Музей Александра III
Я за мир и дружбу народов.
И за красную нить, которая связывает узелки моей жизни.
В этом здании разом соединились мои мечты по поводу музейной педагоги, меценатства, любовь к стихам, статуям и картинам, мои путешествия в Гусь-Хрустальный и Норвегию, а также моя теория воспитания детей личным примером.
https://klarissa45.livejournal.com/159024.html
В этот день в 1834 году родился русский меценат и один из основателей Пушкинского музея - Юрий Степанович Нечаев-Мальцов.
В 1898 году для организации Музея при Московском университете начал функционировать Комитет по устройству Музея изящных искусств имени Александра III. Нечаев-Мальцов стал заместителем председателя Комитета и основным жертвователем.
Нечаев-Мальцов выделил средства на приглашение искусных каменотёсов из Италии и оплатил оформление центральной парадной лестницы разноцветными породами венгерского мрамора - серого, жёлтого, розового, красного, зелёного. «Белый зал» с 16 колоннами был отделан голубым фризом с золотым орнаментом и изящной медной дверью.
Первым даром мецената был двадцатиметровый фриз - копия мозаичных панно собора Святого Марка в Венеции. Триста рабочих, нанятых Нечаевым-Мальцовым, добывали на Урале белый мрамор особой морозоустойчивости; когда же выяснилось, что десятиметровые колонны для портика сделать в России невозможно, Юрий Нечаев-Мальцов заказал их в Норвегии, зафрахтовал пароход для их доставки морем и баржи для сплава по рекам до самой Москвы.
Марина Цветаева вспоминала
https://www.tsvetayeva.com/prose/pr_musej_alexandra_iii
Одно из первых моих впечатлений о музее - закладка. Слово - закладка, вошедшее в нашу жизнь, как многие другие слова, и утвердившееся в ней самостоятельно, вне смыслового наполнения, либо с иносмысловым. Мама и Лёра шьют платья к закладке. Дедушка приедет на закладку из Карлсбада. Дай Бог, чтобы в день закладки была хорошая погода. На закладке будет государь и обе государыни. В конце концов, кто-то из нас (не я, всегда отличавшаяся обратным любознательности, то есть абсолютным фатализмом): “Мама, а что такое закладка?” - “Будет молебен, потом государь положит под камень монету, и музей будет заложен”. - “А зачем монету?” - “На счастье”. - “А потом ее опять возьмет?” - “Нет, оставит”. - “Зачем?” - Отстань”. (Монету - под камень. Так мы в Тарусе хоронили птиц, заеденных Васькой. Сверху - крестик.) На закладку нас, конечно, не взяли, но день был сияющий, мама и Лёра поехали нарядные, и государь положил монету. Музей был заложен.
Отец же три дня подряд напевал свой единственный за жизнь мотив: три первых такта какой-то арии Верди.
Слово “музей” мы, дети, неизменно слышали в окружении имен: великий князь Сергей Александрович, Нечаев-Мальцев, Роман Иванович Клейн и еще Гусев-Хрустальный. Первое понятно, ибо великий князь был покровителем искусств, архитектор Клейн понятно тоже (он же строил Драгомиловский мост через Москва-реку), но Нечаева-Мальцева и Гусева-Хрустального нужно объяснить. Нечаев-Мальцев был крупнейший хрусталезаводчик в городе Гусеве, потому и ставшем Хрустальным. Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто “для души” и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), - во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца (можно сказать, что отец Мальцева обрабатывал, как те итальянцы - мрамор) Нечаев-Мальцев стал главным, широко говоря - единственным жертвователем музея, таким же его физическим создателем, как отец - духовным. (Даже такая шутка по Москве ходила: “Цветаев-Мальцев”.)
Нечаев-Мальцев в Москве не жил, и мы в раннем детстве его никогда не видели, зато постоянно слышали. Для нас Нечаев-Мальцев был почти что обиходом. “Телеграмма от Нечаева-Мальцева”. “Завтракать с Нечаевым-Мальцевым”. - “Ехать к Нечаеву-Мальцеву в Петербург”. Почти что обиходом и немножко канитферштаном, которого, прибавлю в скобках, ни один ребенок, к чести детства, не понимает в его настоящем юмористическом смысле, то есть именно в самом настоящем: человеческом (бедный, бедный Канитферштан!).
- Что мне делать с Нечаевым-Мальцевым? - жаловался отец матери после каждого из таких завтраков, - опять всякие пулярды и устрицы… Да я устриц в рот не беру, не говоря уже о всяких шабли. Ну, зачем мне, сыну сельского священника - устрицы? А заставляет, злодей, заставляет! “Нет уж, голубчик вы мой, соблаговолите!” Он, может быть, думает, что я - стесняюсь, что ли? Да какое стесняюсь, когда сердце разрывается от жалости: ведь на эту сторублевку - что можно для музея сделать! Из-за каждой дверной задвижки торгуется - что, да зачем - а на чрево свое, на этих негодных устриц ста рублей не жалеет. Выкинутые деньги! Что бы мне - на музей! И завтра с ним завтракать, и послезавтра, так на целые пять сотен и назавтракаем. Хоть бы мне мою долю на руки выдал! Ведь самое обидное, что я сам музей объедаю…
С течением времени принципом моего отца с Нечаевым-Мальцевым стало - ставить его перед готовым фактом, то есть счетом. Расчет был верный: счет - надо платить, предложение - нужно отказывать. Счет для делового человека - судьба. Счет - рок. Просьба - полная свобода воли и даже простор своеволию. Все расстояние от: “Нельзя же не” до: “Раз можно не”. Это мой отец, самый непрактичный из неделовых людей, учел. Так Нечаев-Мальцев кормил моего отца трюфелями, а отец Нечаева-Мальцева - счетами. И всегда к концу завтрака, под то самое насильное шабли. “Человек ему - свой счет, а я свой, свои…” - “И что же?” - “Ничего. Только помычал”. Но когда мой отец, увлекшись и забывшись, события (конец завтрака и свершившийся факт заказа) опережал: “А хорошо бы нам, Юрий Степанович, выписать из-за границы…” - настороженный жертвователь, не дав договорить: “Не могу. Разорен. Рабочие… Что вы меня - вконец разорить хотите? Да это же какая-то прорва, наконец! Пусть государь дает, его же родителя - имени…” И чем меньше предполагалась затрата - тем окончательнее отказывался жертвователь. Так, некоторых пустяков он по старческому и миллионщикову упорству не утвердил никогда. Но когда в 1905 году его заводы стали, тем нанося ему несметные убытки, он ни рубля не урезал у музея. Нечаев-Мальцев на музей дал три миллиона, покойный государь триста тысяч. Эти цифры помню достоверно. Музей Александра III есть четырнадцатилетний бессребреный труд моего отца и три мальцевских, таких же бессребреных миллиона. Где те пуды цветаевско-мальцевской переписки, которую отец, чтобы дать заработать, дал одной из своих племянниц, круглолицей поповне и курсистке Тоне, переписывать от руки в огромный фолиант, который бедная Тоня, сопя и корпя и ничего не понимая (была медичка!), тоскливо называла “моя плешь”? Помню, что за трехмесячную работу девушка получила тридцать рублей. Таковы были цены. Но такова еще была особая - музейная! - бережливость отца. “И тридцать рублей заработает, и, по крайней мере, знать будет, что такое музей и как он строится. Лучше - чем с подружками чаи распивать!”
Марина с отцом в 1905 году.