Дорога из Бардо
Это рассказ для сообщества txt_me.
Он, знаешь, такой сидень был. Мы-то все уже раз по двадцать туда-сюда смотаться успели, а он всё сидел с чертежами своими ковырялся. Я-то, понятно, каждым первым рейсом удираю - петь ужасно хочется, а в отстойнике какая ж музыка? Даже если кто-то новый музыкальный инструмент и придумает, так всё равно в руки тебе его не даст, да и нет в отстойнике ни инструментов, ни рук, так, идеи одни, а что мне идеи, я живой звук люблю…
Но я ж не о себе собиралась, а о нём.
Изобретатели вообще невезучие - им подолгу ждать приходится. То материалов нужных нет, то предшествующие изобретения не сделаны, то человечество не готово. Они, конечно, всё равно, пока их срок не придёт, нет-нет да и сбегают пожить, скучно ж просто так торчать, но эти жизни у них бестолковые получаются, непонятно, зачем жили - ни цели, ни смысла, так, оскома одна. Поели-поспали-размножились - и обратно в отстойник. Это мне всюду хорошо - хоть Средние Века, хоть промышленная революция - музыка-то всегда есть и не кончается…
Но он раньше своего срока жить не совался, во всяком случае, я такого ни разу не видела. Терпеливый был. И замкнутый. Не бука, нет, я ещё помню те времена, когда он не то, чтобы совсем уж рубахой-парнем был, но то с одним потреплется, то с другим, а иногда меня спеть даже просил, да только чего там идеей голоса напоёшь… А с какого-то момента - я не сразу и заметила - как обрубило. Сидит со своими чертежами и расчетами: тут подправит, там сотрёт, тут подпишет - и всё один, всё молчком.
Я не выдержала однажды, я ж вообще любопытная, что там у тебя, спрашиваю. А он помолчал-помолчал, взгляд на меня поднял и тяжело так бухнул:
- Бомба. Очень мощная. Ядерная.
Ну, бомба, да. Приятного мало, чего уж там. Так у него одного что ли? Вон в дальнем углу целая компашка тусовалась - тоже с ядерной бомбой, славные ребята, а один вообще красавчик, худой такой, высоколобый, брови густые. Он как своё прожил, теперь двадцать третьего века дожидается, космического ренессанса, туннели у него там какие-то в пространстве…
Это я просто к тому, что глупо ж так расстраиваться. Из отстойника, между прочим, вообще всё под другим углом должно бы видеться. Вот сейчас уже время прошло, и я, честно говоря, не знаю, как оно всё в двадцатом веке обернулось бы, если б так сильно бомбы не боялись. Запросто бы и третья мировая могла бы случиться. А может, и не могла. Откуда мне знать? Я не политик - я пою, да и всё.
Я ему говорю: да ладно, ты чего? Тут же с оружием вообще море народу, а потом изобретения - это дело такое, неизбежное, можно сказать. Вот если ты песню не напишешь, так её никто уже вместо тебя не напишет, а если не изобретёшь какую-нибудь гадость или наоборот полезную штуку, так рано или поздно найдётся умный, придумает вместо тебя. А я, говорю, тебе даже пальцем могу ткнуть в тех, кто твою бомбу изобретёт. Вон венгр, видишь? А вот американец. А там дальше - русский. Так что не очень-то переживай: сходишь, изобретёшь, поживёшь - и на новый этап, к новым целям!
Тут его аж перекосило всего.
- Ты не понимаешь, - говорит, - то, что я изобрету, - это одно, но гораздо важнее, для кого я это изобрету.
- И для кого? - спрашиваю.
Тут он подбородком как-то дёрнул, но я поняла, на кого указал. Там ряда через три сидел такой… вот даже не знаю, то ли выгоревший уже, то ли вообще одноразовый… есть такие, в которых что-то главное кончилось, страшные. А этот ещё и сильный был, острый, как шило. Казалось, в ком угодно может дырку просверлить так, что настоящая душа вытечет. Ты таких не видел, ну, и не надо тебе, очень жутко.
Что значит «не делать»? Это же помнить нужно, что вот для этого парня бомбу делать нельзя, а как ты вспомнишь? Нас же сейчас в мир спустят, и всё - до следующего отстойника ты всё забыл. Всё прошлое, все разговоры - только своё главное дело и будешь постепенно вспоминать. И как ты его не сделаешь, если для этого и родился?
Вот так-то вот.
А потом - то ли через два, то ли через три моих рождения - объявляют у нас санитарный день. При тебе такого ещё не было, это редко вообще случается. Чистят отстойник от мёртвых душ, от несбывшегося, неслучившегося, нереализованного - знаешь, сколько такого барахла по углам скапливается? А тут полную дезинфекцию устраивают - то ли газом, то ли огнём, то ли излучением, не знаю, да и знать не хочу - чтобы всё чисто, чтобы ни единой молекулы гнили не оставалось. Ну и нас, конечно, на это время всех в мир спускают. Человеком не получается - хоть лошадью, хоть мушкой-однодневкой. Одну-то жизнь потерпеть можно. Потому что оставаться никак нельзя - кто не вышел, навсегда погиб, тут уж всё всерьёз.
Я к нему радостная такая тогда пришла, потому что вообще повезло мне с этим санитарным днём: во-первых, человеком, во-вторых, в Нью-Орлеан, и время такое самое джазовое, в 1889 году рождаться.
- А ты как? - спрашиваю.
- А это вообще мой момент, - говорит. - Его и ждал. Всё есть: наука готова, техника готова, человечество… ну, кто ж его спросит, человечество-то?..
- Да брось, - говорю, - всё нормально будет. Поживёшь, воздухом подышишь, влюбишься… Жить вообще здорово - один раз попробуешь, потом уже не остановишься.
Тут он улыбнулся, как, знаешь, от полной безнадёжности улыбаются, когда рыдать уже глупо.
- Нет, ты не понимаешь, - говорит. И попросил, - Спой мне лучше, а?
Вот, знаешь, странно, сколько ни пытаюсь, не могу вспомнить, что я ему тогда пела. Совсем простое что-то, народное… ну, не арию же Изольды мне идеей голоса петь!
Зато вот помню, что пела и думала, как жаль, что мы с ним ни разу ещё одновременно не жили, да и вот сейчас по разным континентам нас разносит. А были бы рядом - кто знает. Хотя, думаю, пароходы уже изобрели - может, и встретимся…
Вот только пароход мне не пригодился.
Когда нас спускали, на остановке в Германии его долго выкликали. Там куча народа вышла, и сосед этот его жуткий, выгоревший Адольф бодро так соскочил, а его нет. И не было больше уже никогда. Я через много лет, когда снова в отстойник вернулась, всё по привычке искала его, хотя понятно же было, что нет, никто в Германии тогда атомную бомбу не сделал, а значит, и на паром он не сел, спрятался где-то в углу с чертежами своими и ждал, пока те, кого я никогда не видела и не хочу, пустят свой газ или огонь, или излучение и сотрут его на веки вечные.
Не знаю, смогла бы я так. Наверное, нет. Но я-то что - я пою, да и всё.
Он, знаешь, такой сидень был. Мы-то все уже раз по двадцать туда-сюда смотаться успели, а он всё сидел с чертежами своими ковырялся. Я-то, понятно, каждым первым рейсом удираю - петь ужасно хочется, а в отстойнике какая ж музыка? Даже если кто-то новый музыкальный инструмент и придумает, так всё равно в руки тебе его не даст, да и нет в отстойнике ни инструментов, ни рук, так, идеи одни, а что мне идеи, я живой звук люблю…
Но я ж не о себе собиралась, а о нём.
Изобретатели вообще невезучие - им подолгу ждать приходится. То материалов нужных нет, то предшествующие изобретения не сделаны, то человечество не готово. Они, конечно, всё равно, пока их срок не придёт, нет-нет да и сбегают пожить, скучно ж просто так торчать, но эти жизни у них бестолковые получаются, непонятно, зачем жили - ни цели, ни смысла, так, оскома одна. Поели-поспали-размножились - и обратно в отстойник. Это мне всюду хорошо - хоть Средние Века, хоть промышленная революция - музыка-то всегда есть и не кончается…
Но он раньше своего срока жить не совался, во всяком случае, я такого ни разу не видела. Терпеливый был. И замкнутый. Не бука, нет, я ещё помню те времена, когда он не то, чтобы совсем уж рубахой-парнем был, но то с одним потреплется, то с другим, а иногда меня спеть даже просил, да только чего там идеей голоса напоёшь… А с какого-то момента - я не сразу и заметила - как обрубило. Сидит со своими чертежами и расчетами: тут подправит, там сотрёт, тут подпишет - и всё один, всё молчком.
Я не выдержала однажды, я ж вообще любопытная, что там у тебя, спрашиваю. А он помолчал-помолчал, взгляд на меня поднял и тяжело так бухнул:
- Бомба. Очень мощная. Ядерная.
Ну, бомба, да. Приятного мало, чего уж там. Так у него одного что ли? Вон в дальнем углу целая компашка тусовалась - тоже с ядерной бомбой, славные ребята, а один вообще красавчик, худой такой, высоколобый, брови густые. Он как своё прожил, теперь двадцать третьего века дожидается, космического ренессанса, туннели у него там какие-то в пространстве…
Это я просто к тому, что глупо ж так расстраиваться. Из отстойника, между прочим, вообще всё под другим углом должно бы видеться. Вот сейчас уже время прошло, и я, честно говоря, не знаю, как оно всё в двадцатом веке обернулось бы, если б так сильно бомбы не боялись. Запросто бы и третья мировая могла бы случиться. А может, и не могла. Откуда мне знать? Я не политик - я пою, да и всё.
Я ему говорю: да ладно, ты чего? Тут же с оружием вообще море народу, а потом изобретения - это дело такое, неизбежное, можно сказать. Вот если ты песню не напишешь, так её никто уже вместо тебя не напишет, а если не изобретёшь какую-нибудь гадость или наоборот полезную штуку, так рано или поздно найдётся умный, придумает вместо тебя. А я, говорю, тебе даже пальцем могу ткнуть в тех, кто твою бомбу изобретёт. Вон венгр, видишь? А вот американец. А там дальше - русский. Так что не очень-то переживай: сходишь, изобретёшь, поживёшь - и на новый этап, к новым целям!
Тут его аж перекосило всего.
- Ты не понимаешь, - говорит, - то, что я изобрету, - это одно, но гораздо важнее, для кого я это изобрету.
- И для кого? - спрашиваю.
Тут он подбородком как-то дёрнул, но я поняла, на кого указал. Там ряда через три сидел такой… вот даже не знаю, то ли выгоревший уже, то ли вообще одноразовый… есть такие, в которых что-то главное кончилось, страшные. А этот ещё и сильный был, острый, как шило. Казалось, в ком угодно может дырку просверлить так, что настоящая душа вытечет. Ты таких не видел, ну, и не надо тебе, очень жутко.
Что значит «не делать»? Это же помнить нужно, что вот для этого парня бомбу делать нельзя, а как ты вспомнишь? Нас же сейчас в мир спустят, и всё - до следующего отстойника ты всё забыл. Всё прошлое, все разговоры - только своё главное дело и будешь постепенно вспоминать. И как ты его не сделаешь, если для этого и родился?
Вот так-то вот.
А потом - то ли через два, то ли через три моих рождения - объявляют у нас санитарный день. При тебе такого ещё не было, это редко вообще случается. Чистят отстойник от мёртвых душ, от несбывшегося, неслучившегося, нереализованного - знаешь, сколько такого барахла по углам скапливается? А тут полную дезинфекцию устраивают - то ли газом, то ли огнём, то ли излучением, не знаю, да и знать не хочу - чтобы всё чисто, чтобы ни единой молекулы гнили не оставалось. Ну и нас, конечно, на это время всех в мир спускают. Человеком не получается - хоть лошадью, хоть мушкой-однодневкой. Одну-то жизнь потерпеть можно. Потому что оставаться никак нельзя - кто не вышел, навсегда погиб, тут уж всё всерьёз.
Я к нему радостная такая тогда пришла, потому что вообще повезло мне с этим санитарным днём: во-первых, человеком, во-вторых, в Нью-Орлеан, и время такое самое джазовое, в 1889 году рождаться.
- А ты как? - спрашиваю.
- А это вообще мой момент, - говорит. - Его и ждал. Всё есть: наука готова, техника готова, человечество… ну, кто ж его спросит, человечество-то?..
- Да брось, - говорю, - всё нормально будет. Поживёшь, воздухом подышишь, влюбишься… Жить вообще здорово - один раз попробуешь, потом уже не остановишься.
Тут он улыбнулся, как, знаешь, от полной безнадёжности улыбаются, когда рыдать уже глупо.
- Нет, ты не понимаешь, - говорит. И попросил, - Спой мне лучше, а?
Вот, знаешь, странно, сколько ни пытаюсь, не могу вспомнить, что я ему тогда пела. Совсем простое что-то, народное… ну, не арию же Изольды мне идеей голоса петь!
Зато вот помню, что пела и думала, как жаль, что мы с ним ни разу ещё одновременно не жили, да и вот сейчас по разным континентам нас разносит. А были бы рядом - кто знает. Хотя, думаю, пароходы уже изобрели - может, и встретимся…
Вот только пароход мне не пригодился.
Когда нас спускали, на остановке в Германии его долго выкликали. Там куча народа вышла, и сосед этот его жуткий, выгоревший Адольф бодро так соскочил, а его нет. И не было больше уже никогда. Я через много лет, когда снова в отстойник вернулась, всё по привычке искала его, хотя понятно же было, что нет, никто в Германии тогда атомную бомбу не сделал, а значит, и на паром он не сел, спрятался где-то в углу с чертежами своими и ждал, пока те, кого я никогда не видела и не хочу, пустят свой газ или огонь, или излучение и сотрут его на веки вечные.
Не знаю, смогла бы я так. Наверное, нет. Но я-то что - я пою, да и всё.