«Боец Красной Армии не сдаётся». часть 2.
Оригинал взят у beam_truth в «Боец Красной Армии не сдаётся». часть 2.
В целом судьба советских военнопленных в немецком плену зимой 1941/42 гг., как известно, была ужасающей. Это по праву было названо "трагедией величайшего масштаба", ведь сотни тысяч из них погибли в эти месяцы от голода и эпидемий. Причины этой массовой смертности имеют многообразную природу. Нередко могли играть свою роль, прежде всего на низовом уровне, незнание народов Востока, а также человеческое бездушие и злая воля, вытекавшая из политического подстрекательства.
Но в более высоком смысле это была не столько злая воля, сколько техническая невозможность хоть как-то обеспечить и разместить на восточных территориях миллионную массу военнопленных, зачастую уже совершенно изможденных, в условиях зимы 1941/42 гг., так как после почти полного развала транспортной системы и немецкая действующая армия, оборонявшаяся не на жизнь, а на смерть, испытывала в это время тяжелую нужду. Кроме того, для сравнения можно указать, что и уровень смертности советских военнопленных в финском плену составил почти треть их общего количества.[25] И попытка возложить теперь ответственность за это именно на генерал-квартирмейстера, ведавшего в Генеральном штабе сухопутных войск делами военнопленных, и, как оно имело место, связать его с так называемой гитлеровской "политикой уничтожения" на Востоке попросту противоречила бы исторической правде. Ведь именно генерал-квартирмейстер в Генеральном штабе сухопутных войск своими приказами от 6 августа, 21 октября и 2 декабря 1941 г. установил для всех военнопленных, находившихся на оккупированных восточных территориях, включая районы подчинения командующих Вермахта на Украине и в Прибалтике (Ostland), а также в Норвегии и Румынии, продовольственные рационы в достаточном для сохранения жизни и здоровья размере. Поэтому встает лишь вопрос о том, выполнялись ли и в каком объеме или могли ли выполняться эти приказы и, если нет, то по каким причинам выполнение отсутствовало.
Во всяком случае, приказы и распоряжения Главного командования не могли просто игнорироваться. И действительно, можно показать, что соответствующие командующие тыловыми районами сухопутных войск и коменданты тыловых армейских территорий, а также многие лагерные коменданты в рамках своих ограниченных возможностей стремились улучшить положение военнопленных и как-то им помочь. Если им удавалось добиваться лишь очень ограниченных успехов, то это было вызвано растущими трудностями снабжения ввиду гигантского числа пленных и, наконец, как было сказано, полным крахом транспортной системы зимой 1941/42 гг., который поставил под серьезнейшую угрозу и снабжение германских Восточных армий. Однако весной 1942 г., когда лед тронулся, были предприняты многообразные и энергичные меры по улучшению положения советских военнопленных, сознательно увязывавшиеся с положениями Гаагских конвенций о законах и обычаях войны, которые никогда не признавались Советским Союзом. С весны 1942 г. ситуация в сфере действий как ОКХ, так и ОКВ начала шаг за шагом консолидироваться, так что простое выживание в лагерях для военнопленных вскоре уже не составляло вопроса.
Это, разумеется, не затронуло распространения измышлений о зверствах, как важного фактора советских военных усилий, и в Красной Армии оно непоколебимо продолжалось.[26] Даже весной 1943 г., когда во всех заведениях для военнопленных и дивизиях немецкой армии на Востоке давно уже функционировали "Русские подразделения помощи" (Russische Betreuungsstaffeln) РОА (Русской Освободительной Армии) в составе 1 офицера, 4-х унтер-офицеров и 20 рядовых, задача которых состояла в защите интересов их военнопленных соотечественников - учреждение, которое, кстати говоря, оказывало устойчивое воздействие на красноармейцев, - с советской стороны неизменно сообщалось,[27] что немцы "вешают или расстреливают" каждого военнопленного, причиняют ему "жестокие муки" и, как недавно в Катыни, "в районе Смоленска, перестреляли 35000 пленных",[28] имея в виду убийство польских офицеров советским НКВД. Даже антисоветски настроенные красноармейцы, как гласили немецкие документы, начали "несколько настораживаться, поскольку они не знают, расстреляют их у немцев или нет".[29]
В целом немецким войскам пришлось скоро убедиться, что систематическое распространение сообщений о мнимых или подлинных зверствах в отношении военнопленных автоматически влекло за собой ужесточение сопротивления Красной Армии и склонность красноармейцев сдаваться в плен ослабевала. Майор Соловьев, начальник штаба 445-го стрелкового полка 140-й стрелковой дивизии, выразил это такими словами: "Единственное объяснение сопротивления Красной Армии следует искать исключительно в том обстоятельстве, что о зверствах военнослужащих германского Вермахта говорят и пишут с неслыханной интенсивностью".[30] Уже 24 июня 1941 г. военнопленные назвали "причиной своего упорного сопротивления" то, что им "убедительно внушали:
1. Если они оставят позиции и отступят, то их сразу же расстреляют политические комиссары.
2. Если они перейдут к немцам, то будут немедленно расстреляны ими.
3. Если их не расстреляют немцы, то это произойдет тотчас, когда вновь придут красные войска. В этом случае будут иметь место также конфискация имущества и расстрел близких".
Эти слова обрисовывают безвыходную ситуацию, в которой на деле оказались советские солдаты.
Ужесточившееся сопротивление войск Красной Армии может служить и прагматичным объяснением растущего нежелания немецких командных структур применять директивы о комиссарах, которые 6 мая 1942 г. были, наконец, отменены. Чтобы избавить советских солдат от страха перед пленом, с немецкой стороны была одновременно запущена массированная пропаганда с помощью листовок.[31] Ведь у военнопленных, наряду с негативным, иной раз бывал и позитивный опыт, как это отметил командир 8-го стрелкового корпуса генерал-майор Снегов, который 11 августа 1941 г. пожелал занести в протокол следующее: "Первые дни в немецком плену оказали на нас чудесное воздействие. Мы заметили, что становимся другими людьми. Я и мои товарищи в первый раз смогли откровенно поговорить друг с другом".[32] После того, как была пережита катастрофическая зима 1941/42 гг., можно было в возрастающей мере приводить позитивные аргументы. Но предпосылкой успеха такой контрпропаганды была и оставалась безусловная правдивость. Поэтому командование 3-й танковой армии и дало знать Главному командованию сухопутных войск 21 августа 1942 г., что обещание хорошего обращения без выполнения этого обещания сделает в перспективе сомнительной всю немецкую фронтовую пропаганду.[33]
Командование Красной Армии пыталось средствами террора задушить в корне любое сомнение в его сообщениях о зверствах противника. Это относилось прежде всего к немецкой пропаганде с помощью листовок, хотя она, как и соответствующая советская пропаганда, поначалу отличалась неуклюжей грубостью и зимой 1941/42 гг. потерпела ощутимое фиаско. Лишь когда с помощью местных знатоков страны удалось приспособиться к образу мышления советских солдат и когда прежде всего перестали игнорировать также офицеров и политработников и угрожать им, а к ним начали обращаться персонально, прокладывая к ним "золотые мосты",[34] и когда, кроме того, на листовках появились надписи об их использовании в качестве пропусков,[35] они возымели действие в полной мере. Советские командные структуры реагировали на это нервозно и привели в движение все, чтобы воспрепятствовать попаданию немецких листовок к чрезвычайно заинтересованным советским солдатам.[36] "Усильте сбор и уничтожение фашистских листовок... партийными и комсомольскими организациями и политическим аппаратом дивизий и позаботьтесь о том, чтобы листовки не попадали в руки красноармейцев", - гласил лозунг НКВД в сентябре 1941 г.[37] Уже просто поднятие "контрреволюционных фашистских листовок" угрожало тяжкими карами. В случае нахождения немецких листовок у красноармейцев соответствующие военнослужащие, согласно директивам вновь созданных "особых отделов" НКВД (контрразведка, до этого 3-е управление), к примеру, Юго-Западного фронта, 26-й армии (2 августа 1941 г.), 9-й армии (5 сентября 1941 г., № 25165), должны были "немедленно арестовываться" и привлекаться к ответственности.[38] О том, что происходило с виновными, документы единодушно сообщают: сбор и чтение немецких листовок наказывались смертью.[39] Красноармейцев всюду расстреливали за это и без приговора военных трибуналов, по возможности - перед строем.[40] "Если у красноармейца будет найдена немецкая листовка, то он попадает под военный суд и в большинстве случаев расстреливается", - без обиняков признал командир 27-го стрелкового корпуса генерал-майор Артеменко в сентябре 1941 г.[41]
Не менее вредоносным для правдоподобия антинемецких измышлений о зверствах оказался и другой источник информации. Это были "изменники" и "шпионы", названные так Сталиным в одной директиве (Северо-Западный фронт, № 0116, 20 июля 1941 г.), в особенности "командиры (офицеры), политруки и красноармейцы, возвращающиеся из окружения в западных районах Украины, Белоруссии и в Прибалтике поодиночке и группами", одним словом - все военнослужащие Красной Армии, независимо от их рангов, которые пробивались к собственным войскам из немецкого плена или тыла. Теперь они все, согласно воле Сталина, автоматически считались подозрительными и ставились в положение обвиняемых. Наряду с прямой агентурной деятельностью, командование Красной Армии опасалось прежде всего распространения "провокационных слухов... того содержания, что командование немецкой армии, якобы, не предпринимает никаких репрессий в отношении военнопленных, хорошо их кормит и затем отпускает на работу в колхозы", как гневно заметил начальник 3-го отдела 12-й армии полковник Розин 15 июля 1941 г.,[42] "провокационных слухов о непобедимости немецкой армии, о хорошем, сердечном обращении немцев с пленными красноармейцами", как говорится в другом месте. Хотя советские военнопленные на немецкой стороне подвергались ведь и притеснениям, и насилию, а с осени 1941 г. все сильнее терпели нужду, советские командные структуры, например, Курский областной военкомат 23 сентября 1941 г.,[43] все же подозревали, что "контрреволюционные слухи" о, якобы, хорошем обращении с "пленными красноармейцами и мирным населением" могут пошатнуть пропагандистские версии о "кровавых преступлениях и зверских актах насилия гитлеровских людоедов".
Из захваченных под Вязьмой документальных материалов[44] особого отдела НКВД 19-й армии немцы в мае 1942 г. действительно смогли с удовлетворением сделать вывод: "Противоположную позицию в сравнении с пресловутыми партизанами занимает мирное население многих населенных пунктов, которое с искренней радостью встречает немцев как спасителей. Уникальный, видимо, в военной истории факт, что народ приветствует в чужеродном противнике освободителя от невыносимого ига собственного руководства, уже сам по себе является уничтожающим приговором. Но этот приговор находит свое документальное подтверждение во всеохватывающем недоверии, которое пронизывает данные документы НКВД от первого до последнего листа. Каждый гражданский человек, каждый солдат, даже бежавшие с риском для жизни из немецкого плена советские военнослужащие, подозреваются в государственной измене, причем подозрения зачастую принимают попросту гротескные формы".
Теперь со стороны аппарата НКВД, политического аппарата и аппарата военной юстиции стали приниматься энергичные меры, чтобы во исполнение сталинских директив пресечь любое воздействие на войска спереди и изолировать либо обезвредить возвращенцев. Правда, главный военный прокурор Красной Армии, дивизионный военный юрист Кондратьев в своем приказе № 00120 от 24 сентября 1941 г.[45] еще пытался провести различие между завербованными "прямыми изменниками" и "совратителями" из числа "фашистских военнопленных", которые лишь рассказывали "о хорошем обращении" в плену, хотя по нему, разумеется, уже "представляли большую опасность" обе категории. Но руководящий аппарат НКВД давно не обращал внимания на такие тонкости. Так, например, особый отдел 26-й армии объявил 5 августа 1941 г., что немцы проводят "среди гражданского населения, среди сдающихся в плен красноармейцев и дезертиров массовую вербовку агентов" и направляют их "в целях шпионажа и диверсий на советскую территорию" - огульное обвинение, которое предполагало распространение "провокационных слухов" как само собою разумеющееся явление и одновременно вскрывало недоверие к каждому советскому солдату. Уже армейский комиссар 1-го ранга Мехлис принципиально рассчитывал на наличие "шпионов и белогвардейцев" в особенности среди возвращающихся офицеров.[46]
Отныне стали угрожать "самыми острыми контрмерами": "арест всех лиц, прибывающих с оккупированной немецкими войсками территории, обстоятельный допрос с целью получения признания и отдача под военный трибунал", что было равносильно расстрелу. Как показали 16 августа 1941 г. высокопоставленные офицеры советских 6-й и 12-й армий, среди которых - генерал-лейтенант Музыченко, генерал-лейтенант Соколов, генерал-майор Тонконогов, генерал-майор Огурцов (6-я армия), генерал-майор Понеделин, генерал-майор Снегов, генерал-майор Абранидзе, генерал-майор Прошкин (12-я армия), "солдаты, бежавшие из немецкого плена, немедленно расстреливались". Согласно показанию командира 196-й стрелковой дивизии генерал-майора Куликова, возвращающиеся офицеры "за пребывание на территории врага" получали лишь не менее 10 лет лагерей.[47] Кроме того, суровым преследованиям подвергались все советские солдаты, которые спаслись после развала фронтов и боев в окружении и пробились к своим частям. Как пишет генерал-майор Григоренко,[48] этих "окруженцев" "встречали приказом о казни": "Расстреливались солдаты и офицеры, снабженцы, пехотинцы, летчики... экипажи танков... артиллеристы... а на следующий день те, кто расстреливал их по законам военного времени, сами попадали во вражеский котел и их могла постичь та же участь, что и тех, кого они расстреляли вчера". Дескать, только отсутствие сплошного фронта и развал упорядоченного командования уберегли от бессмысленного массового уничтожения буквально "сотни тысяч".
С советской стороны использовалось еще одно, психологическое средство, чтобы удержать военнослужащих Красной Армии от бегства вперед: хорошо знакомый каждому жителю Советских Социалистических Республик принцип мести и возмездия членам семьи (Уголовный кодекс, часть 2, статья 581в). Записи допросов согласно разоблачают, с каким страхом пленные советские солдаты сознавали реальность "такой мести советских власть имущих",[49] а именно, что их близкие "будут сосланы Советами в Сибирь или расстреляны".[50] А "круг родственников, подлежащих самым суровым репрессиям", был, согласно высказыванию одного военнопленного старшего лейтенанта, "очень широк".[51] Старший лейтенант Филипенко, 1-й офицер для поручений в штабе 87-й стрелковой дивизии, уже 27 июня 1941 г. показал под протокол, что в Советском Союзе существует закон, "по которому родственники попавшего в плен или перебежавшего солдата привлекаются к ответственности, то есть расстреливаются". В итоговом докладе о допросах военнопленных немецкого 23-го армейского корпуса от 30 июля 1941 г. говорится: "Офицеры находятся под угрозой, что все их близкие будут расстреляны ГПУ, если они сдадутся в плен". Таково было впечатление и экипажа самолета - лейтенанта Аношкина, младшего лейтенанта Никифорова и сержанта Смирнова: "Если становится известно, что летчик попал в немецкий плен, то за это должна отвечать его семья - путем ссылки или расстрела отдельных членов семьи. Этот страх перед наказанием семьи удерживает их от того, чтобы перебежать". Генерал-майор Абранидзе, командир 72-й горно-стрелковой дивизии, 14 августа 1941 г. точно так же высказал немцам большую тревогу "за судьбу своих близких", "если станет известно, что он попал в плен".[52] Генерал-майоры Снегов (командир 8-го стрелкового корпуса), Огурцов (командир 49-го стрелкового корпуса), полковники Логинов (командир 139-й стрелковой дивизии), Дубровский (заместитель командира 44-й стрелковой дивизии) и Меандров (заместитель начальника штаба 6-й армии) в тот же самый день подтвердили наличие приказа от весны 1941 г., согласно которому близкие перебежчика "наказываются по всей строгости закона, вплоть до смертной казни - расстрела".
Итак, в Красной Армии уже было распространено чувство тревоги за судьбу членов семьи, когда Сталин приказом № 270 от 16 августа 1941 г. еще раз подчеркнуто велел применять принцип ответственности всех близких. Согласно приказу № 270,[53] подписанному Сталиным в качестве председателя Государственного Комитета Обороны (другие подписавшие - Молотов, Буденный, Ворошилов, Тимошенко, Шапошников, Жуков), как упоминалось, командиры (офицеры) и политруки, попавшие в плен, приравнивались к дезертирам. Поэтому их семьи должны были арестовываться как "семьи нарушивших присягу и предавших Родину" дезертиров, а семьи пленных красноармейцев лишались "государственных пособий и помощи" и тем самым обрекались на голодную смерть. Ссылка офицерских семей в необжитые районы ГУЛага, к тому же с конфискацией всего имущества, предполагалась как нечто само собою разумеющееся. Но политработники, разъяснявшие сталинский приказ в частях, согласно показаниям военнопленного главврача д-ра Варабина и других, тут же "намекали и на более суровое наказание".[54]
Где только возможно, особые отделы НКВД и политотделы в частях отныне видели свою задачу в том, чтобы передать домашние адреса плененных солдат соответствующим местным органам НКВД с целью осуществления грозящих репрессий.[55] Такое происходило, например, даже в случаях, когда, как это было 27 сентября 1941 г. в 238-м стрелковом полку 186-й стрелковой дивизии, красноармейцев неожиданно захватывала и уводила немецкая разведгруппа. Главный военный прокурор Красной Армии дивизионный военный юрист Кондратьев 24 сентября 1941 г. также дал указание военным прокурорам фронтов: осуждать военнопленных красноармейцев в их отсутствие и "предпринять все меры к применению репрессий в отношении близких". 15 декабря 1941 г. военный прокурор 286-й стрелковой дивизии даже получил выговор от исполняющего должность начальника отдела Главной военной прокуратуры военного юриста 1-го ранга Варского (№ 08683), поскольку он запоздал выслать адрес родственников убитого при попытке "изменить родине" красноармейца Панстьяна для осуществления предусмотренных законодательством репрессий в отношении семьи.[56]
Вся шаткость фраз о мнимом "советском патриотизме" и "массовом героизме" в Красной Армии проявилась в показательном приказе № 0098 Ленинградского фронта от 5 октября 1941 г., который подписали генерал армии Жуков, член Военного совета и секретарь ЦК Жданов, члены Военного совета адмирал Исаков и Кузнецов, а также генерал-майор Семашко.[57] Поводом явилось "беспрецедентное поведение" отдельного 289-го пулеметного батальона, дислоцированного на участке Слуцк - Колпино, где появились немецкие солдаты и завязали разговоры с красноармейцами, чтобы побудить их перейти на свою сторону. Теперь Жуков в привычной грубой манере использовал это "преступное братание" на поле боя, чтобы поставить под подозрение сразу все войска Ленинградского фронта и пригрозить им. Были преданы Военному трибуналу и расстреляны как "пособники и преступники перед родиной", как "пособники фашистской нечисти" не только непосредственные командиры и политруки данных солдат, которые не пресекли эти переговоры. Драконовским наказаниям подверглись и сотрудники политорганов и особых отделов на уровне данного батальона, укрепрайона, 168-й стрелковой дивизии и 55-й армии. Чтобы впредь уже в корне подавить любую попытку "измены и подлости", разумеется, не устрашился преследования членов семей и Жуков, он приказал: "Особому отделу НКВД Ленинградского фронта немедленно принять меры к аресту и отдаче под суд членов семей изменников родины". Если солдатам Красной Армии во многих случаях не оставалось ничего иного, как сражаться до самоуничтожения, то глубокие движущие силы этого явления зачастую следует искать в таких и подобных преступных приказах советского командования, а не в идейных побудительных мотивах так называемого "советского патриотизма".
Примечания
[25]. Hoffmann, Die Geschichte der Wlassow-Armee, S. 141 ff.
[26]. BA-MA, RH 21-1/481, 21.3.1942.
[27]. BA-MA, RH 21-3/v. 472, 19.4.1943.
[28]. BA-MA, RH 21-3/v. 496, 9.12.1943.
[29]. BA-MA, RH 21-2/v. 708, 3.8.1942.
[30]. BA-MA, RH 24-4/91, 24.6.1941.
[31]. BA-MA, RH 24-3/135, 11.9.1941.
[32]. PAAA, Pol. XIII, Bd. 12, Teil II, 14.8.1941.
[33]. BA-MA, RH 21-3/v. 782, 21.8.1942.
[34]. Hoffmann, Kaukasien 1942/43, S. 116 ff.
[35]. BA-MA, RH 21-3/437, 7.8.1941.
[36]. BA-MA, RH 21-1/471, 12.7.1941.
[37]. BA-MA, RH 20-17/283, 19.9.1941.
[38]. Ebenda, 29.9.1941.
[39]. BA-MA, RH 21-2/v. 648, 12.7.1941; BA-MA, RH 24-3/134, 4.8.1941; BA-MA, RH 20-4/672, 28.8.1941.
[40]. BA-MA, RH 24-17/152, 13.8.1941.
[41]. BA-MA, RH 21-1/473, September 1941.
[42]. BA-MA, RH 21-1/471, 15.7.1941.
[43]. BA-MA, RW 4/v. 330, 23.9.1941.
[44]. Ebenda, Mai 1942.
[45]. BA-MA, RH 20-2/1121, 24.9.1941.
[46]. BA-MA, RW 4/v. 329, 15./20.7.1941.
[47]. BA-MA, RH 20-17/283, 1.10.1941.
[48]. Nekritsch/Grigorenko, Genickschuß, S. 280.
[49]. BA-MA, RH 24-28/10, o. D.
[50]. BA-MA, RH 24-17/152, 2.7.1941.
[51]. BA-MA, RH 20-17/282, 28.7.1941.
[52]. PAAA, Pol. XIII, Bd. 12, 14.8.1941.
[53]. BA-MA, RH 2/2425, 16.8.1941.
[54]. BA-MA, RH 2/2411, 16.4.1942.
[55]. Ebenda, November 1941.
[56]. BA-MA, RW 2/v. 158, 15.12.1941.
[57]. BA-MA, RH 2/2425, 5.10.1941.
http://hedrook.vho.org/hoffmann/
В целом судьба советских военнопленных в немецком плену зимой 1941/42 гг., как известно, была ужасающей. Это по праву было названо "трагедией величайшего масштаба", ведь сотни тысяч из них погибли в эти месяцы от голода и эпидемий. Причины этой массовой смертности имеют многообразную природу. Нередко могли играть свою роль, прежде всего на низовом уровне, незнание народов Востока, а также человеческое бездушие и злая воля, вытекавшая из политического подстрекательства.
Но в более высоком смысле это была не столько злая воля, сколько техническая невозможность хоть как-то обеспечить и разместить на восточных территориях миллионную массу военнопленных, зачастую уже совершенно изможденных, в условиях зимы 1941/42 гг., так как после почти полного развала транспортной системы и немецкая действующая армия, оборонявшаяся не на жизнь, а на смерть, испытывала в это время тяжелую нужду. Кроме того, для сравнения можно указать, что и уровень смертности советских военнопленных в финском плену составил почти треть их общего количества.[25] И попытка возложить теперь ответственность за это именно на генерал-квартирмейстера, ведавшего в Генеральном штабе сухопутных войск делами военнопленных, и, как оно имело место, связать его с так называемой гитлеровской "политикой уничтожения" на Востоке попросту противоречила бы исторической правде. Ведь именно генерал-квартирмейстер в Генеральном штабе сухопутных войск своими приказами от 6 августа, 21 октября и 2 декабря 1941 г. установил для всех военнопленных, находившихся на оккупированных восточных территориях, включая районы подчинения командующих Вермахта на Украине и в Прибалтике (Ostland), а также в Норвегии и Румынии, продовольственные рационы в достаточном для сохранения жизни и здоровья размере. Поэтому встает лишь вопрос о том, выполнялись ли и в каком объеме или могли ли выполняться эти приказы и, если нет, то по каким причинам выполнение отсутствовало.
Во всяком случае, приказы и распоряжения Главного командования не могли просто игнорироваться. И действительно, можно показать, что соответствующие командующие тыловыми районами сухопутных войск и коменданты тыловых армейских территорий, а также многие лагерные коменданты в рамках своих ограниченных возможностей стремились улучшить положение военнопленных и как-то им помочь. Если им удавалось добиваться лишь очень ограниченных успехов, то это было вызвано растущими трудностями снабжения ввиду гигантского числа пленных и, наконец, как было сказано, полным крахом транспортной системы зимой 1941/42 гг., который поставил под серьезнейшую угрозу и снабжение германских Восточных армий. Однако весной 1942 г., когда лед тронулся, были предприняты многообразные и энергичные меры по улучшению положения советских военнопленных, сознательно увязывавшиеся с положениями Гаагских конвенций о законах и обычаях войны, которые никогда не признавались Советским Союзом. С весны 1942 г. ситуация в сфере действий как ОКХ, так и ОКВ начала шаг за шагом консолидироваться, так что простое выживание в лагерях для военнопленных вскоре уже не составляло вопроса.
Это, разумеется, не затронуло распространения измышлений о зверствах, как важного фактора советских военных усилий, и в Красной Армии оно непоколебимо продолжалось.[26] Даже весной 1943 г., когда во всех заведениях для военнопленных и дивизиях немецкой армии на Востоке давно уже функционировали "Русские подразделения помощи" (Russische Betreuungsstaffeln) РОА (Русской Освободительной Армии) в составе 1 офицера, 4-х унтер-офицеров и 20 рядовых, задача которых состояла в защите интересов их военнопленных соотечественников - учреждение, которое, кстати говоря, оказывало устойчивое воздействие на красноармейцев, - с советской стороны неизменно сообщалось,[27] что немцы "вешают или расстреливают" каждого военнопленного, причиняют ему "жестокие муки" и, как недавно в Катыни, "в районе Смоленска, перестреляли 35000 пленных",[28] имея в виду убийство польских офицеров советским НКВД. Даже антисоветски настроенные красноармейцы, как гласили немецкие документы, начали "несколько настораживаться, поскольку они не знают, расстреляют их у немцев или нет".[29]
В целом немецким войскам пришлось скоро убедиться, что систематическое распространение сообщений о мнимых или подлинных зверствах в отношении военнопленных автоматически влекло за собой ужесточение сопротивления Красной Армии и склонность красноармейцев сдаваться в плен ослабевала. Майор Соловьев, начальник штаба 445-го стрелкового полка 140-й стрелковой дивизии, выразил это такими словами: "Единственное объяснение сопротивления Красной Армии следует искать исключительно в том обстоятельстве, что о зверствах военнослужащих германского Вермахта говорят и пишут с неслыханной интенсивностью".[30] Уже 24 июня 1941 г. военнопленные назвали "причиной своего упорного сопротивления" то, что им "убедительно внушали:
1. Если они оставят позиции и отступят, то их сразу же расстреляют политические комиссары.
2. Если они перейдут к немцам, то будут немедленно расстреляны ими.
3. Если их не расстреляют немцы, то это произойдет тотчас, когда вновь придут красные войска. В этом случае будут иметь место также конфискация имущества и расстрел близких".
Эти слова обрисовывают безвыходную ситуацию, в которой на деле оказались советские солдаты.
Ужесточившееся сопротивление войск Красной Армии может служить и прагматичным объяснением растущего нежелания немецких командных структур применять директивы о комиссарах, которые 6 мая 1942 г. были, наконец, отменены. Чтобы избавить советских солдат от страха перед пленом, с немецкой стороны была одновременно запущена массированная пропаганда с помощью листовок.[31] Ведь у военнопленных, наряду с негативным, иной раз бывал и позитивный опыт, как это отметил командир 8-го стрелкового корпуса генерал-майор Снегов, который 11 августа 1941 г. пожелал занести в протокол следующее: "Первые дни в немецком плену оказали на нас чудесное воздействие. Мы заметили, что становимся другими людьми. Я и мои товарищи в первый раз смогли откровенно поговорить друг с другом".[32] После того, как была пережита катастрофическая зима 1941/42 гг., можно было в возрастающей мере приводить позитивные аргументы. Но предпосылкой успеха такой контрпропаганды была и оставалась безусловная правдивость. Поэтому командование 3-й танковой армии и дало знать Главному командованию сухопутных войск 21 августа 1942 г., что обещание хорошего обращения без выполнения этого обещания сделает в перспективе сомнительной всю немецкую фронтовую пропаганду.[33]
Командование Красной Армии пыталось средствами террора задушить в корне любое сомнение в его сообщениях о зверствах противника. Это относилось прежде всего к немецкой пропаганде с помощью листовок, хотя она, как и соответствующая советская пропаганда, поначалу отличалась неуклюжей грубостью и зимой 1941/42 гг. потерпела ощутимое фиаско. Лишь когда с помощью местных знатоков страны удалось приспособиться к образу мышления советских солдат и когда прежде всего перестали игнорировать также офицеров и политработников и угрожать им, а к ним начали обращаться персонально, прокладывая к ним "золотые мосты",[34] и когда, кроме того, на листовках появились надписи об их использовании в качестве пропусков,[35] они возымели действие в полной мере. Советские командные структуры реагировали на это нервозно и привели в движение все, чтобы воспрепятствовать попаданию немецких листовок к чрезвычайно заинтересованным советским солдатам.[36] "Усильте сбор и уничтожение фашистских листовок... партийными и комсомольскими организациями и политическим аппаратом дивизий и позаботьтесь о том, чтобы листовки не попадали в руки красноармейцев", - гласил лозунг НКВД в сентябре 1941 г.[37] Уже просто поднятие "контрреволюционных фашистских листовок" угрожало тяжкими карами. В случае нахождения немецких листовок у красноармейцев соответствующие военнослужащие, согласно директивам вновь созданных "особых отделов" НКВД (контрразведка, до этого 3-е управление), к примеру, Юго-Западного фронта, 26-й армии (2 августа 1941 г.), 9-й армии (5 сентября 1941 г., № 25165), должны были "немедленно арестовываться" и привлекаться к ответственности.[38] О том, что происходило с виновными, документы единодушно сообщают: сбор и чтение немецких листовок наказывались смертью.[39] Красноармейцев всюду расстреливали за это и без приговора военных трибуналов, по возможности - перед строем.[40] "Если у красноармейца будет найдена немецкая листовка, то он попадает под военный суд и в большинстве случаев расстреливается", - без обиняков признал командир 27-го стрелкового корпуса генерал-майор Артеменко в сентябре 1941 г.[41]
Не менее вредоносным для правдоподобия антинемецких измышлений о зверствах оказался и другой источник информации. Это были "изменники" и "шпионы", названные так Сталиным в одной директиве (Северо-Западный фронт, № 0116, 20 июля 1941 г.), в особенности "командиры (офицеры), политруки и красноармейцы, возвращающиеся из окружения в западных районах Украины, Белоруссии и в Прибалтике поодиночке и группами", одним словом - все военнослужащие Красной Армии, независимо от их рангов, которые пробивались к собственным войскам из немецкого плена или тыла. Теперь они все, согласно воле Сталина, автоматически считались подозрительными и ставились в положение обвиняемых. Наряду с прямой агентурной деятельностью, командование Красной Армии опасалось прежде всего распространения "провокационных слухов... того содержания, что командование немецкой армии, якобы, не предпринимает никаких репрессий в отношении военнопленных, хорошо их кормит и затем отпускает на работу в колхозы", как гневно заметил начальник 3-го отдела 12-й армии полковник Розин 15 июля 1941 г.,[42] "провокационных слухов о непобедимости немецкой армии, о хорошем, сердечном обращении немцев с пленными красноармейцами", как говорится в другом месте. Хотя советские военнопленные на немецкой стороне подвергались ведь и притеснениям, и насилию, а с осени 1941 г. все сильнее терпели нужду, советские командные структуры, например, Курский областной военкомат 23 сентября 1941 г.,[43] все же подозревали, что "контрреволюционные слухи" о, якобы, хорошем обращении с "пленными красноармейцами и мирным населением" могут пошатнуть пропагандистские версии о "кровавых преступлениях и зверских актах насилия гитлеровских людоедов".
Из захваченных под Вязьмой документальных материалов[44] особого отдела НКВД 19-й армии немцы в мае 1942 г. действительно смогли с удовлетворением сделать вывод: "Противоположную позицию в сравнении с пресловутыми партизанами занимает мирное население многих населенных пунктов, которое с искренней радостью встречает немцев как спасителей. Уникальный, видимо, в военной истории факт, что народ приветствует в чужеродном противнике освободителя от невыносимого ига собственного руководства, уже сам по себе является уничтожающим приговором. Но этот приговор находит свое документальное подтверждение во всеохватывающем недоверии, которое пронизывает данные документы НКВД от первого до последнего листа. Каждый гражданский человек, каждый солдат, даже бежавшие с риском для жизни из немецкого плена советские военнослужащие, подозреваются в государственной измене, причем подозрения зачастую принимают попросту гротескные формы".
Теперь со стороны аппарата НКВД, политического аппарата и аппарата военной юстиции стали приниматься энергичные меры, чтобы во исполнение сталинских директив пресечь любое воздействие на войска спереди и изолировать либо обезвредить возвращенцев. Правда, главный военный прокурор Красной Армии, дивизионный военный юрист Кондратьев в своем приказе № 00120 от 24 сентября 1941 г.[45] еще пытался провести различие между завербованными "прямыми изменниками" и "совратителями" из числа "фашистских военнопленных", которые лишь рассказывали "о хорошем обращении" в плену, хотя по нему, разумеется, уже "представляли большую опасность" обе категории. Но руководящий аппарат НКВД давно не обращал внимания на такие тонкости. Так, например, особый отдел 26-й армии объявил 5 августа 1941 г., что немцы проводят "среди гражданского населения, среди сдающихся в плен красноармейцев и дезертиров массовую вербовку агентов" и направляют их "в целях шпионажа и диверсий на советскую территорию" - огульное обвинение, которое предполагало распространение "провокационных слухов" как само собою разумеющееся явление и одновременно вскрывало недоверие к каждому советскому солдату. Уже армейский комиссар 1-го ранга Мехлис принципиально рассчитывал на наличие "шпионов и белогвардейцев" в особенности среди возвращающихся офицеров.[46]
Отныне стали угрожать "самыми острыми контрмерами": "арест всех лиц, прибывающих с оккупированной немецкими войсками территории, обстоятельный допрос с целью получения признания и отдача под военный трибунал", что было равносильно расстрелу. Как показали 16 августа 1941 г. высокопоставленные офицеры советских 6-й и 12-й армий, среди которых - генерал-лейтенант Музыченко, генерал-лейтенант Соколов, генерал-майор Тонконогов, генерал-майор Огурцов (6-я армия), генерал-майор Понеделин, генерал-майор Снегов, генерал-майор Абранидзе, генерал-майор Прошкин (12-я армия), "солдаты, бежавшие из немецкого плена, немедленно расстреливались". Согласно показанию командира 196-й стрелковой дивизии генерал-майора Куликова, возвращающиеся офицеры "за пребывание на территории врага" получали лишь не менее 10 лет лагерей.[47] Кроме того, суровым преследованиям подвергались все советские солдаты, которые спаслись после развала фронтов и боев в окружении и пробились к своим частям. Как пишет генерал-майор Григоренко,[48] этих "окруженцев" "встречали приказом о казни": "Расстреливались солдаты и офицеры, снабженцы, пехотинцы, летчики... экипажи танков... артиллеристы... а на следующий день те, кто расстреливал их по законам военного времени, сами попадали во вражеский котел и их могла постичь та же участь, что и тех, кого они расстреляли вчера". Дескать, только отсутствие сплошного фронта и развал упорядоченного командования уберегли от бессмысленного массового уничтожения буквально "сотни тысяч".
С советской стороны использовалось еще одно, психологическое средство, чтобы удержать военнослужащих Красной Армии от бегства вперед: хорошо знакомый каждому жителю Советских Социалистических Республик принцип мести и возмездия членам семьи (Уголовный кодекс, часть 2, статья 581в). Записи допросов согласно разоблачают, с каким страхом пленные советские солдаты сознавали реальность "такой мести советских власть имущих",[49] а именно, что их близкие "будут сосланы Советами в Сибирь или расстреляны".[50] А "круг родственников, подлежащих самым суровым репрессиям", был, согласно высказыванию одного военнопленного старшего лейтенанта, "очень широк".[51] Старший лейтенант Филипенко, 1-й офицер для поручений в штабе 87-й стрелковой дивизии, уже 27 июня 1941 г. показал под протокол, что в Советском Союзе существует закон, "по которому родственники попавшего в плен или перебежавшего солдата привлекаются к ответственности, то есть расстреливаются". В итоговом докладе о допросах военнопленных немецкого 23-го армейского корпуса от 30 июля 1941 г. говорится: "Офицеры находятся под угрозой, что все их близкие будут расстреляны ГПУ, если они сдадутся в плен". Таково было впечатление и экипажа самолета - лейтенанта Аношкина, младшего лейтенанта Никифорова и сержанта Смирнова: "Если становится известно, что летчик попал в немецкий плен, то за это должна отвечать его семья - путем ссылки или расстрела отдельных членов семьи. Этот страх перед наказанием семьи удерживает их от того, чтобы перебежать". Генерал-майор Абранидзе, командир 72-й горно-стрелковой дивизии, 14 августа 1941 г. точно так же высказал немцам большую тревогу "за судьбу своих близких", "если станет известно, что он попал в плен".[52] Генерал-майоры Снегов (командир 8-го стрелкового корпуса), Огурцов (командир 49-го стрелкового корпуса), полковники Логинов (командир 139-й стрелковой дивизии), Дубровский (заместитель командира 44-й стрелковой дивизии) и Меандров (заместитель начальника штаба 6-й армии) в тот же самый день подтвердили наличие приказа от весны 1941 г., согласно которому близкие перебежчика "наказываются по всей строгости закона, вплоть до смертной казни - расстрела".
Итак, в Красной Армии уже было распространено чувство тревоги за судьбу членов семьи, когда Сталин приказом № 270 от 16 августа 1941 г. еще раз подчеркнуто велел применять принцип ответственности всех близких. Согласно приказу № 270,[53] подписанному Сталиным в качестве председателя Государственного Комитета Обороны (другие подписавшие - Молотов, Буденный, Ворошилов, Тимошенко, Шапошников, Жуков), как упоминалось, командиры (офицеры) и политруки, попавшие в плен, приравнивались к дезертирам. Поэтому их семьи должны были арестовываться как "семьи нарушивших присягу и предавших Родину" дезертиров, а семьи пленных красноармейцев лишались "государственных пособий и помощи" и тем самым обрекались на голодную смерть. Ссылка офицерских семей в необжитые районы ГУЛага, к тому же с конфискацией всего имущества, предполагалась как нечто само собою разумеющееся. Но политработники, разъяснявшие сталинский приказ в частях, согласно показаниям военнопленного главврача д-ра Варабина и других, тут же "намекали и на более суровое наказание".[54]
Где только возможно, особые отделы НКВД и политотделы в частях отныне видели свою задачу в том, чтобы передать домашние адреса плененных солдат соответствующим местным органам НКВД с целью осуществления грозящих репрессий.[55] Такое происходило, например, даже в случаях, когда, как это было 27 сентября 1941 г. в 238-м стрелковом полку 186-й стрелковой дивизии, красноармейцев неожиданно захватывала и уводила немецкая разведгруппа. Главный военный прокурор Красной Армии дивизионный военный юрист Кондратьев 24 сентября 1941 г. также дал указание военным прокурорам фронтов: осуждать военнопленных красноармейцев в их отсутствие и "предпринять все меры к применению репрессий в отношении близких". 15 декабря 1941 г. военный прокурор 286-й стрелковой дивизии даже получил выговор от исполняющего должность начальника отдела Главной военной прокуратуры военного юриста 1-го ранга Варского (№ 08683), поскольку он запоздал выслать адрес родственников убитого при попытке "изменить родине" красноармейца Панстьяна для осуществления предусмотренных законодательством репрессий в отношении семьи.[56]
Вся шаткость фраз о мнимом "советском патриотизме" и "массовом героизме" в Красной Армии проявилась в показательном приказе № 0098 Ленинградского фронта от 5 октября 1941 г., который подписали генерал армии Жуков, член Военного совета и секретарь ЦК Жданов, члены Военного совета адмирал Исаков и Кузнецов, а также генерал-майор Семашко.[57] Поводом явилось "беспрецедентное поведение" отдельного 289-го пулеметного батальона, дислоцированного на участке Слуцк - Колпино, где появились немецкие солдаты и завязали разговоры с красноармейцами, чтобы побудить их перейти на свою сторону. Теперь Жуков в привычной грубой манере использовал это "преступное братание" на поле боя, чтобы поставить под подозрение сразу все войска Ленинградского фронта и пригрозить им. Были преданы Военному трибуналу и расстреляны как "пособники и преступники перед родиной", как "пособники фашистской нечисти" не только непосредственные командиры и политруки данных солдат, которые не пресекли эти переговоры. Драконовским наказаниям подверглись и сотрудники политорганов и особых отделов на уровне данного батальона, укрепрайона, 168-й стрелковой дивизии и 55-й армии. Чтобы впредь уже в корне подавить любую попытку "измены и подлости", разумеется, не устрашился преследования членов семей и Жуков, он приказал: "Особому отделу НКВД Ленинградского фронта немедленно принять меры к аресту и отдаче под суд членов семей изменников родины". Если солдатам Красной Армии во многих случаях не оставалось ничего иного, как сражаться до самоуничтожения, то глубокие движущие силы этого явления зачастую следует искать в таких и подобных преступных приказах советского командования, а не в идейных побудительных мотивах так называемого "советского патриотизма".
Примечания
[25]. Hoffmann, Die Geschichte der Wlassow-Armee, S. 141 ff.
[26]. BA-MA, RH 21-1/481, 21.3.1942.
[27]. BA-MA, RH 21-3/v. 472, 19.4.1943.
[28]. BA-MA, RH 21-3/v. 496, 9.12.1943.
[29]. BA-MA, RH 21-2/v. 708, 3.8.1942.
[30]. BA-MA, RH 24-4/91, 24.6.1941.
[31]. BA-MA, RH 24-3/135, 11.9.1941.
[32]. PAAA, Pol. XIII, Bd. 12, Teil II, 14.8.1941.
[33]. BA-MA, RH 21-3/v. 782, 21.8.1942.
[34]. Hoffmann, Kaukasien 1942/43, S. 116 ff.
[35]. BA-MA, RH 21-3/437, 7.8.1941.
[36]. BA-MA, RH 21-1/471, 12.7.1941.
[37]. BA-MA, RH 20-17/283, 19.9.1941.
[38]. Ebenda, 29.9.1941.
[39]. BA-MA, RH 21-2/v. 648, 12.7.1941; BA-MA, RH 24-3/134, 4.8.1941; BA-MA, RH 20-4/672, 28.8.1941.
[40]. BA-MA, RH 24-17/152, 13.8.1941.
[41]. BA-MA, RH 21-1/473, September 1941.
[42]. BA-MA, RH 21-1/471, 15.7.1941.
[43]. BA-MA, RW 4/v. 330, 23.9.1941.
[44]. Ebenda, Mai 1942.
[45]. BA-MA, RH 20-2/1121, 24.9.1941.
[46]. BA-MA, RW 4/v. 329, 15./20.7.1941.
[47]. BA-MA, RH 20-17/283, 1.10.1941.
[48]. Nekritsch/Grigorenko, Genickschuß, S. 280.
[49]. BA-MA, RH 24-28/10, o. D.
[50]. BA-MA, RH 24-17/152, 2.7.1941.
[51]. BA-MA, RH 20-17/282, 28.7.1941.
[52]. PAAA, Pol. XIII, Bd. 12, 14.8.1941.
[53]. BA-MA, RH 2/2425, 16.8.1941.
[54]. BA-MA, RH 2/2411, 16.4.1942.
[55]. Ebenda, November 1941.
[56]. BA-MA, RW 2/v. 158, 15.12.1941.
[57]. BA-MA, RH 2/2425, 5.10.1941.
http://hedrook.vho.org/hoffmann/