Очарование сверхчеловечности
текст: А. Секацкий
фото: И. Смелов
Подобно висячим садам Семирамиды, Петербург предстает прежде всего как питомник миражей, и никогда заранее неизвестно, какой росток принесет плоды просвещения, а какой распустится в роскошный цветок зла.
Прежде чем пытаться ответить на вопрос, что значат Петербург и петербуржцы в современной жизни, необходимо понять, что они представляют собой метафизически - вне пространства и времени, вычленить из всего многообразия городских форм и феноменов неизменный и неразменный "петербургский субстрат".
Очарование сверхчеловечности
Если вдуматься, что именно зачаровывает нас в некоторых цивилизациях (например, в египетской, вавилонской или советской), можно предположить, что это полное пренебрежение принципом человекоразмерности. Древнеегипетские города, построенные не для живых, а для мертвых, вавилонские города-зиккураты, выстроенные для богов, а не для смертных, сталинская культурно-историческая среда, предназначенная "для потомков", для гомункулусов близкого или отдаленного будущего, - все это звенья одной цепи. Важно отметить, что трансцендентная устремленность (преимущественное бытие-для-другого) характеризует ту или иную цивилизацию изначально, независимо от исторических перипетий ее развития. Россия как последняя цивилизация трансцендентного служит ярким тому подтверждением.
Возьмем хотя бы Петербург, несравненный образец добровольной, точнее говоря - естественной аскезы. Важнейший тезис метафизики Петербурга гласит: это город, в последнюю очередь учитывающий комфорт ныне живущих, - и таким он был всегда. Фасады, развернутые к трансперсональным стихиям, к небу и морю и адресованные обитающим в них богам. Абсолютное преобладание нежилых помещений и скученность собственно жилого пространства - неприглядного, кажущегося почти непригодным для жизни. Засилье памятников, призраков, двойников, явственно видимых за счет того, что ныне живущие способны в упор не видеть друг друга. Воспроизводство такой жизни не требует репрессий, его обеспечивает выучка столетий.
В этом смысле противопоставление Петербурга и России лишено оснований, особенно когда имеют в виду "европейскую" принадлежность города. Петербург как раз является квинтэссенцией России, расшифрованной Чаадаевым, - нигде больше бытие-для-другого не доведено до такой рафинированности. Роскошные иллюстрации, застывшие в камне химеры и миражи - типичная книга о вкусной и здоровой пище: приходится признать, что в Петербурге - не только в его архитектуре - "стиль Сталин" был воплощен задолго до рождения Сталина. Блокада Ленинграда, унесшая сотни тысяч жизней, может считаться уникальным историческим событием, но была в ней и некая предначертанность, нечто, выходящее за пределы простой случайности. Люди обороняли город, в котором уже нельзя было жить (оставалось только умирать).
Поразительно другое: смерть во имя символического не сопровождалась экзальтацией и воспринималась как должное. Блокада миновала, испытание пройдено с честью, но порой возникает ощущение, что глубоко спрятанная блокада все еще продолжается. Об этом свидетельствует петербургская повседневность, где до сих пор собственные житейские интересы живущих непрерывно приносятся в жертву символическому. Кажется, подобная ситуация не очень-то и беспокоит горожан: в конце концов, не для того и строили, не для того возводили, хранили, насыщали метафизическим ореолом. Все это делали совсем для другого.
Ледяной Город
Особое предназначение Петербурга вытекает из его метафизической роли и может быть проиллюстрировано многими историческими фактами. Если говорить коротко, речь идет об устранении приземленности, о размыкании всякой однородной целесообразности, какой бы она ни была. В этом смысле не каждое государство и не каждый народ может позволить себе иметь такой город. Подобно висячим садам Семирамиды, Петербург предстает, прежде всего, как питомник миражей, и никогда заранее неизвестно, какой росток принесет плоды просвещения, способные утолить духовный голод многих поколений, а какой распустится в роскошный цветок зла.
Примеров и того, и другого рода достаточно. Вспомним хотя бы Ледяной Дом, эту материализованную химеру, застывшую галлюцинацию, ставшую символом вымышленного города. Ледяной Дом, стоивший немало усилий империи, можно трактовать как издевательство над здравым смыслом, но можно рассматривать его как очередной выброс трансцендентного: именно этот вид производства лучше всего развит в Петербурге, для него есть прекрасные производственные мощности, бесперебойно работающие уже три столетия.
При всей непредсказуемости петербургского феномена существуют все же его общие черты, вполне познаваемые, если внимательно вглядываться в историю. Так, можно выделить периоды попустительства, когда особенно не мешали диковинным росткам (и их расцвет совпадал с расцветом русской культуры, а может быть, и вдохновлял его), и периоды подневольного бытия, когда Город пытались призвать к порядку, к нормальной жизни, тратя на это зачастую непомерные усилия. И в том, и в другом случаях реальность норовила превзойти приемы магического реализма, перекликаясь с фантазиями Габриэля Гарсия Маркеса.
Неподотчетность логике повседневной жизни требовала от любителей порядка решительных мер. В качестве меры противодействия производству химер мы видим периодически вводимую тотальную регламентацию существования северной столицы: от особенностей архитектурной застройки до мелочей приватной жизни. Кульминацией можно считать один из декретов Павла I, в котором предписывалось точное время отхода ко сну. Специальные надзиратели были приставлены, чтобы контролировать момент, когда гаснут свечи в окнах. Воистину, ничто так не способствует прогрессии безумия, как попытки вывернуть его наизнанку.
Кажется, что знаменитое петербургское чиновничество, описанное Гоголем, Гончаровым и Щедриным, знаменует собой торжество канцеляризма, сугубой рациональности, абсолютно чуждой трансцендентному. Но именно Гоголь, художник исключительной проницательности, сумел разглядеть за внешне исправным, отлаженным механизмом подкладку зияющего, не поддающегося никаким заклинаниям безумия. Его наблюдения в высшей степени актуальны и сегодня.
Хоттабыч, желая сделать приятное своему юному другу, дарит Вольке Костылькову телефон. Аппарат исключительной красоты и блеска: посмотришь на такой - и залюбуешься. Словом, все прекрасно, кроме одного: пользоваться аппаратом нельзя, поскольку он сделан из куска чистого золота.
Вот так и Петербург: к нему тоже должна прилагаться незримая инструкция по использованию. Коренные петербуржцы знают ее интуитивно: где что блестит, откуда лучше любоваться, как и для чего возводить ледяные дома и воздушные замки - и еще много важного содержится в ней. Но как тут жить-поживать да добра наживать - это за несущественностью опущено. Всякий как-нибудь сам сообразит, и не надо делать из мухи слона.
Великая Метафизика и мелкие грызуны
Что ж, такая метафизическая предначертанность позволяет высказать некоторые прогнозы. В периоды своего вольного существования, когда дается зеленый свет реализации духовных прихотей, город становится инициатором социальных и культурных преобразований, высвобождая необходимую для этого колоссальную энергию. Разумеется, и направленность, и итоги преобразований непредсказуемы; единственное, что можно тут точно сказать, - мало никому не покажется! (Опять же исторических подтверждений хватает).
Но когда Петербург существует в подневольном режиме, в ситуации принуждения к "нормальной" рутинной жизни, последствия неизменно оказываются печальными. Происходит внутреннее перерождение в направлении тихой шизофрении, процесс, способный заражать элементы здоровой социальности целой Империи.
Иными словами, великие реформаторы и прожектеры, какой бы идеи фикс они ни придерживались (прорубить окно, проломить стену или взорвать сразу весь фундамент посредством Мировой Революции), попадают в унисон с трансцендентными устремлениями Петербурга. И наоборот, прирожденные чиновники-сантехники и прочие серые "ленинградские" мышки, пусть даже разросшиеся ныне до "королевских" размеров - сколько бы они ни прикрывались формальным правом представлять и олицетворять Петербург, - не в состоянии понять его метафизической формулы и поэтому неизменно оказываются чужды духу великого города.
источник: Имперский синдром // Мистерия петербургской аскезы