Узник свободы
Батай Ж. Процесс Жиля де Рэ. Колонна Publications, 2008.
У него за спиной шептали, что вместе с черным покойником
он творил богомерзкие ужасы. Что и теперь не оставил старых замашек.
Андрей Белый. Северная симфония
Очень странно, но время от времени приходится слышать, что Батай - тот самый философ, который настаивал на оправдании Жиля де Рэ и даже собрал для этого необходимые доказательства. Утверждение это основывается, судя по всему, на неверно расслышанных, дурно понятых далеких отголосках и любопытным образом соотносится с «родством» самого маршала и легендарной Синей Бороды. Теперь, с выходом трактата «Процесс Жиля де Рэ» на русском языке, да еще и в более чем достойном переводе, появилась возможность уже отчетливо слышать голос. Виновность Жиля де Рэ для Батая несомненна. Именно на этом строит философ свое оправдание.
Никаких расследований. Расследование было проведено пятью веками ранее, и мы знаем его результат. Жиль де Рэ убийца в первую очередь потому, что без этого он не Жиль де Рэ, не чудовище. Лишенный своих злодеяний, он перестает быть мифом, тем непостижимым, почти не существующим, нечеловеческим, что охватывает и объясняет человеческое.
Многие положения Батая происходят из «сверхреализма» Бретона, кругу которого Батай одно время принадлежал. И хотя в послесловии справедливо указано, что с годами Батай в значительной степени отошел от опыта своей бунтарской юности, следы его легко различимы. Речь в «Первом манифесте сюрреализма», напомним, идет о некоем сверх-существовании, способном объединить все мыслимые возможности и невозможности, явь и сон посредством творческого акта, который, понятное дело, находится вне рамок добра и зла. После Ницше и Фрейда (последний особенно сильно вдохновлял Бретона) рассуждать о морали было дурным тоном. В любом случае, о ней следовало рассуждать иначе.
Так и Батай оставляет мораль царству профанного, в противовес сакральному, объединяющему «да» и «нет», являющему собой тотальность, предельную полноту бытия. Сакральное у Батая - это одновременно священное и проклятое: то интенсивное переживание, на сладость которого следует посягать, объединяя, пусть даже неосознанно, взаимоотрицающее. Жиль де Рэ предстает такой сакральной фигурой, вышедшей за рамки человеческого и, одновременно, человечество воплощающей; фантастическим убийцей, преступающим любые преграды, не ведающим границ порока, призывающим дьявола и его же опасающимся, тщащимся в вере найти свою последнюю опору.
«Мы никогда не постигаем до конца человеческого бытия - того, что оно означает, а если и постигаем, то обманываемся: человечество всегда себя опровергает, оно внезапно переходит от доброты к низкой жестокости, от чрезмерного стыда к чрезмерному бесстыдству, от наиболее завораживающих к наиболее отвратительным своим проявлениям.»
Более того, Жиль де Рэ в интерпретации Батая еще и… ребенок. Картина Магнуса Энкеля, помещенная на обложке, думается, выбрана именно потому, что с одинаковым успехом может обозначать как жертву чудовища, так и само чудовище. К образу ребенка как существа не «закабаленного» опытом, и в силу этого открытого всем возможностям, существа, стоящего почти на пороге сверх-реальности обращается Бретон в первых строках своего манифеста, обращается к нему и Батай, с той лишь поправкой, что «доопытность» у него переходит в первобытный «архаизм».
«Перед нами ребенок, который обладает возможностями взрослого человека, и возможности эти скорее не инфантильные, а архаические.»
Книга Батая, наверное, самая подробная книга о Жиле де Рэ. Помимо собственно историко-философского трактата в самом начале, она включает детально восстановленную хронику жизни маршала, а также протоколы суда над ним, переведенные Пьером Клоссовски с латыни. И все-таки основная сила книги не в том тщании, с которым подобраны факты, не в масштабном воспроизведении действа, свидетелями (если не участниками) которого мы становимся, а в некоей виртуозной амбивалентности, своего рода двойном послании, раскрывающемся и на содержательном уровне. История маршала служит прекрасной иллюстрацией концепций Батая, а они, в свою очередь, более чем успешно иллюстрируют ее. По существу, как и было сказано, книга повествует не об историческом прото-фаусте, а о каждом из нас. Потому и останется актуальной. Человечество всегда хочет знать правду о себе, как того хотел Эдип.
У него за спиной шептали, что вместе с черным покойником
он творил богомерзкие ужасы. Что и теперь не оставил старых замашек.
Андрей Белый. Северная симфония
Очень странно, но время от времени приходится слышать, что Батай - тот самый философ, который настаивал на оправдании Жиля де Рэ и даже собрал для этого необходимые доказательства. Утверждение это основывается, судя по всему, на неверно расслышанных, дурно понятых далеких отголосках и любопытным образом соотносится с «родством» самого маршала и легендарной Синей Бороды. Теперь, с выходом трактата «Процесс Жиля де Рэ» на русском языке, да еще и в более чем достойном переводе, появилась возможность уже отчетливо слышать голос. Виновность Жиля де Рэ для Батая несомненна. Именно на этом строит философ свое оправдание.
Никаких расследований. Расследование было проведено пятью веками ранее, и мы знаем его результат. Жиль де Рэ убийца в первую очередь потому, что без этого он не Жиль де Рэ, не чудовище. Лишенный своих злодеяний, он перестает быть мифом, тем непостижимым, почти не существующим, нечеловеческим, что охватывает и объясняет человеческое.
Многие положения Батая происходят из «сверхреализма» Бретона, кругу которого Батай одно время принадлежал. И хотя в послесловии справедливо указано, что с годами Батай в значительной степени отошел от опыта своей бунтарской юности, следы его легко различимы. Речь в «Первом манифесте сюрреализма», напомним, идет о некоем сверх-существовании, способном объединить все мыслимые возможности и невозможности, явь и сон посредством творческого акта, который, понятное дело, находится вне рамок добра и зла. После Ницше и Фрейда (последний особенно сильно вдохновлял Бретона) рассуждать о морали было дурным тоном. В любом случае, о ней следовало рассуждать иначе.
Так и Батай оставляет мораль царству профанного, в противовес сакральному, объединяющему «да» и «нет», являющему собой тотальность, предельную полноту бытия. Сакральное у Батая - это одновременно священное и проклятое: то интенсивное переживание, на сладость которого следует посягать, объединяя, пусть даже неосознанно, взаимоотрицающее. Жиль де Рэ предстает такой сакральной фигурой, вышедшей за рамки человеческого и, одновременно, человечество воплощающей; фантастическим убийцей, преступающим любые преграды, не ведающим границ порока, призывающим дьявола и его же опасающимся, тщащимся в вере найти свою последнюю опору.
«Мы никогда не постигаем до конца человеческого бытия - того, что оно означает, а если и постигаем, то обманываемся: человечество всегда себя опровергает, оно внезапно переходит от доброты к низкой жестокости, от чрезмерного стыда к чрезмерному бесстыдству, от наиболее завораживающих к наиболее отвратительным своим проявлениям.»
Более того, Жиль де Рэ в интерпретации Батая еще и… ребенок. Картина Магнуса Энкеля, помещенная на обложке, думается, выбрана именно потому, что с одинаковым успехом может обозначать как жертву чудовища, так и само чудовище. К образу ребенка как существа не «закабаленного» опытом, и в силу этого открытого всем возможностям, существа, стоящего почти на пороге сверх-реальности обращается Бретон в первых строках своего манифеста, обращается к нему и Батай, с той лишь поправкой, что «доопытность» у него переходит в первобытный «архаизм».
«Перед нами ребенок, который обладает возможностями взрослого человека, и возможности эти скорее не инфантильные, а архаические.»
Книга Батая, наверное, самая подробная книга о Жиле де Рэ. Помимо собственно историко-философского трактата в самом начале, она включает детально восстановленную хронику жизни маршала, а также протоколы суда над ним, переведенные Пьером Клоссовски с латыни. И все-таки основная сила книги не в том тщании, с которым подобраны факты, не в масштабном воспроизведении действа, свидетелями (если не участниками) которого мы становимся, а в некоей виртуозной амбивалентности, своего рода двойном послании, раскрывающемся и на содержательном уровне. История маршала служит прекрасной иллюстрацией концепций Батая, а они, в свою очередь, более чем успешно иллюстрируют ее. По существу, как и было сказано, книга повествует не об историческом прото-фаусте, а о каждом из нас. Потому и останется актуальной. Человечество всегда хочет знать правду о себе, как того хотел Эдип.