Игуана
Гильермо Прието
Игуана
Посвящается Отто
Она укусила два раза дверной молоток. Она устроилась на плитах, пересекающих газон от нашей двери до улицы. Вероятно, она следила за нами с тех пор, как мы обосновались в Варадеро на наши последние каникулы. Я вспоминаю огромное пятно между глаз, по которому мы знаем, что это одна и та же.
Ее мощные лапы, ее залихватский гребень, ее чешуйчатый живот, едва двигающийся от размеренного, почти незаметного, дыхания. Ее повадки явной или притворной неуклюжести.
Несмотря на ее беспокоящее присутствие, она никогда не закрывала нам дорогу. Она даже не показывалась в тот час, когда мы уходили на работу или возвращались с нее с нашим сынишкой на руках. Она появляется только на закате, в сумерки. Тогда свет падает на ее чешую, и игуана становится похожей на огненное животное. Мы чуем ее присутствие и смотрим на нее через жалюзи с величайшей осторожностью. Она уже там, смотрит на нас, притворяясь не дышащей. Она не мешала бы, если бы не ее размеры - ее длина немного больше полутора метров, если судить по покрываемым ею плитам.
Она прекрасна. Ее косая голова мешает обнаружить то выражение грубоватой нежности, свойственной некоторым животным.
Ее глаза, недвижные и жесткие, сверкают, как маленькие стеклянные шарики, очень черные. Когда она предстает перед нами, мы с Мартой долгое время таим в себе глубокий ужас, не в силах отвести взгляд от сказочного животного.
В полдне время мы возвращаемся позднее обычного. Когда огибаем угол нашего квартала, мы смотрим друг на друга, думая одно и то же: «В этот час она всегда появляется, однако ее там нет».
Потом мы расскажем друг другу, какое странное чувство переполнило нас от этого странного отсутствия, но смутное волнение исчезло, как жизнь, пораженная молнией, когда мы увидели открытую дверь. Моя супруга вонзила ноги мне в руку. Игуана ожидала нас, отдыхая на лестнице.
В позе тех фигур, какие изображают лежащими на диване, опираясь на локоть, со спокойным взглядом, казалось, она там уже целую вечность. На ступеньке она походила на полумесяц охристого цвета с хребтом, снабженным зубцами и золотистыми чешуями.
Единственный, кто разомкнул губы без следа страха, был сын. Он произнес: «Ууу». Игуана ему понравилась.
Ты мне говорила: «Вероятно, зверек всего лишь скучает по близости к человеку, каким для него были его прежние хозяева, Дюпоны, когда они убрались из страны. Кто знает! Прикинь, несмотря на их внешность, они мирные твари. Они питают слабость к финикам и насекомым…» А я, наоборот, не мог подавить страха перед чем-то опасным. Я никогда не пойму ее к ним жалость.
В тот вечер я испытывал какую-то подавленность. Как ни стараюсь, не могу вспомнить, как всё произошло с того момента, как она преградила доступ к нашему дому, и до того момента, как она прибавилась к нашей ячейке.
Она внесла в наши жизни странный элемент, изменявший оттенки вещей. Теперь никакое обычное событие не происходило, не получая характерный оттенок. Нас уже не было в доме трое, но еще было бы неверно сказать, что нас уже было четверо. Нас было трое плюс она, или плюс то, что она выделяла, чтобы войти дополнительным элементом в реальность - образцом - который мог быть однозначным или неизменным, не соединяясь с нами.
Ее тактичность была в самом деле изысканна. Она лежала по углам. Никогда не использовала обычных путей в доме. Она проскальзывала, прижимаясь к стенам, когда меняла место, и только делала это, когда мы оставались на обычных местах. Сына она не интересовала после первой с ней встречи, когда он был поражен живым предметом необычной формы и переливающихся цветов. Он даже не использовал ее для катания верхом из-за ее острых шипов. Не следует забывать, что игуане безразлично всё, что происходит вокруг, если только она чувствует себя в безопасности. Мы не беспокоили ее даром: мы выкладывали по углам разные фрукты, собранные нами наугад.
Это всё, что относилось к нашим с ней отношениям. Но ее присутствие! Всегда по углам, скрытая в тени, как клинок кинжала в темноте ножен, ее едва заметное местонахождение как-то зловеще следило за нашими делами.
Сначала наступила немота. Как-то незаметно мы стали разговаривать всё меньше. (Возможно, это был лучший способ доступа к внутренним особенностям души.) зараженные подражательностью, наши уста безмолвствовали. По возвращении домой, две-три фразы заменяли нам подробный рассказ дневных происшествий, обычный в семейных отношениях. За едой мы странно смотрели друг на друга. Нам даже стало казаться, что мы заглатывали пищу с той же быстротой, с какой кормятся животные в группе.
Однажды я обнаружил в глазах жены взгляд, который, мне казалось, могли бы направить на меня стеклянные глаза бронзового дракона, украшавшего некогда особняк моего отца, когда я был маленьким. Страх не отпускал меня, и я стал предаваться воспоминаниям детства. Но ее уста раскрылись, и она мягко произнесла следующее: «Нам не надо более мириться с проживанием в таком тесном пространстве». Ловушки и стеклянный взгляд рассеялись, но только в безмолвии ничего не изменилось, наоборот, к нему прибавились удушье и абсурдное растяжение времени. Молчание мало-помалу стало окрашиваться ночными тональностями среди бела дня. Время страдало от изматывающего растяжения.
Потом появились взгляды с взаимными обвинениями, с яростной реакцией сына. Немного спустя к этому присоединилось недоверие с грубыми сокрытиями ценных предметов, с постепенным переходом к оскорблениям. Мы прятали друг от друга всякую мелочь.
Однажды она предложила, чтобы мы попросили повышения жалованья. Мы согласно назначили суммы, которые никто в нашем окружении не рассматривал и даже не называл. Мы полагали, что увеличение жалованья даст нам возможность купить больше мебели и более крупный дом (нынешний, вместе со всем, что внутри, через несколько месяцев был бы нашим).
В глубине наших сердец не только оставались прежние слежки, теперь они множились. Сын рос, но он делал это сам, в блестящих и красивых уголках, потому что мы наняли служанку. Не то чтобы нас беспокоила разобщенность наша с ним и его с нами, но точно можно было сказать, что нам было безразлично, как он был накормлен, умыт и ухожен.
Мы приобретали все больше мебели и лишних предметов по высокой цене, и даже седан, неизвестно каким образом, самой последней модели, надежного происхождения, охлаждал свои блестящие металлические части в непогоду в надежде на гараж в нашем новом особняке. Дом то и дело наполнялся гостями. Это были рантье в еще новых высококачественных костюмах, хотя и с печатью времени…
Их гуманизм сообщал о том же эффекте сдержанного достоинства, которое время налагает на дорогую одежду. Но их веселье было не новым и, как таковое, обиженно скрипело от усилия воскреснуть, не имея возможности опереться на новые стимулы. Они и мы смотрели друг на друга, как будто мы были одинаковыми, но было ясно, что этого было не достаточно, и тогда мы принимались за поиски игуаны, потому что она нас избрала и нас насыщала своей магией. Игуана была самым дорогостоящим предметом, придающим ценность нашему дому.
Мы мечтали о ней каждую ночь. Марта не хотела признавать из-за частой бессонницы, что только во снах видела, как она скользит вдоль стен и ходит по потолку. Я спорил с ней, утверждая, что крупная игуана не способна на это, что только мелкие ящерки обладали такой способностью. Со своей стороны она меня уверяла, что сыну не суждено быть поглощенным, даже во сне, потому что ребенок был чем-то священным для этого животного. Мы не могли разуверить сына в его снах, потому что он нас не понимал. Во сне он кричал и улыбался, что-то бормотал, двигал ручками и ножками, как будто ползал, опираясь на воздух. Но он никогда не плакал, и можно было считать, что он был счастлив, когда спал.
Однажды ночью нам с Мартой приснился один и тот же сон: игуана доползла до залы. Ее глаза были полузакрыты и она дышала со щемящим затруднением, шурша своими шероховатыми чешуйками живота по ступеньке.
Мы подумали, что это непременно от крысиного яда, который служанка залила в некоторые подозрительные углы. Даже я был тронут, грустя от ее возможной смерти. Но вспомнив сына (который сильно скучал бы по ней), я направился к его колыбели. Я вернулся в залу испуганный, обнаружив, что ребенок исчез. Я отцепил копье из коллекции африканского оружия около дверей и воткнул изо всех моих сил. Она умерла с ужасными стенаниями, столь пронзительными, что немедленно целый легион рантье, новых друзей, хотели сбросить нас вниз по лестнице, пока мы громко кричали о преступлении. Моя жена обезумела и хотела меня убить (возможно, не вышло бы наоборот?). враги разбили стекло и, оказавшись внутри, пытались погрести нас под разнообразными предметами мебели, собираемой нами столь яростно.
Мы отчаялись и впервые снова раскаялись, улыбнувшись. Мы поняли, что уже настал конец. Обнявшись, мы остались в постели, ожидая наступления нового дня. На рассвете игуана оставила свой угол и медленно направилась к дверям, оставленным нами открытыми. Она выползла в сад в поисках места, где могла бы умереть. Она разложилась так быстро, что не распространила никакого зловония.
Игуана
Посвящается Отто
Она укусила два раза дверной молоток. Она устроилась на плитах, пересекающих газон от нашей двери до улицы. Вероятно, она следила за нами с тех пор, как мы обосновались в Варадеро на наши последние каникулы. Я вспоминаю огромное пятно между глаз, по которому мы знаем, что это одна и та же.
Ее мощные лапы, ее залихватский гребень, ее чешуйчатый живот, едва двигающийся от размеренного, почти незаметного, дыхания. Ее повадки явной или притворной неуклюжести.
Несмотря на ее беспокоящее присутствие, она никогда не закрывала нам дорогу. Она даже не показывалась в тот час, когда мы уходили на работу или возвращались с нее с нашим сынишкой на руках. Она появляется только на закате, в сумерки. Тогда свет падает на ее чешую, и игуана становится похожей на огненное животное. Мы чуем ее присутствие и смотрим на нее через жалюзи с величайшей осторожностью. Она уже там, смотрит на нас, притворяясь не дышащей. Она не мешала бы, если бы не ее размеры - ее длина немного больше полутора метров, если судить по покрываемым ею плитам.
Она прекрасна. Ее косая голова мешает обнаружить то выражение грубоватой нежности, свойственной некоторым животным.
Ее глаза, недвижные и жесткие, сверкают, как маленькие стеклянные шарики, очень черные. Когда она предстает перед нами, мы с Мартой долгое время таим в себе глубокий ужас, не в силах отвести взгляд от сказочного животного.
В полдне время мы возвращаемся позднее обычного. Когда огибаем угол нашего квартала, мы смотрим друг на друга, думая одно и то же: «В этот час она всегда появляется, однако ее там нет».
Потом мы расскажем друг другу, какое странное чувство переполнило нас от этого странного отсутствия, но смутное волнение исчезло, как жизнь, пораженная молнией, когда мы увидели открытую дверь. Моя супруга вонзила ноги мне в руку. Игуана ожидала нас, отдыхая на лестнице.
В позе тех фигур, какие изображают лежащими на диване, опираясь на локоть, со спокойным взглядом, казалось, она там уже целую вечность. На ступеньке она походила на полумесяц охристого цвета с хребтом, снабженным зубцами и золотистыми чешуями.
Единственный, кто разомкнул губы без следа страха, был сын. Он произнес: «Ууу». Игуана ему понравилась.
Ты мне говорила: «Вероятно, зверек всего лишь скучает по близости к человеку, каким для него были его прежние хозяева, Дюпоны, когда они убрались из страны. Кто знает! Прикинь, несмотря на их внешность, они мирные твари. Они питают слабость к финикам и насекомым…» А я, наоборот, не мог подавить страха перед чем-то опасным. Я никогда не пойму ее к ним жалость.
В тот вечер я испытывал какую-то подавленность. Как ни стараюсь, не могу вспомнить, как всё произошло с того момента, как она преградила доступ к нашему дому, и до того момента, как она прибавилась к нашей ячейке.
Она внесла в наши жизни странный элемент, изменявший оттенки вещей. Теперь никакое обычное событие не происходило, не получая характерный оттенок. Нас уже не было в доме трое, но еще было бы неверно сказать, что нас уже было четверо. Нас было трое плюс она, или плюс то, что она выделяла, чтобы войти дополнительным элементом в реальность - образцом - который мог быть однозначным или неизменным, не соединяясь с нами.
Ее тактичность была в самом деле изысканна. Она лежала по углам. Никогда не использовала обычных путей в доме. Она проскальзывала, прижимаясь к стенам, когда меняла место, и только делала это, когда мы оставались на обычных местах. Сына она не интересовала после первой с ней встречи, когда он был поражен живым предметом необычной формы и переливающихся цветов. Он даже не использовал ее для катания верхом из-за ее острых шипов. Не следует забывать, что игуане безразлично всё, что происходит вокруг, если только она чувствует себя в безопасности. Мы не беспокоили ее даром: мы выкладывали по углам разные фрукты, собранные нами наугад.
Это всё, что относилось к нашим с ней отношениям. Но ее присутствие! Всегда по углам, скрытая в тени, как клинок кинжала в темноте ножен, ее едва заметное местонахождение как-то зловеще следило за нашими делами.
Сначала наступила немота. Как-то незаметно мы стали разговаривать всё меньше. (Возможно, это был лучший способ доступа к внутренним особенностям души.) зараженные подражательностью, наши уста безмолвствовали. По возвращении домой, две-три фразы заменяли нам подробный рассказ дневных происшествий, обычный в семейных отношениях. За едой мы странно смотрели друг на друга. Нам даже стало казаться, что мы заглатывали пищу с той же быстротой, с какой кормятся животные в группе.
Однажды я обнаружил в глазах жены взгляд, который, мне казалось, могли бы направить на меня стеклянные глаза бронзового дракона, украшавшего некогда особняк моего отца, когда я был маленьким. Страх не отпускал меня, и я стал предаваться воспоминаниям детства. Но ее уста раскрылись, и она мягко произнесла следующее: «Нам не надо более мириться с проживанием в таком тесном пространстве». Ловушки и стеклянный взгляд рассеялись, но только в безмолвии ничего не изменилось, наоборот, к нему прибавились удушье и абсурдное растяжение времени. Молчание мало-помалу стало окрашиваться ночными тональностями среди бела дня. Время страдало от изматывающего растяжения.
Потом появились взгляды с взаимными обвинениями, с яростной реакцией сына. Немного спустя к этому присоединилось недоверие с грубыми сокрытиями ценных предметов, с постепенным переходом к оскорблениям. Мы прятали друг от друга всякую мелочь.
Однажды она предложила, чтобы мы попросили повышения жалованья. Мы согласно назначили суммы, которые никто в нашем окружении не рассматривал и даже не называл. Мы полагали, что увеличение жалованья даст нам возможность купить больше мебели и более крупный дом (нынешний, вместе со всем, что внутри, через несколько месяцев был бы нашим).
В глубине наших сердец не только оставались прежние слежки, теперь они множились. Сын рос, но он делал это сам, в блестящих и красивых уголках, потому что мы наняли служанку. Не то чтобы нас беспокоила разобщенность наша с ним и его с нами, но точно можно было сказать, что нам было безразлично, как он был накормлен, умыт и ухожен.
Мы приобретали все больше мебели и лишних предметов по высокой цене, и даже седан, неизвестно каким образом, самой последней модели, надежного происхождения, охлаждал свои блестящие металлические части в непогоду в надежде на гараж в нашем новом особняке. Дом то и дело наполнялся гостями. Это были рантье в еще новых высококачественных костюмах, хотя и с печатью времени…
Их гуманизм сообщал о том же эффекте сдержанного достоинства, которое время налагает на дорогую одежду. Но их веселье было не новым и, как таковое, обиженно скрипело от усилия воскреснуть, не имея возможности опереться на новые стимулы. Они и мы смотрели друг на друга, как будто мы были одинаковыми, но было ясно, что этого было не достаточно, и тогда мы принимались за поиски игуаны, потому что она нас избрала и нас насыщала своей магией. Игуана была самым дорогостоящим предметом, придающим ценность нашему дому.
Мы мечтали о ней каждую ночь. Марта не хотела признавать из-за частой бессонницы, что только во снах видела, как она скользит вдоль стен и ходит по потолку. Я спорил с ней, утверждая, что крупная игуана не способна на это, что только мелкие ящерки обладали такой способностью. Со своей стороны она меня уверяла, что сыну не суждено быть поглощенным, даже во сне, потому что ребенок был чем-то священным для этого животного. Мы не могли разуверить сына в его снах, потому что он нас не понимал. Во сне он кричал и улыбался, что-то бормотал, двигал ручками и ножками, как будто ползал, опираясь на воздух. Но он никогда не плакал, и можно было считать, что он был счастлив, когда спал.
Однажды ночью нам с Мартой приснился один и тот же сон: игуана доползла до залы. Ее глаза были полузакрыты и она дышала со щемящим затруднением, шурша своими шероховатыми чешуйками живота по ступеньке.
Мы подумали, что это непременно от крысиного яда, который служанка залила в некоторые подозрительные углы. Даже я был тронут, грустя от ее возможной смерти. Но вспомнив сына (который сильно скучал бы по ней), я направился к его колыбели. Я вернулся в залу испуганный, обнаружив, что ребенок исчез. Я отцепил копье из коллекции африканского оружия около дверей и воткнул изо всех моих сил. Она умерла с ужасными стенаниями, столь пронзительными, что немедленно целый легион рантье, новых друзей, хотели сбросить нас вниз по лестнице, пока мы громко кричали о преступлении. Моя жена обезумела и хотела меня убить (возможно, не вышло бы наоборот?). враги разбили стекло и, оказавшись внутри, пытались погрести нас под разнообразными предметами мебели, собираемой нами столь яростно.
Мы отчаялись и впервые снова раскаялись, улыбнувшись. Мы поняли, что уже настал конец. Обнявшись, мы остались в постели, ожидая наступления нового дня. На рассвете игуана оставила свой угол и медленно направилась к дверям, оставленным нами открытыми. Она выползла в сад в поисках места, где могла бы умереть. Она разложилась так быстро, что не распространила никакого зловония.