I wold tell you about…
Глава шестая. ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ НАСЛАЖДЕНИЙ
Митингующийся народ молча лузгал семечки, с ленивым любопытством вслушиваясь, о чём вещал с балкона лысый сердитый оратор, не умеющий, при случае, даже правильно выговорить фразу «фаршированная рыба, товарищи!». В толпе митингующегося народа торжественным полушопотом эту фразу передавали друг другу уже в нескольких местах
- Това-ищи! - говорил сердитый докладчик, - Тъебуйте отставки буйжуазного Въеменного Пьявительства!… Миы - хижинам, война - двойцам!.. Вся власть Советам Ябочих и Солдатских Депутатов!.. Фабъики - ябочим, земля - къестьянам, миы - наёдам! Каждому голодному - хлеба, каждому бездомному - двойец, каждому ябочему - станок, каждому къестьянину - лошадь, каждой лошади - сено, каждому сену - собаку, каждой собаке - кость, каждой блохе - тоже собаку!.. Да здъявствует социалистическая еволюция! У-я!
«Может, и не фелшер даже. Может, даже натуральный цельный дохтур!» - помечталось Ивану, глядящему снизу на суетливого и малопрезентабельного лысого фелшеришку.
- Ничё не понимаю, - встрепенувшись, сердито поморщился Иван, пытаясь понять, о чём идёт речь, - Мобуть, поближе подойтить?…
Пока Иван, колотя винтовкой по спинам митингующихся и по-деревенски слегка вычурно при этом раскланиваясь и извиняясь, пробирался к входной дворцовой двери, митингующийся народ что-то трижды хором проорал, прогалдел и, гудя бодрыми, громкими, решительными, но уже приватными голосами, незаметно и решительно куда-то рассосался.
Заветная входная, красивая как конфетка, дверь перед самым носом Ивана вдруг резко распахнулась, и от удара по лбу Иван присел на брусчатку. Из распахнутой двери показался товарищ Эйно Рахья с двумя револьверами наизготовку. Не обратив излишнего внимания на ушибленного дверью Ивана, он осмотрелся, обернулся и поманил кого-то рукой. Вслед за Рахья из особняка быстрым шагом вышли товарищи Ленин, Зиновьев с раскрытым блокнотом, в котором он что-то строчил карандашом, и семенящая за ними следом Мария Ильинична Ульянова с бутербродами на подносе. Кавалькада миновала ошарашенного Ивана и направилась в сторону переулка.
Ивану оставалось только подняться с брусчатки и шагнуть в открытую дверь…
Старший матрос Поршман в этот момент нёс своё революционное дежурство за письменным столом в бывшем гардеробном зале с зеркалами, прикидывая в уме варианты, как провести эту дежурную ночь с наибольшей для себя пользой и удовольствием.
Дверь открылась, и в помещение буквально втолкнулся (или воткнулся) вооружённый трёхлинейкой и оловянным чайником, обескураженный Иван с красным лицом и вытаращенными глазами...
Ощущая себя при важном официальном исполнении, дежурный матрос состроил зверское лицо, глянув на вошедшего пристально и сурово, затем широко улыбнулся и, будто огрев плёткой коренного рысака, с места понёс в галоп …
- Ба-а, какие люди! - Ну, входи, входи, срань окопная, не бзди. Ну, здорово, что ль! Как там тебя?
- Нижний чин, Престолопоклонный Иван! - вставил Иван.
- Здравствуй, Иван!
- Здорово, товарищ!
-Флот пехоте не товарищ!.. Мы - братва! Дай-ка пять! Старший матрос Поршман-Боеголовкин, Феликс Давыдович! Для близких друзей и блядей - просто Феликс.
- Здравия желаем, товарищ Пеникс!..
- Здорово, Ванюша!.. Давай-ка почеломкаемся. Царский режим мандой накрылся, теперь все люди - братья!
- Ито, правда, браток! - согласился Иван, поспешно утерев себе лицо рукавом, - Давай, что ли, похристосуемся… М-м-м-м… Чмо! Чмо! Чмо!
Матрос, как вампир, впился в Ивановы губы, которые тут же онемели и утратили всякую чувствительность.
«Ха! З-з-з-з… Ч-вок! Ч-вак! Чу-фыкс!» - клокотало и булькало во рту у Ивана, где безраздельно хозяйничал огромный раскалённый язык, казалось, не только самого дежурного матроса Поршмана, но и всего революционного балтийского морфлота.
- Воистину того, товарищ Пеникс! - чуть не подавился воздухом полузадушенный Иван, когда матрос Поршман, с усилием неимоверным, оторвался наконец от своей жертвы.
- Х-х-х! Ф-ф-ф-ф-ф, - отдувался Поршман.
- Товарищ Пеникс... Браток, а ты, часом, куревом не богат? - робко поинтересовался Иван.
- Ф-с-з-з! Табаку, Вань, не держим…
- Ан, врёшь, браток… А гумажка на что?
- Дура… Это ж для марафету.
- Чаво?
- Ну, это… для кокаину, - качнувшись, Поршман направился к своему дежурному посту за столом.
- Ча-во? - оживился Иван, услышав интересное незнакомое слово.
- Да, для дури, деревня.
- Для ду-у-ури?.. - по-детски изумился Иван.
- А ты сам спробуй. Накося… Да, ты винтарь отставь, чайником не греми! Вот. Зырь на меня, - Поршман носом потянул из рассыпанной щепотки бумажной трубочкой белый порошок, крякнул и передал трубочку Ивану, - Потяни. Ну! Н-ну…
- Х-р… Б-хай! Б-хай! Бхек-к! Р-р-р-р… - болезненно отреагировал Иван, выпрямляясь над столом с испачканным белым кончиком носа.
- Ну? Н-ну?, - настаивал Поршман.
- Х-хи! Х-х-хо! Бхек-бхек… Б-хе-хе-хек! Х-р-р…
- Н-ну-у?
- Х-р-р-р-р... Пропст!
- Как-как?
- Госпр! Х-р-р-р-р…
- А ты, Вань, как думал!
Слёзы брызнули из голубых Ивановых глаз.
- Про-поди-гос-сти! Х-р-р-р… Про-гос-сти-поди! Х-р-р-р! Х-р-р-р…
- Сивушки для полировочки, Вань? Чистый янтарь!
- Х-ха! Г-га… И-и-грэк-ха! Грэ-к-ха! Прос-ти, Гос-поди… Ик! Ик! От… И-и-и-и... Б-б-хай! Б-б-б-хай! Б-б-б-б-ха-ха- хай… Господи, прости… От-т, пробуровило, мать твою!
Поршман удовлетворённо откинулся на стуле.
- Вань, станцуем?
- Ажно, взопрел! Ф-ф-ф-ф, - обратил Иван свой светлый взор к потолку, ладонями размазывая слёзы на мокром круглом лице.
- Шинелку-то скидавай! Щас я тебя фрейлиной разодену - лебедя будешь представлять, - не унимался Поршман, - Вань, всё скидавай!
- Батюшки… Хто ето? В углу стоить, зубьми лязгаеть? - встрепенулся Иван.
- Штаны, штаны сымай!
- В углу! Хто ето? Сам без порток, рожа красная… Зубьями скрыпить! - уточнил Иван, указывая пальцем в сторону стенного зеркала в углу зала.
- Вань, патефон это… Щас музыку заведём! - попытался утихомирить Ивана Поршман, поднимаясь со стула.
- От, глазьями лупает, чёрт…
В следующее мгновение матрос Поршман взвился над Иваном, как коршун; и служивые мигом сплелись в единый живой клубок!
- А-а-а!
- Ваня!
- Не за-ма-а-а-ай! А-а-а! Отын-ди!
- Ваня… Ваня, не бось!
- Подсуропь! А-а-а! Подсур-ропь, говор-рю!
- Ва-ню-ша, не фор-ды-бачь!
- От-тынди, аспид-д! А-а-а… Да, п-подсур-ропь же-ж, м-мать т-твою… А-а-а!
- Ва-ню-шеч-ка!
- Не замай! А-а-а…
- Пирожок ты мой сла-день-кий…
- Ой! Нут-тря трещ-щать! От-тлип-пни, с-свол-лочь… В-в-а-а-а-а-а-а!
- Ват-ру-шеч-ка-а-а-а…
- В-а-а-а! Аспид! Я ж тока - махорочки одолжить… В-в-а-а-а-а-а-а!
Поршман соскочил с Ивана и в сладком бессилии повалился навзничь на кушетку, - Уф-ф-ф-ф! Ванюша, не горюй: табачок с меня... «Иру» курить будешь!
- Ва-а-а-а-а-а! - совсем сокрушённо по-бабьи заголосил стоящий на четвереньках посреди зала Иван.
- Вань, ты на флот не серчай, - умиротворённо проворковал Поршман, - моряки - народ душевный! У меня, после перепихляндии, на главном месте - поэзия… Вот, Вань, послухай!
Твоя гроза меня у-м-чала
И опр-рокинула меня.
И надо мною тихо встала
Синь умир-рающего дня.
Я на земле грозою смятый
И опр-рокинутый лежу.
И слышу дальние раскаты,
И вижу р-радуги межу.
Взойду по ней, по семицветной
И незапятнанной стезе -
С улыбкой тихой и приветной
Смотреть в глаза твоей манде…
Вань, правда, красиво? - с восторженной улыбкой обратился матрос Поршман к своему новому сухопутному другу.
Иван сидел на полу, изумлённо обводя взглядом стены и потолок…
- Ой, хто ето? Гля-гля: в воздусях воспаряеть, - ткнул Иван во что-то пальцем у себя под самым носом, - Ой, товариш-ши, чудо-то како! Ой… Ноженьки от землицы отрываются…
Иван испугался и резко вскочил; и его - со спущенными по самые обмотки штанами - круто повело в сторону. Пытаясь удержаться, Иван схватился за дверцу шкафа; дверца открылась, балетные пачки вывалились на пол… Иван с удивлением уставился на странные воздушные одеяния, развешанные в раскрытом шкафу.
За спиной Ивана возник Поршман. Он протянув руку, взял одно из платьев Кшесинской и с размаху надел его прямо на Ивана. Иван с трудом успел освободить себе руки.
С потолка грянуло адажио из “Лебединого озера” Петра Ильича Чайковского. Поршман, приосанившись, тут же повёл мужскую партию, Иван (а что делать?) - женскую…Со спущенными штанами и на пуантах армейских ботинок с обмотками, между прочим…
Танцевали сперва в комнатах, затем незаметно переместились на лестницы дворца Кшесинской. Выглянули и на «ленинский балкончик», с которого Поршман, сильно раскрутившись, вдруг швырнул Ивана вон…
И Иван, вращаясь в виртуозном фуэте, полетел на фоне звездного неба, мимо шпиля Адмиралтейства - за пределы Петрограда…
Медный Всадник рукой приветливо помахал ему вслед.
Конь под Медным Всадником рвется ввысь, сучит и перебирает передними копытами, напряженно приседает, пытаясь оторвать задние ноги от каменного подножия. Змей под его копытами, шипя и извиваясь, тоже рвется на волю… Ночная чухонская земля начинает проплывать у Ивана далеко под ногами.
Леса, луга, ручьи, реки, болота, валуны, скалы… Ровная гладь озера, освещенная полной луной.
Глава седьмая. ПЕРВЫЙ СОН ИВАНА
Неожиданно налетел вихрь… Небо резко потемнело. В беспроглядном мраке вьется снежная метель. Тревожная музыка звучит в ушах у Ивана…
Сквозь снежные вихри становится различим ночной хвойный лес, покрытые снегом валуны и скалы, гладь закованной в лед реки. По равнине едет кибитка, запряжённая тройкой лошадей. Лошади стали. Извозчик привстаёт на облучке, пытается сквозь вьюгу разглядеть силуэт, неясно различимый в поле.
Полузасыпанное снегом, распростертое на сугробе тело в тулупе и лаптях… Рука, торчащая из сугроба, крепко сжимает початый штоф…
Вот так, неприкаянной, как ноябрь, весной года 1725 от Рождества Христова, под завывания февральской вьюги, сменившей у полуночи апрельский ливень, и приснился рабу Божьему Ивану тяжелый и смутный сон…
Во сне увидел Ванюша большой, торжественно убранный зал. В зале том воздух мутен, как топленый воск. Шитые золотом державные орлы запрокинули царственные головы на тяжелых бархатных хоругвях. Сквозь свечное мутное курево мерцает злато-белый горделиво вознесшийся свод…
Иван в форме рядового Преображенского полка, времен царствования Петра Великого, уверенно движется по залу. На месте синяка под левым глазом у Ивана - еройская черная повязка.
Меж двумя неподвижными фигурами преображенцев белеет чье-то восковое лицо, меченное задранными вверх черными ниточками усов…
- Се Антихрист-батюшка! - узнал Иван своего знакомого Императора, - Доцарствовался, значится, кот казанский! Это что же таперича с Росеей-то будет?..
Иван-преображенец вдруг по-гвардейски выпрямляется, кричит громоподобное «Виват!», и церемониальным маршем направляется ко гробу императора. Ему наперерез выскакивает некто Хромой Мусью маленького роста, подпрыгивающий на тонких ножках, со шпагой на богатой перевязи, в огромном черном парике.
Откуда ни возьмись, Хромой Мусью, как мухомор, перед ним вырос - весь в бантах и рюшках!.. Трётся Мусью вокруг Ивана, трясет своей немецкой головой в паричке и говорит ему такея слова…
- Бон суаг - пг-имите соболезнование! Потегя невосполнимая, но не извольте убиваться досмегти… А позвольте-ка лучше, шегг ами, по добгому месопотамскому обычаю, живьем вас в землю захогонить, ядышком с госудагем импегатогом-батюшкой, - дабы ему на том свете сомнений по воинской части не пгедвиделось, а вам, батенька, чтобы гъяжданским сиготой по юдоли слез, за гади Хъиста, не мыкаться…
Ванюшка только рот успел разинуть, а на него уже сам светлейший Александр Данилович Меншиков прёт!
- Поди, служивый - говорит Светлейший, - к полковому казначею, получи у него отпускную и, что за службу полагается. Пусть, такоже, он тебе новую амуницию выдаст; скажи - светлейший велел. Он знает. И сапоги чтобы новые дал. Приди и мне доложи… В тайную небесную канцелярию направляешься по высочайшему именному повелению, а не вымя у козла искать!..
Зайдешь к каптенармусу, он тебе чарочку отпустит, дабы тебе не заробеть, когда мы приуготовимся из пушки тобой стрЕльнуть… Но, не боле! - Пред Господом предстанешь, а не пред лошадиным задом... Так чтоб лыко - вязал!
Сумление взяло Ивана, услышавшего сии Светлейшего речи…
- Ваше сиятельство! Я со всей, то есть, готовностью - во славу короны российской… Однако, распорядитесь, Христом Богом прошу, надежного пыжа в орудие вставить! - предложил Светлейшему Иван…
- Это еще какого-такого «пыжа»? - насупился Меншиков, презърительно раздувая ноздри.
- Дык ведь… ваше сиятельство! - заробел вдруг Иван, - Я, конечно, со всей готовностью, ежели приказ дан… Однако, что, ежели при выстреле, то есть! Пятки огнем опалит?!.. Да и казенных сапог жалко…
- Ты же у нас, дура, ногами вперед лететь будешь! - сопя и наливаясь кровью, с расстановкой изрёк Светлейший, - Как же ты, дура, умудришься себе пятки огнем опалить?!
- Виноват, ваше сиятельство! - совсем ретировался и поник бедный Иван, - А это правда, что дура…
Упал тут Иван на четвереньки, да на лаковый паркет, и по-пластунски, да в штаб полка пополз… А кругом него сплошь парчево-бархатные кафтаны колышутся - в кружевах и в золоте. Обомлел Иван, паркета под собой не чует!
Мать честная! Сплошные козыри в колоде: енарал - на обмарале, обмарал - на хермалшаре, хермалшар - на дуплемате иноземном…
Одни, попонятливее, говорят: надрался гвардейчик - царёв любимец! Вишь, как простой народ за государя убивается!
Другие, видать, сами надрамшись, видать, за кота дворецкого Ванюшку принимают - палочками ему вокруг носа вертют и, как-бы с котом, с ним заигрывают: «кис-кисэ?» Ползет Иван промеж атласных штанов на вольный свет, ан света все нету, да нету…
Нету, да нету…
Иван ползёт по загаженному паркету во Дворце Кшесинской, мучительно приподнимает голову от паркета. Рядом с ним, полосатым животом кверху, распластался Поршман, раскидав руки и ноги в широченных, как юбки, клешах. Ему тоже плохо: матрос мучительно крутит во сне головой, громко пердит и стонет.
На полу валяются бумажные трубочки, просыпанный белый порошок. У изголовья Поршмана, стоит четвертная недопитая бутыль с мутновато-желтой жидкостью и наполовину наполненная оловянная кружка.
Иван тянет руку к кружке, но… сил дотянуться у него нет. Он падает лицом вниз и издает тяжелый, как звериный рык, стон.
Матрос, словно в ответ, залпом пускает густые рассыпчатые трели…
Тьма. Гул и шум в больных головах Поршмана и Ивана. Тяжёлые шаги сотрясают их болящие черепа…
Зловещий багровый свет немного разгоняет мрак. Призрак Коммунизма с лицом душегуба, огромный, красный и страшный, носком грязного сапога шевелит физиономии Ивана и Пошмана. Бедняги открывают глаза. Иван с трудом фокусирует свой взгляд на призраке.
- Ты… ты кто? - спрашивает Иван.
- Я, етить-твою мать - призрак… Призрак Коммунизма, етить-твою мать!
- Господи поми...,- пытается перекреститься Иван.
- Молчать! - орёт призрак страшным голосом, от которого вот-вот у Ивана взорвётся голова, - Нет Бога! Нет Бога! Нет Бога!..
Я за него! Молчать и слушать!..
Ныне я принёс вам завет новейший.
Сотвори себе кумира из вождя твоего, и поклонись ему… и послужи ему… и поминай его всякий раз… и по делу… и всуе…
Чти не отца твоего и не матерь твою… Отцы твои - вожди, а матерь - партия!.. И, нет тебе другого родства!..
И возжелай, возжелай, возжелай!..
Возжелай жены ближнего своего и прелюбодействуй…
Возжелай дому его, села его, всего достояния его и солги…
Возжелай чужого и укради… Возжелай чужого и убий… И хозяина убий… и родных его… и ближних его…
Да будет кровь их на знамени твоём и на руках твоих… И да не усомнишься ты в словах моих и делах твоих…
И да пребуду я здесь отныне и во веки веков!
- Аминь! - обречённо всхлипнул измученный Иван.
- Ур-ра!.. - просипел серый, как зола, матрос Поршман.
- Вот, теперича, етить-твою мать - это таки да! То-то же! - удовлетворённо согласился Призрак Коммунизма, медленно растворяясь в спёртом от сивухи воздухе.
Митингующийся народ молча лузгал семечки, с ленивым любопытством вслушиваясь, о чём вещал с балкона лысый сердитый оратор, не умеющий, при случае, даже правильно выговорить фразу «фаршированная рыба, товарищи!». В толпе митингующегося народа торжественным полушопотом эту фразу передавали друг другу уже в нескольких местах
- Това-ищи! - говорил сердитый докладчик, - Тъебуйте отставки буйжуазного Въеменного Пьявительства!… Миы - хижинам, война - двойцам!.. Вся власть Советам Ябочих и Солдатских Депутатов!.. Фабъики - ябочим, земля - къестьянам, миы - наёдам! Каждому голодному - хлеба, каждому бездомному - двойец, каждому ябочему - станок, каждому къестьянину - лошадь, каждой лошади - сено, каждому сену - собаку, каждой собаке - кость, каждой блохе - тоже собаку!.. Да здъявствует социалистическая еволюция! У-я!
«Может, и не фелшер даже. Может, даже натуральный цельный дохтур!» - помечталось Ивану, глядящему снизу на суетливого и малопрезентабельного лысого фелшеришку.
- Ничё не понимаю, - встрепенувшись, сердито поморщился Иван, пытаясь понять, о чём идёт речь, - Мобуть, поближе подойтить?…
Пока Иван, колотя винтовкой по спинам митингующихся и по-деревенски слегка вычурно при этом раскланиваясь и извиняясь, пробирался к входной дворцовой двери, митингующийся народ что-то трижды хором проорал, прогалдел и, гудя бодрыми, громкими, решительными, но уже приватными голосами, незаметно и решительно куда-то рассосался.
Заветная входная, красивая как конфетка, дверь перед самым носом Ивана вдруг резко распахнулась, и от удара по лбу Иван присел на брусчатку. Из распахнутой двери показался товарищ Эйно Рахья с двумя револьверами наизготовку. Не обратив излишнего внимания на ушибленного дверью Ивана, он осмотрелся, обернулся и поманил кого-то рукой. Вслед за Рахья из особняка быстрым шагом вышли товарищи Ленин, Зиновьев с раскрытым блокнотом, в котором он что-то строчил карандашом, и семенящая за ними следом Мария Ильинична Ульянова с бутербродами на подносе. Кавалькада миновала ошарашенного Ивана и направилась в сторону переулка.
Ивану оставалось только подняться с брусчатки и шагнуть в открытую дверь…
Старший матрос Поршман в этот момент нёс своё революционное дежурство за письменным столом в бывшем гардеробном зале с зеркалами, прикидывая в уме варианты, как провести эту дежурную ночь с наибольшей для себя пользой и удовольствием.
Дверь открылась, и в помещение буквально втолкнулся (или воткнулся) вооружённый трёхлинейкой и оловянным чайником, обескураженный Иван с красным лицом и вытаращенными глазами...
Ощущая себя при важном официальном исполнении, дежурный матрос состроил зверское лицо, глянув на вошедшего пристально и сурово, затем широко улыбнулся и, будто огрев плёткой коренного рысака, с места понёс в галоп …
- Ба-а, какие люди! - Ну, входи, входи, срань окопная, не бзди. Ну, здорово, что ль! Как там тебя?
- Нижний чин, Престолопоклонный Иван! - вставил Иван.
- Здравствуй, Иван!
- Здорово, товарищ!
-Флот пехоте не товарищ!.. Мы - братва! Дай-ка пять! Старший матрос Поршман-Боеголовкин, Феликс Давыдович! Для близких друзей и блядей - просто Феликс.
- Здравия желаем, товарищ Пеникс!..
- Здорово, Ванюша!.. Давай-ка почеломкаемся. Царский режим мандой накрылся, теперь все люди - братья!
- Ито, правда, браток! - согласился Иван, поспешно утерев себе лицо рукавом, - Давай, что ли, похристосуемся… М-м-м-м… Чмо! Чмо! Чмо!
Матрос, как вампир, впился в Ивановы губы, которые тут же онемели и утратили всякую чувствительность.
«Ха! З-з-з-з… Ч-вок! Ч-вак! Чу-фыкс!» - клокотало и булькало во рту у Ивана, где безраздельно хозяйничал огромный раскалённый язык, казалось, не только самого дежурного матроса Поршмана, но и всего революционного балтийского морфлота.
- Воистину того, товарищ Пеникс! - чуть не подавился воздухом полузадушенный Иван, когда матрос Поршман, с усилием неимоверным, оторвался наконец от своей жертвы.
- Х-х-х! Ф-ф-ф-ф-ф, - отдувался Поршман.
- Товарищ Пеникс... Браток, а ты, часом, куревом не богат? - робко поинтересовался Иван.
- Ф-с-з-з! Табаку, Вань, не держим…
- Ан, врёшь, браток… А гумажка на что?
- Дура… Это ж для марафету.
- Чаво?
- Ну, это… для кокаину, - качнувшись, Поршман направился к своему дежурному посту за столом.
- Ча-во? - оживился Иван, услышав интересное незнакомое слово.
- Да, для дури, деревня.
- Для ду-у-ури?.. - по-детски изумился Иван.
- А ты сам спробуй. Накося… Да, ты винтарь отставь, чайником не греми! Вот. Зырь на меня, - Поршман носом потянул из рассыпанной щепотки бумажной трубочкой белый порошок, крякнул и передал трубочку Ивану, - Потяни. Ну! Н-ну…
- Х-р… Б-хай! Б-хай! Бхек-к! Р-р-р-р… - болезненно отреагировал Иван, выпрямляясь над столом с испачканным белым кончиком носа.
- Ну? Н-ну?, - настаивал Поршман.
- Х-хи! Х-х-хо! Бхек-бхек… Б-хе-хе-хек! Х-р-р…
- Н-ну-у?
- Х-р-р-р-р... Пропст!
- Как-как?
- Госпр! Х-р-р-р-р…
- А ты, Вань, как думал!
Слёзы брызнули из голубых Ивановых глаз.
- Про-поди-гос-сти! Х-р-р-р… Про-гос-сти-поди! Х-р-р-р! Х-р-р-р…
- Сивушки для полировочки, Вань? Чистый янтарь!
- Х-ха! Г-га… И-и-грэк-ха! Грэ-к-ха! Прос-ти, Гос-поди… Ик! Ик! От… И-и-и-и... Б-б-хай! Б-б-б-хай! Б-б-б-б-ха-ха- хай… Господи, прости… От-т, пробуровило, мать твою!
Поршман удовлетворённо откинулся на стуле.
- Вань, станцуем?
- Ажно, взопрел! Ф-ф-ф-ф, - обратил Иван свой светлый взор к потолку, ладонями размазывая слёзы на мокром круглом лице.
- Шинелку-то скидавай! Щас я тебя фрейлиной разодену - лебедя будешь представлять, - не унимался Поршман, - Вань, всё скидавай!
- Батюшки… Хто ето? В углу стоить, зубьми лязгаеть? - встрепенулся Иван.
- Штаны, штаны сымай!
- В углу! Хто ето? Сам без порток, рожа красная… Зубьями скрыпить! - уточнил Иван, указывая пальцем в сторону стенного зеркала в углу зала.
- Вань, патефон это… Щас музыку заведём! - попытался утихомирить Ивана Поршман, поднимаясь со стула.
- От, глазьями лупает, чёрт…
В следующее мгновение матрос Поршман взвился над Иваном, как коршун; и служивые мигом сплелись в единый живой клубок!
- А-а-а!
- Ваня!
- Не за-ма-а-а-ай! А-а-а! Отын-ди!
- Ваня… Ваня, не бось!
- Подсуропь! А-а-а! Подсур-ропь, говор-рю!
- Ва-ню-ша, не фор-ды-бачь!
- От-тынди, аспид-д! А-а-а… Да, п-подсур-ропь же-ж, м-мать т-твою… А-а-а!
- Ва-ню-шеч-ка!
- Не замай! А-а-а…
- Пирожок ты мой сла-день-кий…
- Ой! Нут-тря трещ-щать! От-тлип-пни, с-свол-лочь… В-в-а-а-а-а-а-а!
- Ват-ру-шеч-ка-а-а-а…
- В-а-а-а! Аспид! Я ж тока - махорочки одолжить… В-в-а-а-а-а-а-а!
Поршман соскочил с Ивана и в сладком бессилии повалился навзничь на кушетку, - Уф-ф-ф-ф! Ванюша, не горюй: табачок с меня... «Иру» курить будешь!
- Ва-а-а-а-а-а! - совсем сокрушённо по-бабьи заголосил стоящий на четвереньках посреди зала Иван.
- Вань, ты на флот не серчай, - умиротворённо проворковал Поршман, - моряки - народ душевный! У меня, после перепихляндии, на главном месте - поэзия… Вот, Вань, послухай!
Твоя гроза меня у-м-чала
И опр-рокинула меня.
И надо мною тихо встала
Синь умир-рающего дня.
Я на земле грозою смятый
И опр-рокинутый лежу.
И слышу дальние раскаты,
И вижу р-радуги межу.
Взойду по ней, по семицветной
И незапятнанной стезе -
С улыбкой тихой и приветной
Смотреть в глаза твоей манде…
Вань, правда, красиво? - с восторженной улыбкой обратился матрос Поршман к своему новому сухопутному другу.
Иван сидел на полу, изумлённо обводя взглядом стены и потолок…
- Ой, хто ето? Гля-гля: в воздусях воспаряеть, - ткнул Иван во что-то пальцем у себя под самым носом, - Ой, товариш-ши, чудо-то како! Ой… Ноженьки от землицы отрываются…
Иван испугался и резко вскочил; и его - со спущенными по самые обмотки штанами - круто повело в сторону. Пытаясь удержаться, Иван схватился за дверцу шкафа; дверца открылась, балетные пачки вывалились на пол… Иван с удивлением уставился на странные воздушные одеяния, развешанные в раскрытом шкафу.
За спиной Ивана возник Поршман. Он протянув руку, взял одно из платьев Кшесинской и с размаху надел его прямо на Ивана. Иван с трудом успел освободить себе руки.
С потолка грянуло адажио из “Лебединого озера” Петра Ильича Чайковского. Поршман, приосанившись, тут же повёл мужскую партию, Иван (а что делать?) - женскую…Со спущенными штанами и на пуантах армейских ботинок с обмотками, между прочим…
Танцевали сперва в комнатах, затем незаметно переместились на лестницы дворца Кшесинской. Выглянули и на «ленинский балкончик», с которого Поршман, сильно раскрутившись, вдруг швырнул Ивана вон…
И Иван, вращаясь в виртуозном фуэте, полетел на фоне звездного неба, мимо шпиля Адмиралтейства - за пределы Петрограда…
Медный Всадник рукой приветливо помахал ему вслед.
Конь под Медным Всадником рвется ввысь, сучит и перебирает передними копытами, напряженно приседает, пытаясь оторвать задние ноги от каменного подножия. Змей под его копытами, шипя и извиваясь, тоже рвется на волю… Ночная чухонская земля начинает проплывать у Ивана далеко под ногами.
Леса, луга, ручьи, реки, болота, валуны, скалы… Ровная гладь озера, освещенная полной луной.
Глава седьмая. ПЕРВЫЙ СОН ИВАНА
Неожиданно налетел вихрь… Небо резко потемнело. В беспроглядном мраке вьется снежная метель. Тревожная музыка звучит в ушах у Ивана…
Сквозь снежные вихри становится различим ночной хвойный лес, покрытые снегом валуны и скалы, гладь закованной в лед реки. По равнине едет кибитка, запряжённая тройкой лошадей. Лошади стали. Извозчик привстаёт на облучке, пытается сквозь вьюгу разглядеть силуэт, неясно различимый в поле.
Полузасыпанное снегом, распростертое на сугробе тело в тулупе и лаптях… Рука, торчащая из сугроба, крепко сжимает початый штоф…
Вот так, неприкаянной, как ноябрь, весной года 1725 от Рождества Христова, под завывания февральской вьюги, сменившей у полуночи апрельский ливень, и приснился рабу Божьему Ивану тяжелый и смутный сон…
Во сне увидел Ванюша большой, торжественно убранный зал. В зале том воздух мутен, как топленый воск. Шитые золотом державные орлы запрокинули царственные головы на тяжелых бархатных хоругвях. Сквозь свечное мутное курево мерцает злато-белый горделиво вознесшийся свод…
Иван в форме рядового Преображенского полка, времен царствования Петра Великого, уверенно движется по залу. На месте синяка под левым глазом у Ивана - еройская черная повязка.
Меж двумя неподвижными фигурами преображенцев белеет чье-то восковое лицо, меченное задранными вверх черными ниточками усов…
- Се Антихрист-батюшка! - узнал Иван своего знакомого Императора, - Доцарствовался, значится, кот казанский! Это что же таперича с Росеей-то будет?..
Иван-преображенец вдруг по-гвардейски выпрямляется, кричит громоподобное «Виват!», и церемониальным маршем направляется ко гробу императора. Ему наперерез выскакивает некто Хромой Мусью маленького роста, подпрыгивающий на тонких ножках, со шпагой на богатой перевязи, в огромном черном парике.
Откуда ни возьмись, Хромой Мусью, как мухомор, перед ним вырос - весь в бантах и рюшках!.. Трётся Мусью вокруг Ивана, трясет своей немецкой головой в паричке и говорит ему такея слова…
- Бон суаг - пг-имите соболезнование! Потегя невосполнимая, но не извольте убиваться досмегти… А позвольте-ка лучше, шегг ами, по добгому месопотамскому обычаю, живьем вас в землю захогонить, ядышком с госудагем импегатогом-батюшкой, - дабы ему на том свете сомнений по воинской части не пгедвиделось, а вам, батенька, чтобы гъяжданским сиготой по юдоли слез, за гади Хъиста, не мыкаться…
Ванюшка только рот успел разинуть, а на него уже сам светлейший Александр Данилович Меншиков прёт!
- Поди, служивый - говорит Светлейший, - к полковому казначею, получи у него отпускную и, что за службу полагается. Пусть, такоже, он тебе новую амуницию выдаст; скажи - светлейший велел. Он знает. И сапоги чтобы новые дал. Приди и мне доложи… В тайную небесную канцелярию направляешься по высочайшему именному повелению, а не вымя у козла искать!..
Зайдешь к каптенармусу, он тебе чарочку отпустит, дабы тебе не заробеть, когда мы приуготовимся из пушки тобой стрЕльнуть… Но, не боле! - Пред Господом предстанешь, а не пред лошадиным задом... Так чтоб лыко - вязал!
Сумление взяло Ивана, услышавшего сии Светлейшего речи…
- Ваше сиятельство! Я со всей, то есть, готовностью - во славу короны российской… Однако, распорядитесь, Христом Богом прошу, надежного пыжа в орудие вставить! - предложил Светлейшему Иван…
- Это еще какого-такого «пыжа»? - насупился Меншиков, презърительно раздувая ноздри.
- Дык ведь… ваше сиятельство! - заробел вдруг Иван, - Я, конечно, со всей готовностью, ежели приказ дан… Однако, что, ежели при выстреле, то есть! Пятки огнем опалит?!.. Да и казенных сапог жалко…
- Ты же у нас, дура, ногами вперед лететь будешь! - сопя и наливаясь кровью, с расстановкой изрёк Светлейший, - Как же ты, дура, умудришься себе пятки огнем опалить?!
- Виноват, ваше сиятельство! - совсем ретировался и поник бедный Иван, - А это правда, что дура…
Упал тут Иван на четвереньки, да на лаковый паркет, и по-пластунски, да в штаб полка пополз… А кругом него сплошь парчево-бархатные кафтаны колышутся - в кружевах и в золоте. Обомлел Иван, паркета под собой не чует!
Мать честная! Сплошные козыри в колоде: енарал - на обмарале, обмарал - на хермалшаре, хермалшар - на дуплемате иноземном…
Одни, попонятливее, говорят: надрался гвардейчик - царёв любимец! Вишь, как простой народ за государя убивается!
Другие, видать, сами надрамшись, видать, за кота дворецкого Ванюшку принимают - палочками ему вокруг носа вертют и, как-бы с котом, с ним заигрывают: «кис-кисэ?» Ползет Иван промеж атласных штанов на вольный свет, ан света все нету, да нету…
Нету, да нету…
Иван ползёт по загаженному паркету во Дворце Кшесинской, мучительно приподнимает голову от паркета. Рядом с ним, полосатым животом кверху, распластался Поршман, раскидав руки и ноги в широченных, как юбки, клешах. Ему тоже плохо: матрос мучительно крутит во сне головой, громко пердит и стонет.
На полу валяются бумажные трубочки, просыпанный белый порошок. У изголовья Поршмана, стоит четвертная недопитая бутыль с мутновато-желтой жидкостью и наполовину наполненная оловянная кружка.
Иван тянет руку к кружке, но… сил дотянуться у него нет. Он падает лицом вниз и издает тяжелый, как звериный рык, стон.
Матрос, словно в ответ, залпом пускает густые рассыпчатые трели…
Тьма. Гул и шум в больных головах Поршмана и Ивана. Тяжёлые шаги сотрясают их болящие черепа…
Зловещий багровый свет немного разгоняет мрак. Призрак Коммунизма с лицом душегуба, огромный, красный и страшный, носком грязного сапога шевелит физиономии Ивана и Пошмана. Бедняги открывают глаза. Иван с трудом фокусирует свой взгляд на призраке.
- Ты… ты кто? - спрашивает Иван.
- Я, етить-твою мать - призрак… Призрак Коммунизма, етить-твою мать!
- Господи поми...,- пытается перекреститься Иван.
- Молчать! - орёт призрак страшным голосом, от которого вот-вот у Ивана взорвётся голова, - Нет Бога! Нет Бога! Нет Бога!..
Я за него! Молчать и слушать!..
Ныне я принёс вам завет новейший.
Сотвори себе кумира из вождя твоего, и поклонись ему… и послужи ему… и поминай его всякий раз… и по делу… и всуе…
Чти не отца твоего и не матерь твою… Отцы твои - вожди, а матерь - партия!.. И, нет тебе другого родства!..
И возжелай, возжелай, возжелай!..
Возжелай жены ближнего своего и прелюбодействуй…
Возжелай дому его, села его, всего достояния его и солги…
Возжелай чужого и укради… Возжелай чужого и убий… И хозяина убий… и родных его… и ближних его…
Да будет кровь их на знамени твоём и на руках твоих… И да не усомнишься ты в словах моих и делах твоих…
И да пребуду я здесь отныне и во веки веков!
- Аминь! - обречённо всхлипнул измученный Иван.
- Ур-ра!.. - просипел серый, как зола, матрос Поршман.
- Вот, теперича, етить-твою мать - это таки да! То-то же! - удовлетворённо согласился Призрак Коммунизма, медленно растворяясь в спёртом от сивухи воздухе.