Мужик и суровое русское государство
Льюис Кэрролл, в 1867 году, возвращаясь из путешествия по России:
"Приятно было наблюдать, как по мере приближения к Пруссии земли становились все более обитаемыми и возделанными - грубого и сурового русского солдата сменил более мягкий и сообразительный пруссак - даже крестьяне, казалось, менялись к лучшему, в них чувствовалось больше индивидуальности и независимости; русский крестьянин с его мягким, тонким, часто благородным лицом всегда, как мне кажется, более походит на покорное животное, привыкшее молча сносить жестокость и несправедливость, чем на человека, способного и готового себя защитить".
Розанов:
«…Не забуду длинного впечатления на станции Граница, когда после первого в жизни двухмесячного странствия по загранице я возвращался на родину. Поезд стоял. Проверяли паспорта и багаж … я вышел на станцию, и вот меня поразило после щебечущей, веселой, солнечной «заграницы», такой доверчивой к людям и ласковой, - какая-то легшая туманом на сердце печаль кругом. Было очень пусто. Ни движения, никого. На длинной-длинной лавке сидел «чин», военный ли, полицейский ли (я в формах неразборчив), мужик одетый по форме, не то урядник, не то жандарм. И сколько я помню, не ходил, побродишь-побродишь, вернешься - он все так же сидит. У меня пролетело море воображения, досады, скуки, беспредметного негодования, беспредметного восхищения то мелькнувшей мыслью, то необычной гипотезе: глядь, «он» все сидит, и не только не пошевельнулся, но и не перевел ни на что глаз. «Глядит» - и только. Так и встала статуей его фигура в моей душе и останется доселе".
"Приятно было наблюдать, как по мере приближения к Пруссии земли становились все более обитаемыми и возделанными - грубого и сурового русского солдата сменил более мягкий и сообразительный пруссак - даже крестьяне, казалось, менялись к лучшему, в них чувствовалось больше индивидуальности и независимости; русский крестьянин с его мягким, тонким, часто благородным лицом всегда, как мне кажется, более походит на покорное животное, привыкшее молча сносить жестокость и несправедливость, чем на человека, способного и готового себя защитить".
Розанов:
«…Не забуду длинного впечатления на станции Граница, когда после первого в жизни двухмесячного странствия по загранице я возвращался на родину. Поезд стоял. Проверяли паспорта и багаж … я вышел на станцию, и вот меня поразило после щебечущей, веселой, солнечной «заграницы», такой доверчивой к людям и ласковой, - какая-то легшая туманом на сердце печаль кругом. Было очень пусто. Ни движения, никого. На длинной-длинной лавке сидел «чин», военный ли, полицейский ли (я в формах неразборчив), мужик одетый по форме, не то урядник, не то жандарм. И сколько я помню, не ходил, побродишь-побродишь, вернешься - он все так же сидит. У меня пролетело море воображения, досады, скуки, беспредметного негодования, беспредметного восхищения то мелькнувшей мыслью, то необычной гипотезе: глядь, «он» все сидит, и не только не пошевельнулся, но и не перевел ни на что глаз. «Глядит» - и только. Так и встала статуей его фигура в моей душе и останется доселе".