Рассказ.
- Нет, я перепрыгну!
- Давай, дурища! Сигай далеко - и будешь сегодня вечером хромать на обе лодыжки.
- Да ну вас! - без упрека бросила она и бросилась с обрыва в море вместо опасного прыжка с камня на камень. Лучше в темное ласковое море, опередив всех. И сразу стало заметно, что сумерки уже сменили день. И в стрекоте цикад уже без труда можно было различить звяканье цимбалов. И пыльная тропинка сменилась влажными камнями берега, где наяды уже во всю превращали шаги в танец. Только они так умеют да волны.
И небо темнеет быстро, словно гроза близится. Вот и грохот уже раскатывается, да только то не от небесных колес. Светлый клочок неба застрял высоко, но ей-богу же хорошо, что Олимп - большая гора. Пусть Семья зябнет в эмпиреях - холодно там, потому Геката и не суется туда без своих огненных змей, потому-то они, родственники, разжигают временами огни раздоров, на них и греют руки, длани. Что тебе до того? Ты пророкотал безвременным прибоем, нахлынул на берег в своей пенной колеснице - только галька зашуршала под колесами.
Там, за белой городской стеной, где загораются огоньки в домах, словно желая начертить звездную карту на афинском холме, там никто и не подумает, что вы сегодня будете петь и веселиться до тех пор, пока рассвет не украдет ваше добро - ночное, влажное, изумрудно морское. Пока не сожжет вашу воду своим золотом. Впрочем, до прихода Девушки в нежно розовом заревом одеянии, вы и сами устанете, сгинете в глубины моря и сна, и берег покажется таким опустелым.
Сидя не белом камне, пересыпая в пальцах белую пыль, ты глядел, как догорает закат. Ты облокачивался на кривенькую акацию, потерявшую листья, и думал о тщете. О семье. О песнях. Которых никогда не сочиняли боги - только люди. Правильно ли покровительствовать тому, чего сам никогда не умел по-настоящему делать? Правильно? Да? Просто ты не взлюбил Апполона, потому и ворчишь. А девочек тебе скорей жаль. Все носятся со своей девственностью… Им никогда не узнать того славного щекотного смеха, от которого трепещут змеи твоего кадуцея и сандалии становятся такими легкими, что люди верят, будто они крылаты. Люди - придумщики: придумали и верят теперь, что вот, к примеру, у дядюшки есть шлем Невидимости. А все дело в сдержанности - она не страшна только у него дома: под Древом Грез да после гранатового сока. Ибо если цветок сдержит свой аромат, что останется от него? Кривенькая акация, потерявшая листья.
Ты отряхнул смуглые ладони от песка. Встал и пошел на берег. Праздник отвлечет. И сам не зная того, ты уже сверкал белозубой улыбкой хищника на охоте - хищник никогда не убьет больше, чем нужно для пропитания. И ты больше никогда не оставишь своей стрелы в сердце - хватит одного раза. Но ты всегда будешь чувствовать свою вину за все стрелы, оставленные Семьей…
Досадливо хлестнула рукой по траве - вымахала трава с копье посередь пустого поля, только вместо острого наконечника - смешная пушистая кисточка на кончике. Рвануть стебли - а пусть не смеются. Можно подумать, девушка в латах так же комично, как корова, впряженная в боевую колесницу! Смяла в ладони стебли. Не осока же - а почему пронзает-режется так больно, что на глаза наворачиваются слезы? Разве ты холодная? Вон какие слезы горячие и жгучие - а ведь они из самой темной глубины твоей. Ты не холодная - просто замерзла, потому и спустилась сюда на берег. Побыть одной, поглядеть на закат. Размазать по покрасневшим щекам девчачьим жестом те слезы, которые нельзя показывать никому: ни Семье, ни людям, никому…
Но - провалится тебе под землю! - что это за смех? Что за музыка? Здесь?!!
-Ах, цвет левкоев! - он прищелкнул пальцами, повел бровью, повел могучим телом. - Ах, волны позавидуют тебе! - переступил с ноги на ногу, качнул головой - и вот уже танцует, а вокруг хоровод из смешливых, хорошеньких. Только ты знаешь, что еще луна не взойдет, как они все сгинут кто куда, а вы останетесь одни, словно пойманные в сети из черных теней деревьев. И от голубой кожи его будет пахнуть морской солью, а от волос лавром…
- Кудри - черны. За такое руно змей морской не пожалел бы потерять чешую в драке! - хоть неуклюж комплимент, зато танцор хорош. И ты прищелкнула пальцами - звякнули бубенцы на запястьях. И ты разорвала круг - а что тебе до обид чьих-то, если ночь пришла, а до дня далеко? Уподобилась кудрям в прихотливости изгибов. И вот уже глаза ваши горят синим, словно бы тягучим пламенем…
- Добро же плясать! Айда состязаться! - словно гром - ох, не к добру здесь он - обойдемся без него - раздался голос Гермия. - Ну кто перепрыгнет ту расщелину?
- Я перепрыгну! - это твоя сестра. Ты улыбнулась. Вот дурища, свернет ногу, надуется сама же… Ах, нет беды, пока день далеко… Нет беды…
Трудно ли взбежать по кривой тропинке обратно на обрыв, протянувшийся вдоль берега на много стадий. Изрезан мелкими бухтами. Усыпан белыми камнями. Сейчас земля походила на темное море, море - на черное небо. А тропинки словно светились белым. И расщелины больше походили на ручьи - так что и прыгать не страшно.
Так и было все: кто взбежал, кто взлетел, кто залез. Кто пел, кто шутил, кто смеялся, кто целовался жарко и сладко, как бывает только после жаркого дня?
- Ой - это сестра твоя. Споткнулась… нет, протянула руку, указуя. Посреди поля - а по дальней границе небо-то еще не догорело и было чуть розовым - стояла Атена, нелепая здесь, как и куст травки петушок-курица, вымахавший по плечо тебе…
Почему так запомнился тебе ее взгляд? Или тогда не запомнился, просто предсказал в тот миг скорое? Но что за беда, пока день далеко? Да, ее взгляд ты запомнила, а вот как переглянулись Насмешник и твой сегодняшний красавец, ты не заметила.
Атена была готова провалится не в Тартар даже, а еще глубже, только б не стоять сейчас перед толпой разгоряченных весельем наяд, не видеть снисходительный взгляд дяди, недоуменные взгляды Горгон (что это девочка плачет? некрасиво так… лучше скинь латы и иди к нам - щелкнем пальцами, переступим с носка на пятку и вот уже танец!). Сейчас еще белые зубы оскалит Хитрюга.
Только Гермий не смеялся. Он бросил сквозь зубы, словно сплюнул: «Ледышка пришла. А зачем? Соревноваться? С Кем?! С Эвриалей?» Хихиканье и хохот. Эвриаля легко перепрыгнула малую расщелинку, закружилась, засмеялась.
Атена вспыхнула и голосом, враз сделавшимся низким и сипловатым, проговорила: «А ты, дядя, все развлекаешься? Плещешься? Дела что ль нет?!» И враз оба вспомнили тот спор. Только уже стемнело и отсюда городских стен было не увидать… Тогда ты развернулась и затопала прочь, проклиная Медузу, которая пялилась на тебя, Сфено, тычущую пальцем, словно она торговка рыбой, увидавшая диво какое, Эвриалю, козочкой скакнувшую на другую сторону… И пыль не касалась твоих сандалий и латы могли бы сиять и во мгле, не будь ты столь мрачна.
И когда много позже отец глядел на тебя, он думал, что в такие моменты ты очень похожа на него самого - Громовержца. И от этого тебе становилось еще грустней. Потому что и ты это знала, а еще тебе было жаль. Жаль своих пустых слов и мыслей…
***
Помнишь ли: ты тогда выбежал из гинекея, весь посеревший от злобы. «Геррра!» - рычал ты мысленно, как львы рычат «прррочь!». Ты и помчался прочь. Ты всегда знал, что огонь может сгореть в огне, а вода утопить воду, и потому ты спешил на берег. Аид уже спит, но есть и другой брат. Иногда тебе не верилось, что у вас один отец. Ты был сильней и грозней. Но кожа Посейдона была голубой, что твои небеса, и блестела от соли морской, а борода пахла лавром… А еще он был свободен. Свободней тебя. И многажды ты стремился доказать ему и себе обратное, но он был свободней, потому что ему до твоих доказательств было мало дела, ей-богу, же Олимп - большая гора и светлое небо высоко…
Ты надеялся зазвать его к смертным. Личины и плащи набросить и устроить в городе что-нибудь эдакое, чтоб мало не показалось, что забыть о своенравной Гере… Чтоб забыться…
Когда ты увидел, как веселятся на берегу, тебе стало почему-то обидно, очень. Шуточное чествование Эвриали. Гермий-сорванец тут, конечно же. О чем-то беседует с другой сестрой. И Брат танцует с ней - чернокудрой, луноликой, страстной, лучшей из сестер - с Медузой.
В какой миг ты переполнил сам себя? Настолько, что накинул личину брата. Настолько, что сгустил тьму и заставил тени кружится отдельно от деревьев. Настолько что никто не заметил. Как один Посейдон увлек Медузу во тьму и уединение, вниз, в малую бухту, где море и гладкие камни в невидимых - только ощутимых - нежных водорослях. Ты успел подумать, что в воде она не учует, не различит. А другой Посейдон уже плясал в Эвриалей - и если она чуть проигрывала сестре в изяществе, то этого уже никто не видел. Потому что ночь была пьяной и переполняла сама себя настолько же, насколько ты.
Ну наконец-то он решился. Не могла же ты первой взять его за сильное запястье и повести за собой? Ты не такова. Но прихотливые изгиба заставили его повторить этот узор, и он вел тебя по кривой тропинке в малую бухту. Только чем ближе вы были друг к другу, тем больше ты смущалась, словно сама лезла в пасть к змею… И в какой-то момент тебе стало страшно. И камни с невидимыми водорослями показались силком-капканом. Потому что руки, сжавшие тебя в объятьях были крепки, но не было милого запаха лавра и соли. Потому что ладонь, зажавшая рот, лишила тебя сладостных стонов и подарила взамен боль от понимания, что это - нежеланное. Потому что под личиной ты угадала его - грозового и нелюбящего. И в глазах его бушевала гроза, а не прибой. Нежеланное!!!
И потому, как только ты смогла вырваться, ты зло вцепилась в обидчика - не когтями своими, враз уподобившиеся когтям злой птицы - взглядом. Взглядом преданной женщины. Опозоренной чужой страстью. Потому что всякая страсть не находящая ответа, подобна голоду, не находящему утоления - лишь отнимающему его у других. Ты шипела как змея в огне. Ты ушла, никому ничего не сказав.
И когда пришел рассвет, он тоже промолчал, уже не застав на берегу никого.