Пять суток (2010)
Седов вышел из строя как учили на два шага вперед и громко, глядя в потолок произнес - Я!
Он мог и не идти тогда на кичу. Мог я, мы бы бросили жребий, но он сказал, ты уже был, надо и мне попробовать. Сказать честно, на киче мало приятного. Небольшое трехэтажное немецкое здание, в котором когда-то сидела Клара Цеткин, первый этаж занимал караул, второй мы, курсанты, матросы, солдаты, на третьем были зеки, убийцы в основном. Пять декабрьских суток, которые я там провел врезались в мою память особливо. Нары , сделанные из обычных изношенных дверей ручками вверх, разбитое окно, помещение два на три, выкрашенное безисходным серым цветом, которое с соседом мы безнадежно сдабривали горячим и густым паром из своих легких. У соседа шли девятые сутки ареста, и метод засыпания в нашей камере он освоил как надо. Первую ночь я ему завидовал. Поднимали нас ровно в шесть, в шесть мы пели гимн Советского Союза, хоть его давно уже самого и не было, но на следующее утро запевали "Эх дороги"- у каждого караула были свои песни. Через полчаса и до завтрака в девять часов мы начинали стойкий забег по маленькому плацу, обнесенному серой цементной стеной в метра три с половиной и еще сверху увенчанный мотками колючей проволоки. Бегали мы так пока не сваливало с ног, во первых натирали гады, во вторых в полном обмундировании с шинелью много и не набегаешь.
Перед завтраком нас строили и осматривал нас доктор, всегда в умат пьянющий майор, он произносил такую речь - ну что , пингвины и аборты, равняйсь, смирно! Речь его иногда менялась, он просто произносил пингвины и аборты в другом порядке. Дальше он медленным шагом заложив руки за спину проходил вдоль строя и смотрел каждому из нас в глаза. Глаза самого майора, ничего не выражали, ни ненависти, ни тепла, ни тоски, а только казалось что у этого человека никогда не было детства и юности тоже не было и он вот таким сразу и родился, каким заглядывал нам вглаза, как будто хотел нас уличить в воровстве того пропитого чего-то на заставах нашей необъятной родины еще до его рождения?
Завтрак на киче был весьма скромен, те жидкие каллории не покрывали расходов наших физических сил. После завтрака нас, курсантов, строили отдельно и отправляли на работы. Происходило дело так. В пол девятого утра приезжали разные люди на машинах, проплачивались или просто спирт ставили начальнику и брали нас с собой. Так во вторые мои арестантские сутки я очутился за городом на серьезной даче, где до вечера таскал кирпич и мешал цемент- эпоха гастарбайтеров тогда была известна только ввиде легального стройбата, но думаю я легко бы сошел за какого-нибудь оглы из далекого братского Таджикистана. Часов в шесть мне дали еды, еда была вкусная ,сейчас я даже не помню точно что это было, и потом разрешили помыться в душе - те сладкие минуты упоения цивилизацией я не забуду никогда.
Вечером в караул заступили бакланы - морская авиация. Мы летали как караси на коробках, хоть и было нашей службе уже по году. Через пару часов отжиманийкроссовприседанийпрыжков нас выстроили у стены, преимущественно курсантов, нас не любили - несколько караульных шли и по очереди били нас с искуственно воспаленной злобой, мне разбили губу, Гене Селезневу дали в под дых ногой, недавно у него был аппедицит - ему стало плохо, вызвали майора, майор не разбираясь влепил караульным по двадцать суток гаупвахты и через час они бегали и сновали вместе с нами. На следующий день заступили наши, мы гоняли чаи по своим норам, изредка прислушиваясь к тому что делает с бакланами наш четвертый курс. В картинах Иеронима Босха не увидишь ничего подобного. Там был и морской бой, и смерть танкиста, и какие-то пытки на средневековый манер, а еще по середине плаца, на кирпиче стоял солдат, совсем худой и бледный, читал наизусть Пушкина "Евгений Онегин" - мать его была учителем по русскому и литературе и честно говоря когда он читал , мне вдруг нестепрпимо захотелось посмотреть на небо, оно было особенно голубым, ярким и свободным от всего этого.
Наших сменили сапоги. Сапоги были в своих ухищрениях постоянны - всю ночь никого не выпускали в туалет, под утро я видимо прикорнул. После завтрака нас соседом вызвали к начальнику, он взял нас с собой на улицу . На улице он указал на наше окно, из отверстия его выходила огромная желтая сосулька, доходившая ровнехонько до окна начальника . Начальник не долго думая , спросил нас - это, блядь что такое!!!И даже как будто подпрыгнул от злости. Через минут пять мы сидели в разных помещениях с соседом и писали объяснительные, человек с которым я прожил в одной камере и говорил по душам и все такое четверо суток, писал на меня донос, я потом узнал, а мне хватило пару слов - спал, и ничего не знаю. Но видимо и кичу не обходит стороной справедливость - сосед загремел еще суток на десять, за самовольное хождение в туалет в окно, только теперь он сидел в другой камере. Мои сутки плавно подходили к концу, через час меня должна была забрать машина. Сидел я из-за одного дурака- однокурсника, мы с ним подрались из-за ротного знамени, я в наряде был, а он побаловаться решил - его отчислили, а меня на кичу. По странному совпадению самый главный дед на киче сидел почти за тоже самое, поэтому пока этот дед был - первые трое суток меня никто не мог тронуть пальцем. Такие дела.
С Седовым мы ушли через год от возможности стать военными радиоинженерам.Однокурсники рассказывали, когда перед Новым Годом всех построили , то нас с Седовым наградили денежной премией за разработку в сфере новых технологий - мы и вправду сделали прибор - измеритель маломощных транзисторов, но в тот момент уже давно растворились в гражданской суете, он стал строителем , а я начал искать себя.
Но часто, я вспоминаю те мои декабрьские пять дней, и особенно руки, руки одного зека, которому я носил обед по приказу караульных, этими руками он убил , как говорили семерых человек. я видел только его эти руки , он брал ими тарелку с супом и я слышал за стеной его дыхание и ничего ведь в них не было особенного, обычные челоческие руки.
Он мог и не идти тогда на кичу. Мог я, мы бы бросили жребий, но он сказал, ты уже был, надо и мне попробовать. Сказать честно, на киче мало приятного. Небольшое трехэтажное немецкое здание, в котором когда-то сидела Клара Цеткин, первый этаж занимал караул, второй мы, курсанты, матросы, солдаты, на третьем были зеки, убийцы в основном. Пять декабрьских суток, которые я там провел врезались в мою память особливо. Нары , сделанные из обычных изношенных дверей ручками вверх, разбитое окно, помещение два на три, выкрашенное безисходным серым цветом, которое с соседом мы безнадежно сдабривали горячим и густым паром из своих легких. У соседа шли девятые сутки ареста, и метод засыпания в нашей камере он освоил как надо. Первую ночь я ему завидовал. Поднимали нас ровно в шесть, в шесть мы пели гимн Советского Союза, хоть его давно уже самого и не было, но на следующее утро запевали "Эх дороги"- у каждого караула были свои песни. Через полчаса и до завтрака в девять часов мы начинали стойкий забег по маленькому плацу, обнесенному серой цементной стеной в метра три с половиной и еще сверху увенчанный мотками колючей проволоки. Бегали мы так пока не сваливало с ног, во первых натирали гады, во вторых в полном обмундировании с шинелью много и не набегаешь.
Перед завтраком нас строили и осматривал нас доктор, всегда в умат пьянющий майор, он произносил такую речь - ну что , пингвины и аборты, равняйсь, смирно! Речь его иногда менялась, он просто произносил пингвины и аборты в другом порядке. Дальше он медленным шагом заложив руки за спину проходил вдоль строя и смотрел каждому из нас в глаза. Глаза самого майора, ничего не выражали, ни ненависти, ни тепла, ни тоски, а только казалось что у этого человека никогда не было детства и юности тоже не было и он вот таким сразу и родился, каким заглядывал нам вглаза, как будто хотел нас уличить в воровстве того пропитого чего-то на заставах нашей необъятной родины еще до его рождения?
Завтрак на киче был весьма скромен, те жидкие каллории не покрывали расходов наших физических сил. После завтрака нас, курсантов, строили отдельно и отправляли на работы. Происходило дело так. В пол девятого утра приезжали разные люди на машинах, проплачивались или просто спирт ставили начальнику и брали нас с собой. Так во вторые мои арестантские сутки я очутился за городом на серьезной даче, где до вечера таскал кирпич и мешал цемент- эпоха гастарбайтеров тогда была известна только ввиде легального стройбата, но думаю я легко бы сошел за какого-нибудь оглы из далекого братского Таджикистана. Часов в шесть мне дали еды, еда была вкусная ,сейчас я даже не помню точно что это было, и потом разрешили помыться в душе - те сладкие минуты упоения цивилизацией я не забуду никогда.
Вечером в караул заступили бакланы - морская авиация. Мы летали как караси на коробках, хоть и было нашей службе уже по году. Через пару часов отжиманийкроссовприседанийпрыжков нас выстроили у стены, преимущественно курсантов, нас не любили - несколько караульных шли и по очереди били нас с искуственно воспаленной злобой, мне разбили губу, Гене Селезневу дали в под дых ногой, недавно у него был аппедицит - ему стало плохо, вызвали майора, майор не разбираясь влепил караульным по двадцать суток гаупвахты и через час они бегали и сновали вместе с нами. На следующий день заступили наши, мы гоняли чаи по своим норам, изредка прислушиваясь к тому что делает с бакланами наш четвертый курс. В картинах Иеронима Босха не увидишь ничего подобного. Там был и морской бой, и смерть танкиста, и какие-то пытки на средневековый манер, а еще по середине плаца, на кирпиче стоял солдат, совсем худой и бледный, читал наизусть Пушкина "Евгений Онегин" - мать его была учителем по русскому и литературе и честно говоря когда он читал , мне вдруг нестепрпимо захотелось посмотреть на небо, оно было особенно голубым, ярким и свободным от всего этого.
Наших сменили сапоги. Сапоги были в своих ухищрениях постоянны - всю ночь никого не выпускали в туалет, под утро я видимо прикорнул. После завтрака нас соседом вызвали к начальнику, он взял нас с собой на улицу . На улице он указал на наше окно, из отверстия его выходила огромная желтая сосулька, доходившая ровнехонько до окна начальника . Начальник не долго думая , спросил нас - это, блядь что такое!!!И даже как будто подпрыгнул от злости. Через минут пять мы сидели в разных помещениях с соседом и писали объяснительные, человек с которым я прожил в одной камере и говорил по душам и все такое четверо суток, писал на меня донос, я потом узнал, а мне хватило пару слов - спал, и ничего не знаю. Но видимо и кичу не обходит стороной справедливость - сосед загремел еще суток на десять, за самовольное хождение в туалет в окно, только теперь он сидел в другой камере. Мои сутки плавно подходили к концу, через час меня должна была забрать машина. Сидел я из-за одного дурака- однокурсника, мы с ним подрались из-за ротного знамени, я в наряде был, а он побаловаться решил - его отчислили, а меня на кичу. По странному совпадению самый главный дед на киче сидел почти за тоже самое, поэтому пока этот дед был - первые трое суток меня никто не мог тронуть пальцем. Такие дела.
С Седовым мы ушли через год от возможности стать военными радиоинженерам.Однокурсники рассказывали, когда перед Новым Годом всех построили , то нас с Седовым наградили денежной премией за разработку в сфере новых технологий - мы и вправду сделали прибор - измеритель маломощных транзисторов, но в тот момент уже давно растворились в гражданской суете, он стал строителем , а я начал искать себя.
Но часто, я вспоминаю те мои декабрьские пять дней, и особенно руки, руки одного зека, которому я носил обед по приказу караульных, этими руками он убил , как говорили семерых человек. я видел только его эти руки , он брал ими тарелку с супом и я слышал за стеной его дыхание и ничего ведь в них не было особенного, обычные челоческие руки.