еще об ответственных индивидах
Вчера в МГУ состоялась лекция Николая Плотников, организованная Валерием Анашвили в рамках программы открытых лекций по политической философии Центра политической теории. Плотников один из немногих российских профессионалов, сделавших гуманитарную карьеру в Европе, специально приехал для этого доклада в Москву. Для него, как впрочем и для некоторых его слушателей, это было первое возвращение на философский факультет МГУ за многие годы. Содержательно это возвращение оказалось удачным, форма же оставила тяжелое впечатление, причем ни о каких претензиях ни к докладчику, ни к организатором лекции быть не может.
Плотников, который внешне все больше напоминает Фуко, рассуждал о классической паре "проклятого русского": соотношении личности и государства в отечественной интеллектуальной традиции. Он начал с достаточно традиционного тезиса о том, что власть в России основывается не на праве, но на наборе временных мер чрезвычайного положения. Государство является перманентным чрезвычайным положением, а порядок в нем возобновляется и поддерживается героическим сиюминутным усилием, а не традицией и законом. С этим связана традиционная идея в отечественной философии истории: Россия не имеет прошлого, о чем говорил и Чаадаев, и его оппонент Пушкин, и многие другие. Традиция описания российской политической традиции как чистого листа идет от эпохи просвещенного абсолютизма. Еще Лейбниц писал Петру Великому о русском обществе как tabula rasa: русское государство выстраивается заново, с нуля, что позволяет ему избежать ошибок других народов, подобно тому, как постройка нового здания позволяет избежать трудностей и ограничений, связанных с реконструкцией старого. Мнимания или реальная пустота оснований ведет к невозможности сформировать легалистскую традицию: маркиз де Кюстин в свою очередь задолго до Троцкого называет российскую систему власти перманентной революцией.
Чрезвычайному государству противостоит чрезвычайная личность (в терминологии Плотникова "личность как исключение", не встроенная в структуры всеобщей чрезвычайки), уникальный индивид, который полностью изолирован от участия в структурах власти, даже когда он фактически встроен в них - как Герцен-чиновник, составляющий досье на Герцена-ссыльного, совершенно не ассоциировал себя с российским государством. На этом фундаментальном отчуждении индивида и власти построена русская интеллектуальная традиция, идущая от Чаадаева, Белинского, Герцена, Бакунина и так далее. В лице Бакунина теория государства-врага находит свое высшее проявление. Русский анархизм - не наследник пресловутого русского бунта, но следствие принципиальной отчужденности интеллектуала от власти, постоянного переживания им государства как чужого. Думаю, что и славянофилов, мечтающих о государстве-семье, отличном от реального государства-бюрократии, можно встраивать в этот ряд. Плотников напоминает тут о том, что русская рецепция Ницше выстраивалась вовсе не вокруг его теории сверхчеловека и воли, которая так вдохновляла национал-социалистов. Русский Ницше был бунтарем-индивидуалистом, интровертом, исповедующим автаркию.
Вывод, который делает Плотников, встроен в структуру гегелевской триады: необходим синтез. Плотников ссылается на Велимира Хлебникова. "Полицейский участок - великая вещь, это место свидания меня с государством. Государство напоминает, что оно еще существует", - пишет поэт. Нужно уходить с этого места свиданий.
"Необходимы ответственные действия индивидов, которые рассматривают государство как сферу реализации своей свободы, а не отчужденную сферу власти, контактов с которым следует избегать", - заключает Плотников.
Очень любопытно и даже симптоматично, что этот тезис был бы, вероятно, горячо одобрен нынешними кремлевскими идеологам "сурковской вертикали". И это именно то, о чем говорим мы, заявляя о необходимости формирования ответственного класса или о необходимости изучения опыта американской революции и истории переучреждения государства.
После Плотникова слово брали Куренной и Бикбов, которые полемизировали с основным докладчиком. Я оставлю дискуссию за скобками, чтобы не отвлекаться от основного тезиса. Добавлю еще несколько слов о гнетущей атмосфере мероприятия, создавшейся благодаря гостеприимному философскому факультету МГУ, здание которого скорее напоминает склеп, чем учебный корпус университета: в нем огромные неосвоенные пространства, ни одного живого закоулка, хотя бы книжного магазина, хотя бы чего-то. И публики на отличную лекцию Плотникова в этом месте собралось, увы, совсем немного.
Плотников, который внешне все больше напоминает Фуко, рассуждал о классической паре "проклятого русского": соотношении личности и государства в отечественной интеллектуальной традиции. Он начал с достаточно традиционного тезиса о том, что власть в России основывается не на праве, но на наборе временных мер чрезвычайного положения. Государство является перманентным чрезвычайным положением, а порядок в нем возобновляется и поддерживается героическим сиюминутным усилием, а не традицией и законом. С этим связана традиционная идея в отечественной философии истории: Россия не имеет прошлого, о чем говорил и Чаадаев, и его оппонент Пушкин, и многие другие. Традиция описания российской политической традиции как чистого листа идет от эпохи просвещенного абсолютизма. Еще Лейбниц писал Петру Великому о русском обществе как tabula rasa: русское государство выстраивается заново, с нуля, что позволяет ему избежать ошибок других народов, подобно тому, как постройка нового здания позволяет избежать трудностей и ограничений, связанных с реконструкцией старого. Мнимания или реальная пустота оснований ведет к невозможности сформировать легалистскую традицию: маркиз де Кюстин в свою очередь задолго до Троцкого называет российскую систему власти перманентной революцией.
Чрезвычайному государству противостоит чрезвычайная личность (в терминологии Плотникова "личность как исключение", не встроенная в структуры всеобщей чрезвычайки), уникальный индивид, который полностью изолирован от участия в структурах власти, даже когда он фактически встроен в них - как Герцен-чиновник, составляющий досье на Герцена-ссыльного, совершенно не ассоциировал себя с российским государством. На этом фундаментальном отчуждении индивида и власти построена русская интеллектуальная традиция, идущая от Чаадаева, Белинского, Герцена, Бакунина и так далее. В лице Бакунина теория государства-врага находит свое высшее проявление. Русский анархизм - не наследник пресловутого русского бунта, но следствие принципиальной отчужденности интеллектуала от власти, постоянного переживания им государства как чужого. Думаю, что и славянофилов, мечтающих о государстве-семье, отличном от реального государства-бюрократии, можно встраивать в этот ряд. Плотников напоминает тут о том, что русская рецепция Ницше выстраивалась вовсе не вокруг его теории сверхчеловека и воли, которая так вдохновляла национал-социалистов. Русский Ницше был бунтарем-индивидуалистом, интровертом, исповедующим автаркию.
Вывод, который делает Плотников, встроен в структуру гегелевской триады: необходим синтез. Плотников ссылается на Велимира Хлебникова. "Полицейский участок - великая вещь, это место свидания меня с государством. Государство напоминает, что оно еще существует", - пишет поэт. Нужно уходить с этого места свиданий.
"Необходимы ответственные действия индивидов, которые рассматривают государство как сферу реализации своей свободы, а не отчужденную сферу власти, контактов с которым следует избегать", - заключает Плотников.
Очень любопытно и даже симптоматично, что этот тезис был бы, вероятно, горячо одобрен нынешними кремлевскими идеологам "сурковской вертикали". И это именно то, о чем говорим мы, заявляя о необходимости формирования ответственного класса или о необходимости изучения опыта американской революции и истории переучреждения государства.
После Плотникова слово брали Куренной и Бикбов, которые полемизировали с основным докладчиком. Я оставлю дискуссию за скобками, чтобы не отвлекаться от основного тезиса. Добавлю еще несколько слов о гнетущей атмосфере мероприятия, создавшейся благодаря гостеприимному философскому факультету МГУ, здание которого скорее напоминает склеп, чем учебный корпус университета: в нем огромные неосвоенные пространства, ни одного живого закоулка, хотя бы книжного магазина, хотя бы чего-то. И публики на отличную лекцию Плотникова в этом месте собралось, увы, совсем немного.