Ладно, слушай
Раз уж сегодня рождественский сочельник, вывешу-ка я новую рассказку. Написана для сообщества текст_мине, после чего слегка доработана напильником.
Напоминаю, что все персонажи, города, колокола и статуи вымышлены, совпадения случайны.
Это даже и залом-то не назовёшь: два длинных стола со скамейками, человек десять, максимум двенадцать, и ещё трое или четверо там, у барной стойки, но они вообще непонятно, слушают или так, пиво пьют. Как-то даже обидно играть для кучки людей, я уж не говорю о том, что денег тут и вовсе не срубишь. Впрочем, помнится, один пафосный барабанщик объяснял мне, что настоящий музыкант всегда играет только для себя и Вселенной - неплохая речуга для чувака, который постоянно пропускал репетиции своей группы из-за того, что четыре дня в неделю стучал в ресторане «Рио - мама мия» - исключительно ради Вселенной, а как же.
Я, конечно, не Вселенная, но когда они заиграли, минут на пятнадцать застыла, как идиотка, с вилкой в руке, а есть мне в тот вечер хотелось ужасно - весь день шлялись по городу, только какой-то кофе по пути пили, да ещё эту невыговариваемую штуку я себе на ходу купила, горячую, и пахла она одуряющее, но оказался сплошной сахар, мне такое, по идее, даже и лизать-то нельзя. Сюда шли, я думала - не дойду, ноги, как у Русалочки, подбородок к груди прижимать приходится, чтобы голова совсем уж вертолётом не кружилась, первым делом себе мяса заказала - и вот сижу и вилку до рта никак не донесу, потому что невозможно жевать, когда так играют.
И ведь я не люблю джаз - видовые фильмы, фотообои, солнечные капли, растекающиеся в воде, бриз из тепловентилятора. Моя музыка, как качели между счастьем и болью, тёмная, плотная, как яд, как лекарство, как крепчайший горький кофе, обжигающий губы, за своей-то музыкой я бы шла и не вякала, даже и не вспомнила бы про то, что ноги болят. А тут джаз - ну что такое джаз? Ресторанный фон - только и жевать под него.
Но эти четверо - они чувствовали и понимали что-то совсем другое, когда играли. Такая наивная и упорная младенческая увлечённость была в их лицах и детская радость, и недетская страсть. И гитарист плясал вокруг своей гитары, словно это не он её держал, а она его, и приседал, и вытягивался, и качался из стороны в сторону, а дека была неподвижна, как странная двойная шляпка деревянного гвоздя, вбитого в мировую ось. И движения ударника были нежными и плавными, самый бодрый ритм он прятал за этой нежностью, только кисти его трепетали шёлковыми ленточками, и на лице плыла улыбка счастливого сна. Саксофонист тоже танцевал, но не в одиночку, как гитарист, а со своим инструментом, и танец их был медленным, объятия тягучими, и всё чаще он поворачивался к публике боком, а то и спиной, словно защищаясь от чужих нескромных взглядов, не желая светить золотом, текущим в его руках.
А был ещё клавишник - в углу, и свет бедненькой, в три фонаря рампы до него не дотягивался. Сидел он, сгорбившись, не было видно ни его рук, ни глаз, занавешенных не слишком длинными, до плеч, волосами, так что чудился там просто клочок тени, приблизительно скомканный по форме лица - вот нос, вот подбородок, но как-то очень условно, невнятно. И кого-то он напоминал мне - не прямо, не внятно, разве что общим контуром согнутой спины и этими волосами, укутывающими голову, словно капюшон широкого плаща.
Он не поднял головы, даже когда наступило время для его соло - и если бы я к тому времени не сжевала всё-таки свой остывший стейк, так и остался бы он на тарелке. Я не специалист, конечно, где уж мне, но не джаз это был, во всяком случае, совершенно не тот классический джаз, который они все вместе играли до того. Так странно - словно в коробке с прозрачным цветным мармеладом внезапно обнаружился кусочек горного хрусталя, так не к месту. Но эта чистая, холодноватая музыка, эта мелодия, которая то кристаллизовалась, то распадалась на отдельные беспорядочные прядки, почти в облако, почти в хаос, чтобы мгновением позже вновь сгуститься до полной ясности, настолько точно была о моём сегодняшнем вечере, что даже горло непроизвольно сжалось и дрогнуло. О том, как дивный предзакатный оранжевый свет внезапно лёг на здание галереи - и только на него, оставив тусклыми соседние дома и вызолотив плечи печальных кариатид беспечным пляжным загаром, а я смотрела, запрокинув голову, забыв про болтавшийся на запястье ремешок фотоаппарата, наверное, не меньше часа смотрела, пока небо над нами густело и густело - из голубого в синее, из синего в фиолетовое, а там и ладони тьмы мягко сошлись над городом, и засветились жёлтые фонари.
И тут я поняла, наконец, кого он мне напоминает, и молча рассмеялась.
А потом у них был перерыв. Гитарист и ударник исчезли за боковой дверью, саксофонист пил пиво у стойки и разговаривал с каким-то сложно жестикулирующим седым, мы с Лийкой поднялись покурить на улицу, и она осталась на третью сигарету, а я вернулась и увидела, что клавишник по-прежнему сидит в своём углу, не таком уж и далёком от меня - да там всё было маленьким: маленький зал, крошечная сцена…
Когда он заговорил со мной, я, конечно, вздрогнула от неожиданности - и ничего не поняла, потому что говорил он, кажется, по-чешски. А потом, наверное, по-немецки. Дошло до меня только тогда, когда он переспросил, кто я такая, по-английски. Язык этот я знаю совсем плохо, никогда не учила, поэтому всё, что смогла промямлить - «Джястэ турист». Но он понял и спросил, отчего я так смотрю на него. А я, даже если и смогла бы сказать по-английски: «Понимаете, вы просто очень похожи на статую без лица, с которой я обнималась сегодня», - всё равно бы не сказала, ну, кто же такие глупости незнакомым людям говорит? И всё, что оставалось - пожать плечами: «Ай донт ноу». Но что-то же нужно было ещё сказать, и я принялась мучительно цеплять слово за слово: «Зыс сонг… мьюзик… мелоди… (чёрт, как же там «которую»?)... ю плей ит соло… ши ис вери бьютифул… энд ай вон (чего «вон»-то, гос-споди?) лисын ши сомтайм (а вот неправильно, это ж получилось «иногда», а надо было сказать «когда-нибудь»).
Он опять понял и заговорил быстро-быстро, но тут же осёкся, глядя на моё беспомощное лицо, и медленно, чуть ли не по буквам сказал, что больше её уже играть не будет. Нэво. Никогда.
«Бат вай?!» - уж на это-то меня хватило.
«Потому что я её уже сыграл, - терпеливо ответил он, - Самым лучшим образом. И больше не нужно. Ещё много других».
И добавил уж вовсе странное: «А ты поднимись завтра на Башню Колокола - и поймёшь. Ты ведь туристка - тебе всё равно туда надо».
- А где это - Башня Колокола? - спросила я Лийку, когда мы ехали домой (к ней домой, конечно - до моего дома оставалось ещё три дня и сколько-то тысяч километров).
- В самом центре, - откликнулась она, - мы сегодня мимо раза три прошли. А чего тебе там? Учти, она без лифта.
- Ну и что, мне всё равно туда надо. Завтра. А ноги за ночь пройдут.
Ноги, конечно, как прошли, так и разболелись снова. Если и есть что-то, по чему я просто ненавижу ходить, так это винтовые лестницы. Идёшь, идёшь, а она и не думает кончаться, так что ты по пути забываешь о том, что она вообще когда-то может кончиться, и голова постепенно начинает кружиться, и дыхание у меня ни к чёрту, а ещё и ступеньки разной высоты бывают, и стены вокруг серые-унылые…
Но вот дошла, прислонилась к какому-то столбику, пытаюсь отдышаться потише, чтобы не ухать, как драная гармошка, на красные крыши до горизонта глазею. Те же самые крыши, которые мы вчера с ратуши фотографировали, вот и сама ратуша рядом торчит, рукой не подать, конечно, но близко. Только в ратуше лифт: три минуты и один лестничный пролёт - и ты наверху. И крыши.
Вот когда растёшь, как я, в городе жёлтых кирпичных коробочек в три-четыре этажа и серых бетонных пятиэтажек, а зданий, не при советской власти построенных, на весь город - штук пять, то вот эти красные черепичные крыши - только на картинках, в мультфильмах, в снах. Рисуешь домик: квадрат, сверху треугольник - и красным его раскрашиваешь. И трубу с дымом. А здесь оно настоящее, люди живут. И что - каждое утро бегут из дома на работу, сонные, с мутью в глазах, светофоры тикают, по сторонам никто не смотрит, как я у себя дома, только мне бежать удобнее, у нас асфальт, а тут брусчатка? Не верю.
Я в первые дни вообще этому городу не верила, привыкла же, что красивое - оно только издали, а чуть ближе подойдёшь - новодел из гипса и жестянок, и «мэйд ин Чина» сзади отштамповано. Ничего не поделаешь - у нас так. А здесь и крыши настоящие, и колючие соборы до небес настоящие, и горячие эти штуки, которые я выговорить не могу, настоящей корицей на всю улицу пахнут, и настоящие уличные музыканты настоящий блюз играют… хотя с музыкантами, конечно, не всё так просто…
- Ты же колокол хотела, - говорит Лия, - вот тебе колокол, в центре висит.
И правда, нужно же было отвернуться от сказочных крыш и посмотреть на тот самый колокол, в честь которого башня, вокруг которого мы по лестнице этой бесконечной кружились, огромный колокол, серо-зеленоватый, как старый мох на деревьях. Молчаливый.
- А он не зазвонит? - спрашиваю.
- Не зазвонит. У него языка нет.
- А почему?
- Ну, разные есть версии, тут каждый гид своё рассказывает. Будто бы ещё в Средние века в одну из войн в башню ядро залетело, цепь оборвалась, а снова повесить так и не смогли. Или какой-то завоеватель специально язык снял, чтобы жителям неповадно было. Или будто бы когда тут на площади главного их героя жгли, колокол сам по себе так сильно зазвонил, что язык в конце концов сорвался. А есть ещё легенда о том, что у этого колокола никогда и не было языка.
- Почему? А зачем он тогда вообще?
- Так это же легенда. Что звук у этого колокола громче ста громов и чище речного льда, а зазвонит он, когда будут сыграны все песни Земли и сказаны все слова. И время превратится в сон, и каждый человек найдёт своё лицо.
- Погоди-погоди, - я не то, чтобы вредная, просто люблю во всём разбираться до конца, - но ведь все слова и так сказаны. В сущности, мы же понимаем, что слово значит, только потому, что оно до этого было сказано множество раз. И песни все сыграны, так или иначе - хоть отсвистел же их автор, хоть по коленкам отхлопал!
- Ну, ведь не просто так сказаны и сыграны, а наилучшим образом - так в легенде.
- Для кого?
- Не знаю. Может, для бога.
- Так неинтересно. Бог, если он есть, и так всё знает. А песни Земли - для людей.
Всё на Земле - для людей. Я именно поэтому и в бога не очень-то верю. Ну, какой там рай, какой ад, в самом-то деле? Всё здесь, всё для нас. А уж слова и песни - тем более. И значит, должен быть кто-то кто услышит. Лучшая работа на свете, наверное, - просто слушать. Искать настоящее среди пластика и гипса, среди караоке и МузТВ, среди стишков для SMS и книжных серий в ярких обложках. Исхаживать город за городом, останавливаясь возле каждого уличного музыканта, заглядывать в каждый зал, в каждый бар, прислушиваться к тому, что поют во дворах. Найти раз в год и сидеть на жёсткой лавке с гудящими ногами и приоткрытым ртом, с дурацкой вилкой в дурацкой руке - и слушать. Просто слушать. Чёрт, как бы мне устроиться на такую работу, а?!
- Эй, зануда, - окликнула меня Лийка, - ты желание-то загадывать будешь?
В этом городе всюду загадывают желания. Кажется, ни одной статуи здесь нет, чтобы у неё рука, нога или, скажем, нос от бесчисленных рук туристов не блестели. Несчастному подростку возле детского музея даже пенис весь облапали. Но до колокола же не дотянуться?
- А ты загадай желание - и монеткой в него брось. Попадёшь - сбудется.
Так тут и криворукий попадёт: попробуй-ка промахнись в такую махину с близи!
И я загадала, нащупала в отдельном кармашке кошелька счастливую китайскую монетку с дырочкой и щелчком запулила её в сумрачный тёмный бок. Монетка тускло звякнула. Колокол промолчал.
Ноги у меня до сих пор болят каждый вечер, и не все города такие же прекрасные, как тот, самый первый.
Но не в этом же дело, верно?
Напоминаю, что все персонажи, города, колокола и статуи вымышлены, совпадения случайны.
Это даже и залом-то не назовёшь: два длинных стола со скамейками, человек десять, максимум двенадцать, и ещё трое или четверо там, у барной стойки, но они вообще непонятно, слушают или так, пиво пьют. Как-то даже обидно играть для кучки людей, я уж не говорю о том, что денег тут и вовсе не срубишь. Впрочем, помнится, один пафосный барабанщик объяснял мне, что настоящий музыкант всегда играет только для себя и Вселенной - неплохая речуга для чувака, который постоянно пропускал репетиции своей группы из-за того, что четыре дня в неделю стучал в ресторане «Рио - мама мия» - исключительно ради Вселенной, а как же.
Я, конечно, не Вселенная, но когда они заиграли, минут на пятнадцать застыла, как идиотка, с вилкой в руке, а есть мне в тот вечер хотелось ужасно - весь день шлялись по городу, только какой-то кофе по пути пили, да ещё эту невыговариваемую штуку я себе на ходу купила, горячую, и пахла она одуряющее, но оказался сплошной сахар, мне такое, по идее, даже и лизать-то нельзя. Сюда шли, я думала - не дойду, ноги, как у Русалочки, подбородок к груди прижимать приходится, чтобы голова совсем уж вертолётом не кружилась, первым делом себе мяса заказала - и вот сижу и вилку до рта никак не донесу, потому что невозможно жевать, когда так играют.
И ведь я не люблю джаз - видовые фильмы, фотообои, солнечные капли, растекающиеся в воде, бриз из тепловентилятора. Моя музыка, как качели между счастьем и болью, тёмная, плотная, как яд, как лекарство, как крепчайший горький кофе, обжигающий губы, за своей-то музыкой я бы шла и не вякала, даже и не вспомнила бы про то, что ноги болят. А тут джаз - ну что такое джаз? Ресторанный фон - только и жевать под него.
Но эти четверо - они чувствовали и понимали что-то совсем другое, когда играли. Такая наивная и упорная младенческая увлечённость была в их лицах и детская радость, и недетская страсть. И гитарист плясал вокруг своей гитары, словно это не он её держал, а она его, и приседал, и вытягивался, и качался из стороны в сторону, а дека была неподвижна, как странная двойная шляпка деревянного гвоздя, вбитого в мировую ось. И движения ударника были нежными и плавными, самый бодрый ритм он прятал за этой нежностью, только кисти его трепетали шёлковыми ленточками, и на лице плыла улыбка счастливого сна. Саксофонист тоже танцевал, но не в одиночку, как гитарист, а со своим инструментом, и танец их был медленным, объятия тягучими, и всё чаще он поворачивался к публике боком, а то и спиной, словно защищаясь от чужих нескромных взглядов, не желая светить золотом, текущим в его руках.
А был ещё клавишник - в углу, и свет бедненькой, в три фонаря рампы до него не дотягивался. Сидел он, сгорбившись, не было видно ни его рук, ни глаз, занавешенных не слишком длинными, до плеч, волосами, так что чудился там просто клочок тени, приблизительно скомканный по форме лица - вот нос, вот подбородок, но как-то очень условно, невнятно. И кого-то он напоминал мне - не прямо, не внятно, разве что общим контуром согнутой спины и этими волосами, укутывающими голову, словно капюшон широкого плаща.
Он не поднял головы, даже когда наступило время для его соло - и если бы я к тому времени не сжевала всё-таки свой остывший стейк, так и остался бы он на тарелке. Я не специалист, конечно, где уж мне, но не джаз это был, во всяком случае, совершенно не тот классический джаз, который они все вместе играли до того. Так странно - словно в коробке с прозрачным цветным мармеладом внезапно обнаружился кусочек горного хрусталя, так не к месту. Но эта чистая, холодноватая музыка, эта мелодия, которая то кристаллизовалась, то распадалась на отдельные беспорядочные прядки, почти в облако, почти в хаос, чтобы мгновением позже вновь сгуститься до полной ясности, настолько точно была о моём сегодняшнем вечере, что даже горло непроизвольно сжалось и дрогнуло. О том, как дивный предзакатный оранжевый свет внезапно лёг на здание галереи - и только на него, оставив тусклыми соседние дома и вызолотив плечи печальных кариатид беспечным пляжным загаром, а я смотрела, запрокинув голову, забыв про болтавшийся на запястье ремешок фотоаппарата, наверное, не меньше часа смотрела, пока небо над нами густело и густело - из голубого в синее, из синего в фиолетовое, а там и ладони тьмы мягко сошлись над городом, и засветились жёлтые фонари.
И тут я поняла, наконец, кого он мне напоминает, и молча рассмеялась.
А потом у них был перерыв. Гитарист и ударник исчезли за боковой дверью, саксофонист пил пиво у стойки и разговаривал с каким-то сложно жестикулирующим седым, мы с Лийкой поднялись покурить на улицу, и она осталась на третью сигарету, а я вернулась и увидела, что клавишник по-прежнему сидит в своём углу, не таком уж и далёком от меня - да там всё было маленьким: маленький зал, крошечная сцена…
Когда он заговорил со мной, я, конечно, вздрогнула от неожиданности - и ничего не поняла, потому что говорил он, кажется, по-чешски. А потом, наверное, по-немецки. Дошло до меня только тогда, когда он переспросил, кто я такая, по-английски. Язык этот я знаю совсем плохо, никогда не учила, поэтому всё, что смогла промямлить - «Джястэ турист». Но он понял и спросил, отчего я так смотрю на него. А я, даже если и смогла бы сказать по-английски: «Понимаете, вы просто очень похожи на статую без лица, с которой я обнималась сегодня», - всё равно бы не сказала, ну, кто же такие глупости незнакомым людям говорит? И всё, что оставалось - пожать плечами: «Ай донт ноу». Но что-то же нужно было ещё сказать, и я принялась мучительно цеплять слово за слово: «Зыс сонг… мьюзик… мелоди… (чёрт, как же там «которую»?)... ю плей ит соло… ши ис вери бьютифул… энд ай вон (чего «вон»-то, гос-споди?) лисын ши сомтайм (а вот неправильно, это ж получилось «иногда», а надо было сказать «когда-нибудь»).
Он опять понял и заговорил быстро-быстро, но тут же осёкся, глядя на моё беспомощное лицо, и медленно, чуть ли не по буквам сказал, что больше её уже играть не будет. Нэво. Никогда.
«Бат вай?!» - уж на это-то меня хватило.
«Потому что я её уже сыграл, - терпеливо ответил он, - Самым лучшим образом. И больше не нужно. Ещё много других».
И добавил уж вовсе странное: «А ты поднимись завтра на Башню Колокола - и поймёшь. Ты ведь туристка - тебе всё равно туда надо».
- А где это - Башня Колокола? - спросила я Лийку, когда мы ехали домой (к ней домой, конечно - до моего дома оставалось ещё три дня и сколько-то тысяч километров).
- В самом центре, - откликнулась она, - мы сегодня мимо раза три прошли. А чего тебе там? Учти, она без лифта.
- Ну и что, мне всё равно туда надо. Завтра. А ноги за ночь пройдут.
Ноги, конечно, как прошли, так и разболелись снова. Если и есть что-то, по чему я просто ненавижу ходить, так это винтовые лестницы. Идёшь, идёшь, а она и не думает кончаться, так что ты по пути забываешь о том, что она вообще когда-то может кончиться, и голова постепенно начинает кружиться, и дыхание у меня ни к чёрту, а ещё и ступеньки разной высоты бывают, и стены вокруг серые-унылые…
Но вот дошла, прислонилась к какому-то столбику, пытаюсь отдышаться потише, чтобы не ухать, как драная гармошка, на красные крыши до горизонта глазею. Те же самые крыши, которые мы вчера с ратуши фотографировали, вот и сама ратуша рядом торчит, рукой не подать, конечно, но близко. Только в ратуше лифт: три минуты и один лестничный пролёт - и ты наверху. И крыши.
Вот когда растёшь, как я, в городе жёлтых кирпичных коробочек в три-четыре этажа и серых бетонных пятиэтажек, а зданий, не при советской власти построенных, на весь город - штук пять, то вот эти красные черепичные крыши - только на картинках, в мультфильмах, в снах. Рисуешь домик: квадрат, сверху треугольник - и красным его раскрашиваешь. И трубу с дымом. А здесь оно настоящее, люди живут. И что - каждое утро бегут из дома на работу, сонные, с мутью в глазах, светофоры тикают, по сторонам никто не смотрит, как я у себя дома, только мне бежать удобнее, у нас асфальт, а тут брусчатка? Не верю.
Я в первые дни вообще этому городу не верила, привыкла же, что красивое - оно только издали, а чуть ближе подойдёшь - новодел из гипса и жестянок, и «мэйд ин Чина» сзади отштамповано. Ничего не поделаешь - у нас так. А здесь и крыши настоящие, и колючие соборы до небес настоящие, и горячие эти штуки, которые я выговорить не могу, настоящей корицей на всю улицу пахнут, и настоящие уличные музыканты настоящий блюз играют… хотя с музыкантами, конечно, не всё так просто…
- Ты же колокол хотела, - говорит Лия, - вот тебе колокол, в центре висит.
И правда, нужно же было отвернуться от сказочных крыш и посмотреть на тот самый колокол, в честь которого башня, вокруг которого мы по лестнице этой бесконечной кружились, огромный колокол, серо-зеленоватый, как старый мох на деревьях. Молчаливый.
- А он не зазвонит? - спрашиваю.
- Не зазвонит. У него языка нет.
- А почему?
- Ну, разные есть версии, тут каждый гид своё рассказывает. Будто бы ещё в Средние века в одну из войн в башню ядро залетело, цепь оборвалась, а снова повесить так и не смогли. Или какой-то завоеватель специально язык снял, чтобы жителям неповадно было. Или будто бы когда тут на площади главного их героя жгли, колокол сам по себе так сильно зазвонил, что язык в конце концов сорвался. А есть ещё легенда о том, что у этого колокола никогда и не было языка.
- Почему? А зачем он тогда вообще?
- Так это же легенда. Что звук у этого колокола громче ста громов и чище речного льда, а зазвонит он, когда будут сыграны все песни Земли и сказаны все слова. И время превратится в сон, и каждый человек найдёт своё лицо.
- Погоди-погоди, - я не то, чтобы вредная, просто люблю во всём разбираться до конца, - но ведь все слова и так сказаны. В сущности, мы же понимаем, что слово значит, только потому, что оно до этого было сказано множество раз. И песни все сыграны, так или иначе - хоть отсвистел же их автор, хоть по коленкам отхлопал!
- Ну, ведь не просто так сказаны и сыграны, а наилучшим образом - так в легенде.
- Для кого?
- Не знаю. Может, для бога.
- Так неинтересно. Бог, если он есть, и так всё знает. А песни Земли - для людей.
Всё на Земле - для людей. Я именно поэтому и в бога не очень-то верю. Ну, какой там рай, какой ад, в самом-то деле? Всё здесь, всё для нас. А уж слова и песни - тем более. И значит, должен быть кто-то кто услышит. Лучшая работа на свете, наверное, - просто слушать. Искать настоящее среди пластика и гипса, среди караоке и МузТВ, среди стишков для SMS и книжных серий в ярких обложках. Исхаживать город за городом, останавливаясь возле каждого уличного музыканта, заглядывать в каждый зал, в каждый бар, прислушиваться к тому, что поют во дворах. Найти раз в год и сидеть на жёсткой лавке с гудящими ногами и приоткрытым ртом, с дурацкой вилкой в дурацкой руке - и слушать. Просто слушать. Чёрт, как бы мне устроиться на такую работу, а?!
- Эй, зануда, - окликнула меня Лийка, - ты желание-то загадывать будешь?
В этом городе всюду загадывают желания. Кажется, ни одной статуи здесь нет, чтобы у неё рука, нога или, скажем, нос от бесчисленных рук туристов не блестели. Несчастному подростку возле детского музея даже пенис весь облапали. Но до колокола же не дотянуться?
- А ты загадай желание - и монеткой в него брось. Попадёшь - сбудется.
Так тут и криворукий попадёт: попробуй-ка промахнись в такую махину с близи!
И я загадала, нащупала в отдельном кармашке кошелька счастливую китайскую монетку с дырочкой и щелчком запулила её в сумрачный тёмный бок. Монетка тускло звякнула. Колокол промолчал.
Ноги у меня до сих пор болят каждый вечер, и не все города такие же прекрасные, как тот, самый первый.
Но не в этом же дело, верно?