Музей
Имельдо А́льварес
Музей
Прикиньте, мы жили на первом этаже, где у нас было несколько комнат разного размера. В глубине коридора была кухня, а дальше жилище Вонга. Огромная полукруглая столовая выходила в сад. Он был окружен высокой решеткой, внутри которой были гелиотропы и хризантемы, хотя иногда Лауре удавалось вырастить несколько печальных и одиноких магнолий. Вошедший в дом оказывался в зале, где была та немногая мебель, которую нам удалось достать и там разместить по мере того, как мы воздвигали книжные полки, особенно два огромных застекленных шкафа, чтобы можно было туда поместить библиотеку, над которой возвышался на причудливом возвышении Будда с обращенным вверх огромным пупком,.
Создание библиотеки длилось годами. Профессор стал приносить первые книги с того самого дня, когда он убедил нас в необходимости непременно создать музей, поскольку голые стены, пролет лестницы, коридоры и весь дом убеждали нас удивить друзей этим миром масок, полумасок, плоскостей и углов…
Вспомнить ли мне обо всем? О книгах или о масках? Книги доходили до потолка, вылезали из полок и шкафов, иногда размещаясь в красивой симметричности, образуя башни, зубцы, капители, змей в красных или коричневых кольцах, оранжевых и извивающихся… А те книги, которые разгуливали по столам для постоянных консультаций Профессора, самозабвенно их перечитывающего, никому нельзя было трогать, кроме нас, сотрудников музея.
Эти книги, по словам Профессора, составляли теоретическую основу нашего музея, хотя мы и не располагали всеми нам необходимыми, и нужно было видеть, как он роется в тайном бумажнике с визитными карточками, чтобы затем выйти на поиски не только новых вариаций для стен, но и в поисках книг, воруя их или как получится, поскольку, по мнению Лауры и Хорхе, речь шла о редких экземплярах… Помню те, которые лежали на столе: «Смех» Кеведо и «Рассказы» Бергсона, иногда «Наблюдения над чувством прекрасного и возвышенного» Канта или «Причины смеха» Л.Дюмона, а за шкафом с лепниной «Реализм» Фрейда, «Тошнота» Марселя Пруста, «Антология черного юмора» Спенсера, я ее всегда видел там, ее Профессор хранил на последней полке рядом с «Психологий смеха» Дюга, «Ободом и сифилизацией» Тартюфа, «В поисках утраченного времени» Сартра и полным собранием сочинений Ж. Кубера…Иногда под софой можно было найти «Выражение эмоций» Дарвина и «Физиологию смеха» Бретона, хотя, как сейчас вспоминаю, Лаура и Профессор закатывали крупные скандалы, обсуждая другую группу книг, находившуюся за ванной, разрозненные, замаскированные коричневой суперобложкой, но это была художественная литература, как раз и подстегнувшая нас к мысли о создании музея, чтобы их там и разместить…
… Гистеропатологической секцией заведовал Хорхе, хотя и не на постоянной основе. Стоило большого труда проявить себя в этой секции. Это сильно раздражало Профессора, всегда пробегавшего по ней со словами о том, что эти данные ему необходимы для обоснования других его экспериментов. Хорхе всегда извинялся тем, что на шахматные турниры и на врачебные смены как в поликлинике он тратил все свое время… Язвы также служили оправданием.
Секция Хорхе находилась в правом крыле второго этажа, на юго-востоке. Левое крыло занимали мы с Профессором. У Хорхе был прямоугольный салон, хорошо освещенный и разделенный на подсекции. Маски и манекены, о которых вы говорите, а также полки и кресла с кожаными шкивами стояли у Хорхе распределенными равномерно в каждой комнатке подсекций. Он всегда на этом настаивал. «Следует избегать беспорядочности» - он говорил, когда мы пытались оставить рядом с ним некоторые неиспользуемые или вышедшие из моды архивы смеха, ибо не думайте, что поддерживать в активном состоянии музей было легко. Город быстро изменяется, как и смеющиеся нелинейно или докучливо. «Разве этот смех достоин нашего внимания?» - говорила Лаура, когда мы приносили экземпляры без сверхсложностей…
Смеявшиеся по пустякам без очевидных мотивов анализировались Хорхе в комнате «А». комнату «Б» он зарезервировал для тех, кто плакали, когда должны были смеяться, и наоборот, а также для тех, кто за пределами игры отличались обеими смешанными способностями. Комната «В» предназначалась для любителей замкнутого пространства. Ну-ка! Да, для любителей замкнутого пространства. Как можно об этом забыть. В комнате «Б» занимались также теми, кто падал или мочился от смеха, тех, кто страдал от преждевременного или старческого переутомления. Можно не уточнять, что специализацией Хорхе были комплексы. Как он говаривал: «Во всех их формах». И шепотом, шепотом, как и вы.
Зал Лауры находился на чердаке. Она называла его Раем. Туда нужно было подниматься по металлической лестнице, вонявшей горелой медью или спермой. В углу пристроились витрины с фильтрами, шприцами и пробирками. На стенах без всякого порядка висели рисунки и фотографии типичных случаев, как паутина розоватого цвета. Архивы и ее бумаги заполняли стеллаж в противоположном углу, и как раз туда я иногда отправлялся, чтобы подумать, как изготовить смех для Лауры, потому что физическая химия была ее специальностью, и это в самом деле вызывало у нас серьезное беспокойство, хотя вы должны знать, что Лаура прекрасно освоила работу с закисью азота и электризацией, чтобы вызвать искусственный смех. Очень часто она также принималась за изучение действия опия и гашиша, не слушая Профессора, просящего ее взглянуть на смысл сардонического смеха и на потенциал лютика ядовитого (Ranunculus Sceleratus), который нужно было привозить с Сардинии, также настоящих листьев петрушки, отличных от марихуаны и прочих вещей, разве не так?
О чердаке я вам уже рассказывал: он выходил на террасу, откуда было видно большую башню и море. Профессору было не по нраву, сто Лаура заняла там свою секцию, но она утверждала, что там быстро исчезают эманации. Сначала она получала вещества, разработанные в Анкаре или Сан-Франциско, но потом настояла на том, чтобы самостоятельно извлекать активный ингредиент и требовала привозить индийскую коноплю (вы знаете, что привозить означает разжиться ею, среди друзей и всё такое… Иногда я думаю, это не было ни коноплей, ни чем-либо другим).
Музей, наш музей, отличался от прочих, посещаемых всякого рода любопытными. Наш Профессор был очень привередливым - допускал только некоторых своих близких друзей и приходил в бешенство, когда я пытался привести кого-нибудь самостоятельно, и это заставило меня проявить изобретательность, сказав ему, что мне необходимо взять с собой всех тех, кто, по-моему, должны были его обязательно увидеть. Профессор схватывал все остальные частности, и для него истинным наслаждением был анализ «интеллектуального смеха». Что вы на это скажете? Интеллектуальный смех во всех его фазах - изобразительный, саркастический, хронопиянический, ждановский, абстрактный, барочный, новопешеходный, мазохический, вызванный безумным порывом, неохлоратрический, омфалический…
Смех вроде искусства. Профессор отчаянно погружался в смех, как Флобер в чернила, чтобы заставить нас забыть его применение, из-за книг, вызывающих в нас тоску по выживанию, поскольку наш музей смеха был по отношению к книгам с темными суперобложками тем, чем была луна Жана Кокто по отношению к статуям - прекрасным Солнцем.
- Ибо представьте себе: смех, в котором вступают в игру мышцы грудной клетки и диафрагмы - то, что получается при создании фиванских драм - вызывал у Профессора отвращение, а еще больше конвульсивный смех, который передавали Хорхе. Вы знаете, такая реакция никогда не имела для меня смысла. Этот смех, приходящий на ногах, на бедрах с сильными танцевальными движениями, Профессор его избегал: «Он для минойцев санскритского извода», как он говаривал. Профессор предпочитал улыбку, представляющую собой смех амузиальный, визуальный, тактильный… Я все время повторяю его слова…
- Улыбка - это зеркало, не правда ли?
И мы рисовали улыбки, обращая внимание не только на их пластические инновации, но и на их аудитивные находки. Дело было в том, чтобы найти отличное, неважно какое, внутри смеха. Смех, как и литература, - это славное упорство. Разве не об этом говорил Виктор Гюго? L’art, c’est la gloire et la joie. То же самое говорил о нашей коллекции Профессор, и обратите внимание, что стены нашего музея увешаны не только гуашью, акварелями, рисунками, масляной живописью, карикатурами, поскольку мы украшали их всеми способами выражения, но и дисками, кинолентами и т.п., так как мы принимали и звучащие знаки. Любой тип смеха в нашем музее был своего рода образцом. Ни поп-музыка, ни конкретная музыка нам не подходили. Барочный смех, да. Смех всегда был чем-то барочным…
Но вы смеетесь?
Собрание дисков и гравюр, да будет вам известно, занимало середину салонов второго этажа. Наша работа была беззвучной. Мы искали образцы мимики и жестов (ресурсы) на телевидении, радио, в газетах и журналах…, а также наблюдая за друзьями Хорхе, приходившими в музей в белых рубашках, и за типами, гулявшими по тротуару, или останавливающимися на улице, чтобы взглянуть на нас из-за другой стороны решетки. Лаура экспериментировала со мной в Раю (это был один из ее вариантов).
Вполне естественно: для соседей мы были забавным семейством, когда она выдавала нас за животных. Смех животных имеет глубокий смысл, правда? Это природа накладывает законы на искусство, вот мы и такие? Это было приключением с рыбами и хамелеонами. Одни, потому что у них нет век. Другие, потому что их глаза заключены в оболочку. Смех кролика - и собаки - нам казался простым. Трудности вызывал смех обезьян, акул, кошек и чаек. Я уже вам об этом расскажу, об этом расскажу… Но вся эта мирная жизнь пошла прахом однажды, когда Профессор получил письмо от мистера Элиота.
Как только он ознакомился с текстом письма, он, испуганный, собрал нас в зале. Бедняжка Вонг не знал, что и делать, когда Лаура и Хорхе приказали принести коньяк. (Он знал, что я запасся тремя бутылками, купленными несколько дней назад.) В своем письме мистер Элиот сообщал, что в Лондоне его коллега работает над усовершенствованием электронной машины, которая устанавливает авторство литературного произведения. В противную машину вводят текст книги, и машина определяет имя автора с опорой на типичные слова, то есть на слова, которые писатели и поэты бессознательно то и дело повторяют или используют в ритмах, изменяющихся в соответствии со степенью самоизлечения, достигнутой на преэдипальной стадии.
- Это невозможно, - сказала Лаура.
- Конечно, возможно, - сказал Хорхе.
Только я смотрел на Профессора.
- Это абсолютно точно, - сказал Профессор.
Потом, осмотрев стены, добавил:
- Этот музей может стать чем-то лучшим. Я вам предлагаю завершить этап впечатлений и приступить к структурному и научному этапу: я вам предлагаю классифицировать типы смеха синхронически и диахронически. Любовь, ненависть, гордость, эгоизм, глупость, страх, трезвость, альтруизм, щедрость, - все положительные и отрицательные чувства, четкие и смутные, смешанные и наложенные, старые и зарождающиеся, все…
Я должен вам сказать, что я не испугался, потому что повторить дважды слова предлагаю и все и почти запутать фразы было нечто странное для Профессора, всегда столь сдержанного. Затем, чуть не плача, он сказал:
- Мы будем использовать электроды Сельсо, применяя их в специальных масках, - сказал он и повторил еще раз.
Мое изобретение! Как вам это кажется? Мой электрод, делающий возможным открытие секретов смеха! Даже самые глубокие чувства остаются проштампованными в мимике смеха, в складках самой легкой улыбки. Это была великая идея Профессора! Вам так не кажется?
Мы начали усиленно работать. Хорхе перестал посещать встречи шахматистов. Лаура отставила в сторону каннабис. По утрам мы проникали в библиотеки, церкви и кладбища. После обеда посещали центральные лавки: Рампа, Гальяно, Сан-Рафаэль. По вечерам отправлялись по ресторанам, кино, театрам, обычным музеям, выставкам, мастерским художников, студиям музыкантов и поэтов, собраниям романистов и рассказчиков, по местам сбора начинающих артистов и критиков и т.п. Особенно по и т.п.
Профессор хотел, чтобы я посвятил себя изучению мужского смеха, где, как вам известно, доминирует звук «а» (ха, ха, ха), восходящего до настоящего мачизма, между тем как снижение до звука «е» (хе, хе, хе) характерно для женщин. Смех детей, юношей и евнухов опускается до «и» (хи, хи, хи). Сначала я кое-чего достиг, но потом начались сложности. На первый взгляд, всё было просто и ясно, но потом пронесся ураган. Если бы вы знали, как в некоторых местах часто встречаются добавления хе, хе, хе! Не чистые и определенные хе, хе, хе, но приближенные, которые можно принять за выдернутые из начальной невинности. Я достиг того, что стал воспринимать себя фавном, кентавром, козлом. Через неделю я заметил, что Лаура и Хорхе чувствовали себя нехорошо, и мы стали смотреть друг на друга, не говоря ни слова, хотя и понимали друг друга. Профессор пришел тем же вечером, весьма неразговорчивый. Одной ночью, убийственной из-за холодного воздуха, со свистом проникавшего сквозь жалюзи, я не мог больше выдержать и потряс всех таким сообщением:
- Я поражен, ничего не могу понять. Книги годятся, впечатляющие рисунки типов смеха - окей. Но эти классификации меня…
Профессор погладил мои руки, как вы гладите их сейчас, и ушел с ворчанием. Остальные пошли спать, а я один остался в зале. Мне не спалось, и я помню, как Вонг пришел с чашкой чая, говоря, что он хорошо помогает от нервов, и мы даже стали разговаривать, как часто делали в прошлом, о Лауре и ее привычке прятать его трубку из лакированного бамбука. Когда Вонг ушел, я некоторое время прислушивался к его шагам по коридору, как будто он скреб своими деревянными башмаками по каменным плитам, пока, наконец, не заскрипели слегка петли дверей его комнаты, и всё погрузилось в тишину.
В этот час? Я сказал себе в этот час, что мне хочется рассматривать все стены, коллекции типов смеха, стену за стеной, эстамп за эстампом, а потом, усевшись около лампы, читать заметки Профессора и моих друзей в белых халатах. Этой ночью я достал портфель Профессора и вынул оттуда лазоревую тетрадь, где он записывал наиболее интересные вещи. Все прочие я отложил в сторону. Открыв один конверт, я наткнулся на заметку о японских колоколах: «У них нет языков. Чтобы они зазвучали, нужно бить в них колотушкой. Размышлять о японских колоколах. Возможно, в них хранится секрет смеха людей без язычка»… Я быстро пролистал страницы, отложив все прежде почитанные заметки в поисках новейших опытов...
Почерк Профессора был «длиннохвостым», созданным как бы резкими ударами, с перекрученными буквами l и с завязанными узлом буквами f, сильно опущенными вниз. Вот почему меня сильно удивила тщательно написанная последняя заметка. Хочешь знать, что там говорилось?
«Это странное создание. Он смеется каким-то фантастическим образом, у него белейшие зубы, тщательно вычищенные и блестящие. Этот случай я должен исследовать со всеми подробностями. Это создание так смеется с тех пор, как удалось создать исключительный экземпляр розы, или даже целую серию, изнасиловав растения научным насилием, а не художественным, - редкая вещь. Изнасиловать растения? Я видел несколько таких роз. Все пахнут мускусом, не достигая подлинного аромата мускуса; пахнут лимоном, хотя это и не является их настоящим запахом; или сандалом, исходящим из сладкого хлорофилла, пронзительного… И они зеленые! Изысканные зеленые розы! Из всех возможных цветов - зеленые…»
Я не смог продолжать чтение, потому что внезапно услышал шум, доносившийся из-под подножия Будды. Я подумал, что это встала Лаура или Хорхе что-то ищет. И запихнул назад лазоревую тетрадь в портфель Профессора. Я уже собирался подняться с дивана, когда до моих ушей донеслось несколько слабых приглушенных слов. Я услышал явно, как кто-то зовет меня по имени:
- Сельсо, Сельсо!
Очень тихо, совсем тихо, как будто кто-то зовет меня из глубины устами, забитыми ватой.
Я немножко подождал, не поднимаясь с дивана, оглядываясь во все стороны, вплоть до пролета на лестницу, вплоть до стен, которые теперь в полутьме удалялись и приближались, показывая попеременно гуашь и темперу, перемешивая типы смеха, но добиваясь того, что они оживали и выпускали для меня свое пыхтенье и гогот в возрастающей лавине заметок, как будто тысячи ножовок скрестили свои зазубренные лезвия. Наконец, я встал, и суматоха стен закончилась. Я открыл жалюзи и выглянул наружу, посмотрев на садовую ограду. Кругом было темно. Тут я снова услышал какой-то слабый стук, как будто смутный удар… и побежал туда. Достигнув шкафа с кубинскими рассказами, я увидел прямоугольную картонку, двигавшуюся как пара век. Она двигается направо и налево, дрожит и вертится. Я мог броситься бежать, но только рывком вынул ее из шкафа. Она еще двигалась сама по себе, когда я взял ее в руки, и при этом, клянусь вам, вскрикнула нежно и болезненно «ай!». Я тут же заметил, что от нее исходил особый аромат детского тела, а в центре, в середине круга, было несколько знаков, которые мне напомнили Крест Калатравы, требник и псалтырь. Тогда я повернулся к лампе и уселся на диван с картонкой, которая дрожала в моих руках как нечто человеческое. Знаете, что картонка говорила? «Envio tristes tres tebas tropico versus cobracedrina». Что вы на это скажете?
Все прибежали на мои крики. Лаура, взяв картонку в руки, отступила. Она сказала, что это удар камнем в нашу дверь, что наш музей ожидают трудные времена. И вернулась на чердак. Тогда Хорхе сказал, что у него приступ артрита и что ему надо проконсультироваться с его друзьями в белых халатах. Однако Профессор и я остались, глядя на картонку, и потом решили продолжить работу, чтобы удивить коллег мистера Элиота. И это привело к его инфаркту. Вы помните, когда мы с вами познакомились? Профессор скончался как раз накануне ночью, и если мне не изменяет память, мои рисунки вас воодушевили, и вы предложили мне рисовать здесь, а не в музее. Повторяю: я согласился придти сюда не из-за вашей энергичной поддержки, а чтобы не видеть лица друзей Хорхе, не жить с Лаурой. Вы знаете, что говорят Лаура и Хорхе? Что Профессора не существует, что они никогда не видели Профессора, что этот музей просто безумие, «жалкое безумие Сельсо, из-за того, что он начитался всякого хлама». Если угодно, мы может пойти и на него посмотреть. Пролезем через дыру в заборе, в тот час, когда они отправляются в Рай…
Я прекрасно знаю этот дом, доктор… Можно мне встать с кушетки?