабабушка, волшебница моего детства, сказочная женщина в кубанских ярких платьях с седыми волосами и мягкой улыбкой умерла в пустом доме на раскладном диване. Сиделка, которую отец нанял для неё, в тот день была выходная.
Отец смеялся, когда в тринадцать я показывала фотографии из какой-то поездки и, гордо тыкая пальцем в мальчишку рядом со мной, представляла ему «моего первого парня». Отец хихикал, когда мама в моё четырнадцатилетие шепнула ему на ушко, что я «стала девушкой» в этом году. Отец смешливо хмыкал, когда я показывала ему идеальный школьный аттестат и благодарности. Он натужно охал, будто ему рассказали каламбур, когда я поведала ему, что отправляюсь на первую практику в областную газету. Он высокомерно улыбался, перелистывая подшивку моих статей, подсунутую во время его очередного визита заботливой мамой.
Мама всегда говорила, что это его способ психологической защиты. А, по-моему, это было оружием. Оружием уничтожения моих эмоций, чувств и моей жизни, которая ему казалась слишком маленькой и лишней для такого человека, как он.
Папины женщины.
После развода, отец некоторое время соблюдал торжественный ритуал «выходной с дочерью». Он забирал меня на целый день, кормил фруктами зимой и мороженым летом, возил к любимой бабуле, катал по городу на дорогой машине, увозил в лес играть с его огромной охотничьей собакой. А однажды, посадив меня в машину, заявил, что мы едим знакомиться с его новой женой. Вот так без предупреждения и каких-то там лишних разговоров он поставил меня перед фактом, что я должна быть приветливой и вежливой с женщиной, из-за которой моя мать полгода лечилась от депрессии. Что я могла сделать? Только улыбаться и кивать. Прозрачно-белая женщина с мышиными волосами и показательно-изысканными манерами старалась меня увлечь разговорами и шоколадом. Она, психолог по профессии, предлагала мне рисовать животных и цветные квадратики, а потом рассказывала, к какому психотипу я отношусь. Я отвечала на все вопросы, рассказывала о школе и степенно ела шоколад. В тот же день, оставленная на несколько минут одна, я обнаружила среди какого-то хлама на подоконнике тяжёлый металлический шарик, такой, который используют в старых компьютерных мышках. Он удивительно пах папиным одеколоном и был фантастически приятным на ощупь. Папа объяснил мне, что это такое, и, о чудо, отдал мне его в вечное пользование. Я носила несколько месяцев шарик везде, пока его запах не растворился в школьном пенале. Когда мальчишки в шутку отобрали мой странный талисман, я подралась с двумя, нещадно лупя их книгами и рюкзаком. За этот шарик я простила папе бледную женщину и её шоколад. За этот шарик я простила даже маленького прозрачного мальчика, до холодка на спине похожего на меня и свою мышиную мать.
Следующая его жена, почти моя ровесница, большая и весёлая женщина, помахивающая сумочкой "Шанель" и лихо рулящая джипом, прощения не требовала. К тому времени, когда ей пришлось мне вежливо улыбаться, я обросла внушительным панцирем и воспринимала её просто как очередного человека, чью компанию мне придётся терпеть. К её чести, нужно отметить, что она была естественна и открыта, искренне пытаясь подружиться со мной. Её единственным недостатком было то, что она яростно поддакивала отцу, когда тот пытался проявить ненужную заботу обо мне. Папа вдруг в мои семнадцать обнаружил, что я даже внешне не гожусь для звания его дочери. Ношу длинные юбки, собираю волосы под тонкую верёвочку на лбу, предпочитаю каблукам балетки и не выношу золота. Он купил мне десяток мини-юбок, не слушал меня, когда я пыталась его убедить, что не буду носить лакированные сапоги по колено, отвёл в лучший салон и заставил сделать рваную чёлку. Глядя на меня остриженную, с выщипанными под шнурок бровями, на невообразимых каблуках, он довольно чмокал и убеждал мачеху, что меня нужно сводить ещё в солярий и прикупить несколько поясочков с бляхой побольше. Та восторженно хлопала в ладоши и принималась звонить своему личному косметологу, чтобы сделать мне перманентный макияж. А я предательски таяла внутри, это ведь всё забота обо мне, пусть неумелая, но забота, пусть совершенно претящая моим внутренним потребностям, но забота.
Приехав домой, я злостно распихивала в шкафу чемодан ненужных обновок. А мама сидела на стуле, сгорбленная и уставшая, и всё шептала, что ей вернули не её дочь. Она ошибалась, от этих экзекуций я становилась только ещё больше «её».
Праздники
В моём детстве, праздники были шумными и долгими. В нашем доме собирались люди. Пили, ели, смеялись и балагурили. Мама была всегда отличной хозяйкой. Она готовила кушанья в неимоверном количестве, сервировала стол, будто в ресторане. Она надевала на домашние праздники лучшие платья и была очаровательно-саркастичной леди, довольной жизнью и собой. Отец же всегда был словно гость. Он приходил иногда к моменту, когда все были уже в сборе, врывался, словно вихрь, шутил, быстро пил, курил дорогие сигары и снова пил, но медленно и с шиком, будто заправский сэр из кино. Они были хорошей парой. Они устраивали замечательные вечеринки.
А потом папа приходил только под новый год в нашу квартиру с огромной корзиной фруктов и чем-нибудь празднично завёрнутым. Он всегда приносил искусственно блестящие яблоки и виноград неимоверных размеров. Накануне новогодней ночи я прочитала где-то об итальянской традиции: чтобы в новом году исполнилось желание, нужно его загадать и съесть двенадцать виноградин, пока часы бьют полночь. Но виноград был либо дорог, либо подморожен, и, несмотря на мои просьбы, мама его не купила. А вечером явился отец, с неизменной корзиной, в которой к моему восторгу обнаружился крупный водянистый виноград, какой бывает зимой в супермаркетах. Отец был спасителем моего желания. И вот в заветную полночь под бой курантов я загадала желание и принялась есть виноград. Но он был такой огромный и вязкий, что как я ни запихивала виноградины в рот, ничего не выходило. Я давилась, из глаз текли слёзы, но я неистово заталкивала виноградины в рот. Пока били куранты, я успела съесть всего десяток, но торжественно объявила окружающим, что я затолкала все двенадцать и желание сбудется. Я врала, мне было от этого противно. И вдруг мне показалось, что отец специально принёс мне этот виноград. Специально, чтобы подразнить меня исполнением желания, а потом подставить меня, заставить давиться этой гадостью. Конечно, это были мои выдумки. Конечно, тогда для меня это было правдой.
Я никогда не знала, что дарить отцу на день рождения. Ведь он богатый и такой лощёный. В чём он может нуждаться? Как-то, став достаточно высокой, чтобы дотягиваться до всей кухонной утвари, я испекла ему пирог с абрикосами. Последними, оставшимися после нашей с мамой поездки на юг. Пирог вышел пышный, красивого золотистого цвета. Я посыпала его сверху сахарной пудрой и торжественно вручила. Отец ел его с чаем, фыркал белым порошком и приговаривал: «Хорош пирог, да пудры многовато». «Ничего-ничего, в самый раз», - приговаривала его прозрачная жёнушка, незаметно пальчиком стряхивая сахар на блюдце. А я улыбалась. И ела, мне было очень вкусно.
Спустя почти десяток лет в день рождения отца я оказалась в путешествии. Мы с друзьями бороздили автостопом жаркие просторы ближайшего морского побережья - Крыма. Я была горда собой - самостоятельно, с отличной компанией, путешествую, как героиня какого-нибудь модного фильма. Проживаю своё лето в дороге и приключениях. Мне хотелось поздравить отца и одновременно похвастаться тем, какая я - увлечённая замечательной жизнью. Я написала ему поздравительное сообщение и закончила его фразой: «Кстати, привет тебе с трассы Ялта-Севастополь». На что получила строчку в ответ: «Дочь, ты что, подалась зарабатывать деньги бесчестным путём распутной женщины?» и три смайла. Я покраснела и немедленно ответила, что я просто путешествую. В ответ - молчание. Это молчание длится до сих пор. На следующее моё день рождение он не позвонил. И не написал. И не делает этого до сих пор.
P. S.
Один мой знакомый психолог (они меня преследуют), случайно увидев мою подпись, заметил, что я, видимо, «папенькина дочка». Мол, из пяти букв в моём росчерке три взяты из отчества, что означает, будто бы я воспитывалась отцом и он оказывал на меня наибольшее влияние. «Ты, должно быть, очень похожа на своего отца внешне и, главное, по характеру?». Я в ответ улыбнулась наследственной дежурной улыбкой, а про себя подумала: «Не дай Бог… Упаси, Боже».