(no subject)
Когда мне было 13 лет, родители достали для меня путёвку в пионерский лагерь, который находился в 30 километрах от города.
До этого я уже бывала в этом лагере, но острее всего в памяти отложился именно тот год.
Итак, мне было 13 лет. Девочка из многодетной интеллигентной семьи, хорошистка, пионерка, звеньевая, учащаяся музыкальной школы, в свободное время запоем читающая художественную литературу. Я была абсолютно невинным во всех смыслах ребёнком. Я не умела даже материться. Нет, матерные слова я, конечно, знала, но использовать их в своей речи не умела. Для выражения своих мыслей и чувств мне вполне хватало выражений, почерпнутых из книг. Я говорила литературным языком.
Выглядела я соответствующе: маленькая (ниже всех в классе), худенькая, без намёка на грудь или женские формы. Я выглядела на 11-12 лет.
Каким-то образом я попала в отряд, где большинство детей были старше на год, а некоторые и на два. Дебелые матерящиеся девочки с грудью второго размера; курящие мальчики - обычные подростки 14-15 лет. Я абсолютно не вписывалась в этот коллектив. И стала в нём изгоем. В отряде были девочки, не следящие за своей гигиеной и от которых плохо пахло; была девочка-фрик, странно одевающаяся и со странным поведением. Но жертвой выбрали меня.
Меня обзывали, унижали, со мной не хотели рядом сидеть в столовой и дежурить по палате, со мной не общались, а если общались, то грубо; девочки не делились косметикой. По ночам к некоторым девочкам приезжали из города парни в кожаных куртках на мотоциклах; они залезали к нам через окно и пол-ночи проводили в палате. Они могли поставить на мою кровать ноги. Девочки говорили про меня гадости. Я делала вид, что сплю, но иногда не выдерживала и начинала плакать в подушку, укрывшись с головой одеялом. Это их веселило ещё больше.
Меня не обижали физически, но психологический прессинг был ужасен.
О том, чтобы позвонить родителям и попросить забрать меня домой, не могло быть и речи. Во-первых, это означало, что меня сломили. А я не чувствовала себя сломленной.
Перед моими глазами встаёт единственное фото того лета: наш отряд стоит в несколько рядов. Все в белых рубашках и пионерских галстуках. Большинство ребят стоят, обнявшись за плечи или руки, все улыбаются. Я стою в первом ряду, строго по центру. Вес тела на одной ноге, вторая слегка согнута в колене, руки сцеплены за спиной. Каменное лицо, а взглядом, кажется, можно ломать стены. Нет, сломлена я не была.
А во-вторых, если не считать абьюза, то в лагере мне нравилось.
Каким-то образом обо всей этой ситуации узнали вожатые и попытались со мной поговорить, но я молчала как рыба об лёд: всё хорошо, нет, меня никто не обижает. Тем не менее вожатые не пустили ситуацию на самотёк и провели воспитательную беседу с отрядом. Я узнала об этом позже и совершенно случайно.
Надо сказать, что большинство ребят в отряде были нормальными, адекватными и не злыми подростками. Заправляла всеми пара девочек-оторв и пара таких же мальчиков. Это к ним приезжали парни из города. Остальные, поддавшись их влиянию, присоединились к ним, либо заняли нейтралитет, не участвуя в травле, но и не общаясь со мной.
После вмешательства вожатых активные абьюзеры утихомирились; занявшие нейтралитет стали со мной общаться. Я не понимала из-за чего произошла перемена в их поведении и решила, что им просто надоело издеваться надо мной.
Однажды мы с несколькими девочками сидели в палате на полу и о чем-то разговаривали. Я что-то сказала. Вдруг одна из них вскочила на ноги и воскликнула: вот опять! Почему ты это так сказала?
- как так? - недоумевала я
Девочка внятно не смогла объяснить, но из её слов я поняла, что говорю не так, как надо. Говорю литературным языком. А надо по-другому. Как по-другому? По-другому я не умела.
И вот тут она мне и выдала, что они согласились общаться со мной, потому что их попросили вожатые. Но общаться со мной невозможно, потому что я говорю так, будто в книжках написано. А так никто не говорит.
Вот тогда мне и стала понятна причина и травли, и примирения, и моя инаковость....
Каждый вечер в клубе пионерского лагеря проходили дискотеки. Чтобы попасть в клуб, можно было пойти по центральной аллее либо коротким путём по тропинке через небольшой лесок между корпусами.
Однажды я припозднилась и пошла в клуб не с другими девочками, а одна через лесок. И вдруг навстречу мне вышла самая главная зачинщица и заводила травли. Наташа. Обойти её я не могла; позорно бежать через лес или обратно к корпусу? - нет, ни за что! Один на один на пустынной тропинке с жертвой. Удержаться она, конечно, не могла и начала меня трепать и оскорблять.
Вдруг позади послышались чьи-то шаги. Наташа выпустила меня. Я спасена. Пройдя мимо неё и оглянувшись назад, я увидела мальчика из нашего отряда, который никогда не участвовал в моей травле. Он подошел к ней и сказал, что если она ещё раз тронет меня, будет иметь дело с ним. Она ему грубо ответила, на что он жестко повторил свои слова. Он не был самым крепким или авторитетным мальчиком в отряде, и я не знаю, почему его слова возымели на неё действие. Но больше она меня никогда не трогала. А даже если бы и тронула, мне всё равно не пришла бы в голову мысль обратиться к нему за помощью и защитой.
Мальчик (я даже не помню его имени) тоже ко мне никогда больше не подходил.
Но в тот момент, когда он вступился за меня, я почувствовала не облегчение или радость от спасения, я почувствовала НЕодиночество.
К чему я вспомнила эту историю.
На днях совершенно неожиданно, при неожиданных обстоятельствах я вдруг испытала то самое чувство НЕодиночества. Пожалуй, это было впервые с того случая. Но как только я испытала это чувство, воспоминания как-будто перекинули меня в тот 1989 год, в тот лагерь и на ту тропинку.
А из клуба в тот момент доносилась песня Жени Белоусова "Дуня-Дуняша"
До этого я уже бывала в этом лагере, но острее всего в памяти отложился именно тот год.
Итак, мне было 13 лет. Девочка из многодетной интеллигентной семьи, хорошистка, пионерка, звеньевая, учащаяся музыкальной школы, в свободное время запоем читающая художественную литературу. Я была абсолютно невинным во всех смыслах ребёнком. Я не умела даже материться. Нет, матерные слова я, конечно, знала, но использовать их в своей речи не умела. Для выражения своих мыслей и чувств мне вполне хватало выражений, почерпнутых из книг. Я говорила литературным языком.
Выглядела я соответствующе: маленькая (ниже всех в классе), худенькая, без намёка на грудь или женские формы. Я выглядела на 11-12 лет.
Каким-то образом я попала в отряд, где большинство детей были старше на год, а некоторые и на два. Дебелые матерящиеся девочки с грудью второго размера; курящие мальчики - обычные подростки 14-15 лет. Я абсолютно не вписывалась в этот коллектив. И стала в нём изгоем. В отряде были девочки, не следящие за своей гигиеной и от которых плохо пахло; была девочка-фрик, странно одевающаяся и со странным поведением. Но жертвой выбрали меня.
Меня обзывали, унижали, со мной не хотели рядом сидеть в столовой и дежурить по палате, со мной не общались, а если общались, то грубо; девочки не делились косметикой. По ночам к некоторым девочкам приезжали из города парни в кожаных куртках на мотоциклах; они залезали к нам через окно и пол-ночи проводили в палате. Они могли поставить на мою кровать ноги. Девочки говорили про меня гадости. Я делала вид, что сплю, но иногда не выдерживала и начинала плакать в подушку, укрывшись с головой одеялом. Это их веселило ещё больше.
Меня не обижали физически, но психологический прессинг был ужасен.
О том, чтобы позвонить родителям и попросить забрать меня домой, не могло быть и речи. Во-первых, это означало, что меня сломили. А я не чувствовала себя сломленной.
Перед моими глазами встаёт единственное фото того лета: наш отряд стоит в несколько рядов. Все в белых рубашках и пионерских галстуках. Большинство ребят стоят, обнявшись за плечи или руки, все улыбаются. Я стою в первом ряду, строго по центру. Вес тела на одной ноге, вторая слегка согнута в колене, руки сцеплены за спиной. Каменное лицо, а взглядом, кажется, можно ломать стены. Нет, сломлена я не была.
А во-вторых, если не считать абьюза, то в лагере мне нравилось.
Каким-то образом обо всей этой ситуации узнали вожатые и попытались со мной поговорить, но я молчала как рыба об лёд: всё хорошо, нет, меня никто не обижает. Тем не менее вожатые не пустили ситуацию на самотёк и провели воспитательную беседу с отрядом. Я узнала об этом позже и совершенно случайно.
Надо сказать, что большинство ребят в отряде были нормальными, адекватными и не злыми подростками. Заправляла всеми пара девочек-оторв и пара таких же мальчиков. Это к ним приезжали парни из города. Остальные, поддавшись их влиянию, присоединились к ним, либо заняли нейтралитет, не участвуя в травле, но и не общаясь со мной.
После вмешательства вожатых активные абьюзеры утихомирились; занявшие нейтралитет стали со мной общаться. Я не понимала из-за чего произошла перемена в их поведении и решила, что им просто надоело издеваться надо мной.
Однажды мы с несколькими девочками сидели в палате на полу и о чем-то разговаривали. Я что-то сказала. Вдруг одна из них вскочила на ноги и воскликнула: вот опять! Почему ты это так сказала?
- как так? - недоумевала я
Девочка внятно не смогла объяснить, но из её слов я поняла, что говорю не так, как надо. Говорю литературным языком. А надо по-другому. Как по-другому? По-другому я не умела.
И вот тут она мне и выдала, что они согласились общаться со мной, потому что их попросили вожатые. Но общаться со мной невозможно, потому что я говорю так, будто в книжках написано. А так никто не говорит.
Вот тогда мне и стала понятна причина и травли, и примирения, и моя инаковость....
Каждый вечер в клубе пионерского лагеря проходили дискотеки. Чтобы попасть в клуб, можно было пойти по центральной аллее либо коротким путём по тропинке через небольшой лесок между корпусами.
Однажды я припозднилась и пошла в клуб не с другими девочками, а одна через лесок. И вдруг навстречу мне вышла самая главная зачинщица и заводила травли. Наташа. Обойти её я не могла; позорно бежать через лес или обратно к корпусу? - нет, ни за что! Один на один на пустынной тропинке с жертвой. Удержаться она, конечно, не могла и начала меня трепать и оскорблять.
Вдруг позади послышались чьи-то шаги. Наташа выпустила меня. Я спасена. Пройдя мимо неё и оглянувшись назад, я увидела мальчика из нашего отряда, который никогда не участвовал в моей травле. Он подошел к ней и сказал, что если она ещё раз тронет меня, будет иметь дело с ним. Она ему грубо ответила, на что он жестко повторил свои слова. Он не был самым крепким или авторитетным мальчиком в отряде, и я не знаю, почему его слова возымели на неё действие. Но больше она меня никогда не трогала. А даже если бы и тронула, мне всё равно не пришла бы в голову мысль обратиться к нему за помощью и защитой.
Мальчик (я даже не помню его имени) тоже ко мне никогда больше не подходил.
Но в тот момент, когда он вступился за меня, я почувствовала не облегчение или радость от спасения, я почувствовала НЕодиночество.
К чему я вспомнила эту историю.
На днях совершенно неожиданно, при неожиданных обстоятельствах я вдруг испытала то самое чувство НЕодиночества. Пожалуй, это было впервые с того случая. Но как только я испытала это чувство, воспоминания как-будто перекинули меня в тот 1989 год, в тот лагерь и на ту тропинку.
А из клуба в тот момент доносилась песня Жени Белоусова "Дуня-Дуняша"