Не рождественский рассказ.
В шестом классе им объявили, что все остаются после уроков на классный час, посвященный очередной годовщине каких-то событий большевистского переворота 17 года. Степан и сам не понимал потом, зачем он написал эту записку. В ней печатными буквами он написал: - «На классный час никто не идёт», и передал Мишке. Тот отправил её по рядам. Естественно записка попала учителю, их классной математичке. Скандал был страшный - какой-то маленький негодяй покусился на святое, на память о героях великих революционных событий, и нагло призывал к открытому бунту.
Урок был сорван, началось расследование. Тщательнейшим образом выяснялась вся цепочка, по которой прошла записка. Поначалу одноклассники молчали, говорили, не видели от кого прилетела бумажка. К расследованию подключилась учительница русского языка, мегера которую боялись как огня. Постепенно, после индивидуальной беседы с пристрастием с каждым, цепочка довела до Мишки. Мишка упёрся. Он так и не сдал Степана. Провели графологическую экспертизу. Но почерк Мишки совсем не совпадал. Класс вновь собрали вместе. Русичка прочла пламенную речь о подонке закравшемся в сбитые ряды шагающих стройными шеренгами в светлое будущее пионеров. Пообещала привлечь к расследованию полковника криминальной милиции, отца одного из её учеников, и страстно призвала выдать негодяя. Стёпа слушал, сжавшись внутри и оцепенев от ужаса. Он и предположить не мог к чему приведёт его выходка. Скандал, как часто тогда бывало, из детской хулиганской выходки планомерно переводился в продуманную враждебно-политическую акцию и выходил за пределы класса.
Степан уже не раз пожалел, что написал записку, и в душе раскаивался, но признаться боялся, тем более, что страсти так накалились. Давление на учеников возрастало, русичка расточая яд, уже билась и кликушествовала как ведьма на шабаше. Никто не признавался, и крайним решили сделать Мишку. Ему грозило отчисление из школы. Мишка не предавал, и Степан мучительно видел, как распинают его друга. Он не выдержал и сознался.
Экзальтация воспитательского камлания достигла пределов накала, и была готова разразится карательным экстазом с жертвоприношением и съедением заживо провинившегося школяра. Степан смутно помнил последующие несколько часов возделывания его непаханой нравственности. Он как отключился, воспринимал происходящее отстранённо. Он понимал, жизнь его загублена, и уже видел себя с клеймом на лбу, с наполовину остриженной головой, в кандалах в холодном, кишащем тараканами и крысами подвале. Он не помнил, как пришёл домой. Собрал все имеющиеся в домашней аптечке таблетки и выпил. Потом лёг на диван и заплакал. Начала кружиться голова, липким комом к горлу подступила тошнота, мир наполнялся оранжевым светом и кружился мутящей каруселью, переливаясь оттенками алого и жёлтого. На душе стало легко, беды и огорчения пропали, был только яркий хоровод безумных осенних красок, по телу электрическим током бежали мурашки, всё вокруг летело, вертелось, кувыркалось в невесомости. Тошнота усиливалась и зеленоватой, липкой мутью принялась поглощать безумства ярких красок. Мгла заполонила душу, опрокинула цветной мир в трясину боли и вывернула наизнанку. Степана рвало. Рвало страшно. Перепуганная сестра позвонила маме и та, прибежав с работы, нашла Степана, осунувшегося сине зелёного бьющегося в спазмах непродуктивной рвоты и коликах боли в животе.
Вызвали скорую, а мама заставляла Стёпу много пить, промывая желудок. Степан ни маме, ни приехавшим докторам не сказал, что случилось, и почему ему так плохо. В больнице его долго смотрели разные врачи, совали во все отверстия трубки, в вены капельницы, и лили, и лили растворы и лекарства. Рвота прекратилась, Степан пожелтевший, обезвоженный, похожий на скелет обтянутый кожей откапывался до утра. Утром собрался консилиум докторов, ему смотрели белки глаз, язык, горло, щупали болезненный напряжённый живот. Решили брать на операцию, начать с аппендицита с возможностью ревизии брюшной полости. Хирурги были весьма удивлены, увидев девственно здоровый червеобразный отросток, да и признаков воспаления брюшины не было. Осмотрев брюшную полость и удалив отросток, раз уж зашли, зашили операционную рану и решили лечить консервативно.
Степан проснулся с сильной болью в правом боку, он с трудом соображал, где он и почему. На стоны встрепенулась мама, спящая здесь же у кровати на стуле. Ей, как коллеге-врачу, разрешили быть в палате. Она приблизила лицо и поцеловала сына в горячий лоб. Тревожное заплаканное лицо мамы Стёпа навсегда запомнил в окружении тусклого света и боли.