любопытные старости
Очарование и страх: финны о Петербурге
Журнал Stop In Finland No: 8 (45), 2004
«Мы будем молить Господа, чтобы пожелал русской державе перенести место своей столицы в Константинополь. Сейчас, когда Финляндия в столь большой близости от ее столицы, я боюсь, что рано или поздно придется оказаться под русским владычеством» - так в начале XIX века буквально со слезами на глазах говорил своему ученику профессор университета в Або (Турку) Х.Г. Портан.
Прошло всего несколько лет, и на правах Великого княжества Финляндия действительно вошла в состав Российской империи. А Петербург в силу своей территориальной близости оказался местом притяжения для многих финнов, вызывая у них разные чувства - от ненависти до любви. Впрочем, представители других национальностей воспринимали и воспринимают этот город так же эмоционально. Можно согласиться со знатоком «души» Петербурга Николаем Анциферовым, который заметил: «Петербург любили или ненавидели, но равнодушными не оставались».
Город поражал финнов прежде всего масштабами. После крохотных шведских и финских городков, Петербург воспринимался как явление из другого мира. Пастору шведского прихода в Петербурге Юхану Чюгнеусу даже Швеция - страна, а не город! - представлялась глухой провинцией по сравнению с новым для него местом обитания. И еще заезжему иностранцу бросалась в глаза нерусскость русской столицы. И не потому, что его глаз неосознанно выискивал в толпе своего соотечественника, а потому, что задуманный Петром город изначально создавался и заселялся не только русскими. В каком еще русском городе могла быть Русская слобода?! А в Петербурге XVIII столетия была - и не одна.
Приехавший из Финляндии в Петербург Иоганн Бергстади писал в своем дневнике в середине позапрошлого века, что это вовсе не русский, а европейский город, характерной чертой которого является космополитизм: «И это вполне естественно. Петербург - вне России; он в центре области финских племен, он центр русской жизни, таковым он заложен Петром Великим, т.е. как представитель становящейся европейской России».
А уже упоминавшийся пастор Чюгнеус, говоря о нерусском облике Северной Пальмиры, сравнивал ее с троянским конем, заполненным иностранцами. Вот только непонятно, для кого же город на Неве был троянским конем: для русских, европейцев или финнов? Рассуждения о космополитизме Петербурга тоже не отличались оригинальностью. Например, репортер одной из финских газет писал в 1871 году: «Петербург был задуман как европейский город, и он стал таковым. В нем живут не только русские, но и представители всех народов, что придало ему космополитический или всемирный характер. Этот характер проявляется именно в тех местах, в которых происходит большое движение народа.
Такое движение - на Невском проспекте». Иную точку «соприкосновения миров» нашел в городе на Неве другой финн - Мартти Меренмаа. В своей книге «Утро в имперском городе» он признавался, что как-то раз, сидя на гранитном парапете у Троицкого моста и глядя на строившуюся мечеть, подумал, что «именно этот мост является той связью, которая соединяет восток с западом». Петербург пугал многих финляндцев, но в то же время и манил их. Соблазн большого города оказывался сильнее, чем инстинктивно испытываемый страх.
Во время Первой мировой войны газета «Työmies» («Рабочий») так описывала впечатления финна, впервые прибывшего в столицу: «Уже на вокзале и только выйдя с вокзала попадаешь в жизнь огромного города. Люди, трамваи, автомобили и извозчики битком заполняют улицу. Удивляешься, как в нужном направлении и без поломок может двигаться вся эта мешанина. Видишь много финнов, явно новичков, которые побаиваются шаг сделать между трамваями, машинами, извозчиками и безнадежно ждут, когда толчея станет поменьше, но в конце концов вынуждены проталкиваться вперед вместе с другими». «Проталкивание вперед» имело свою выгоду.
Жизнь в имперской столице даровала несравненно большую свободу, нежели существование на родине под защитой строгих норм шведского законодательства. Финские крестьяне, по признанию современников, «охотнее выбирали Петербург ради вознаграждения, которое выпадало им за каждодневный труд, чем голодными брести за плугом ради слабой надежды на будущий хлеб». Петербург предоставлял выходцам из Великого княжества массу возможностей, о которых в родных краях и речи не могло идти. Поэтому число желающих отправиться в имперскую столицу на заработки было велико.
В 1862 году одна из финских газет с юмором писала: «Удивительно, что русские пока еще не считают финнов путешественниками, хотя каждую весну большие группы наших соотечественников из всех приходов Выборгской губернии отправляются в путь в поисках работы и больших заработков. Эти «перелетные птицы» отличаются сообразительностью. С небольшими кожаными котомками за спиной они шагают по дорогам к границе России маленькими или большими ватагами, часто беззвучно, с покрытыми испариной лбами, и разбредаются, перейдя границу, по разным приходам Ингрии. Осенью происходит подобное же странствие в обратном направлении».
Описание в той же газете возвращения финских ремесленников домой заключало в себе не только иронию, но и горькое признание влияния огромного города на души простых людей: «Они летом толпами приезжают на родину и демонстрируют здесь все свои наряды, к которым привыкли в Петербурге. Было бы слишком большим унижением, если бы они в родных местах стали одеваться в чуть более простые одеяния, чем те, в которых они гуляют по Невскому проспекту. Нет, это было бы просто неприлично.
Поэтому можно наблюдать, как они летом прогуливаются по лесистым дорожкам родной деревни в высоких и жестких шелковых шляпах, изящных французских перчатках, под тенью шелкового зонтика, который нельзя было позабыть дома, пусть даже хорошая погода на дворе. И этот грубый родной язык, ах! Да, право же, на нем только рабочие говорят. За осень и зиму он так страшно забывается, что на нем невозможно обмениваться мыслями, на нем невыносимо уже называть своими именами какие-либо вещи, это еще хорошо, если его можно использовать для связи тех русских и немецких слов, которыми полна любая их речь».
Отправляясь на сезонные заработки, многие финны задерживались в столице на долгие годы. Особенно это стало заметно после завершения строительства Сайменского канала в 1856 году и открытия движения по железной дороге Риихимяки - Петербург четырнадцатью годами позднее. В 80-е годы XIX столетия Петербург являлся, образно говоря, вторым по величине «финским» городом.
Здесь проживало более 24 тысяч финнов, и только в тогдашнем Гельсингфорсе (Хельсинки) их насчитывалось больше. Финские центры в Петербурге находились в окрестностях Финляндского железнодорожного вокзала и в районе церкви Святой Марии на Большой Конюшенной улице. Влияние имперской столицы по прошествии нескольких лет приобретало необратимый характер. В 1880-х годах один из финских журналистов горько сетовал по этому поводу: «Наш петербургский земляк, который родился здесь у родителей-финнов или же приехал сюда в юные лета, в силу привычки совсем позабыл прежнюю финскую жизнь, ни малейшего ветерка из родных мест до него не доносится.
Для него Петербург - это все, это его мир. Без сомнения, он многое знает о Финляндии, но я заметил, что он давно более предпочитает Россию или, что будет более справедливо, свой Петербург. По его мнению, в других местах нельзя найти чего-либо лучшего, чем у нас здесь… Кто не знает выражения: “Несомненно, лучшее у нас в Петербурге”, которое употребляют по всякому поводу и без повода».
Но с начала XX столетия из-за русификаторской политики самодержавия многие финны заговорили о Петербурге совсем по-другому. Они воспринимали город на Неве только как посягнувшую на финляндские свободы столицу империи. Естественно, изменилась тональность публицистических статей, да и слова подбирались иные: «Ядовитое гнездо! Эти слова поневоле возникают, когда размышляешь о Петербурге. Каков контраст чистоте Финляндии, улыбающейся природе, нежному поэтическому покою сельской местности, стараниям маленьких общин по созданию уюта!» «Доставалось» Петербургу даже в художественных произведениях.
В романе Арвида Ярнефельта, изданном в 1909 году, один из героев, присоединившихся к группе русских революционеров, разработал дерзкий план затопления Петербурга путем открытия шлюзов на Ладоге. Революционеры сочли этот план страшным и отвергли его. Тогда раздосадованный террорист заявил, что в России революция невозможна, поскольку у русских отсутствует грань между разумом и чувством.
Но революция все же произошла. Хотя Российская империя и распалась, отношения между новыми соседями, большевистской республикой и независимой Финляндией, лучше не стали. И взгляд на Петроград остался прежним: «В течение двух столетий этот грязный и развращенный город, столица самодержавия, низкопоклонства и коррупции, расположился здесь как окно России на Запад, но даже такой сжатый кулак Азии угрожающе тянется к Европе. В течение двух столетий отсюда постоянно исходят новые и все более далеко нацеленные захватнические планы в отношении живущих рядом народов и государств, насилие и гнет имели здесь свою прочную крепость, - крепость царя Петра».
В этой эмоциональной филиппике известного финского поэта Бертеля Грипенберга, написанной в 1918 году, большевистский Петроград сливается с царским Петербургом, хотя новые правители России всячески противопоставляли себя прежней власти. Для одних Петербург - Петроград олицетворял всю Россию, другим он казался неким инородным образованием, самодостаточным в своем величии, достойным самостоятельного существования.
Петроград может стать восточно-европейской Женевой или Берном, так как он «обладает всеми предпосылками, чтобы блистать жемчужиной среди миниатюрных государств». Таким виделось в 1918 году будущее бывшей российской столицы доценту Хельсинкского университета Карлу Тиандеру: «Вероятно, немецкий все же станет тем языком, на котором будет общаться большая часть его жителей.
Как нейтральный город, Петербург весьма подходит для проведения конгрессов и других более скрытых для чужих глаз переговоров… Со своими прекрасными дворцами и парками, со своими богатыми музеями и выдающимися произведениями искусства Петербург может служить музейным центром, блистать как единственный в своем роде мусейон, где мастера искусства и ученые мужи найдут среду, которая им нужна, - парадный идиллический покой и пьянящий жизнь восторг, сочетание спокойной ясности Аполлона с дикими танцами Диониса».
Сравнение Петрограда с Александрийским мусейоном - одним из главных центров науки и культуры древности - выдавало пусть и затаенную, но искреннюю симпатию Тиандера к городу, где он провел большую часть своей жизни. Некоторые были настроены не так благожелательно. Хорошо известный в те годы финский политик Кай Доннер полагал, что Петербург мог бы стать столицей великой Финляндии, но не государственным и духовным центром России: «Петербург или должен продолжить свою лишенную смысла жизнь, или заново возродиться к жизни…
Если он завтра утонет в том болоте, на котором он искусственно был возведен, то у многих миллионов людей вырвется вздох облегчения». Столь же мрачно описывал будущее города на Неве писатель Аарно Каримо, в 1926 году опубликовавший книгу под интригующим названием «Третий момент судьбы». В ней описывалась война Финляндии с Советским Союзом в конце 1960-х годов, которая завершалась уничтожением российской Северной столицы: «Веселый, беззаботный, блистательный Петербург, гнездо великих планов и еще более великих козней, пиров и кутежей, земля обетованная блудниц и распутников, жилище князей и миллионеров, место величайшей грязи и нищеты, возведенный на крови и страданиях, омытый слезами, могучий и высокомерный Петербург сгорел дотла и обратился в прах.
Финны получили назад свои торфяные болота такими, какими они были у них захвачены, добавилось только камней, да торчащих развалин». Ясновидца из Каримо, к счастью, не получилось. К тому времени «ледниковый период» в отношениях закончился и новые поколения финнов открывали для себя свой Питер, по-прежнему никого не оставляющий равнодушным.
Александр Рупасов, Александр Чистиков
08.11.2004
© STOP in Finland 2000-2012
Журнал Stop In Finland No: 8 (45), 2004
«Мы будем молить Господа, чтобы пожелал русской державе перенести место своей столицы в Константинополь. Сейчас, когда Финляндия в столь большой близости от ее столицы, я боюсь, что рано или поздно придется оказаться под русским владычеством» - так в начале XIX века буквально со слезами на глазах говорил своему ученику профессор университета в Або (Турку) Х.Г. Портан.
Прошло всего несколько лет, и на правах Великого княжества Финляндия действительно вошла в состав Российской империи. А Петербург в силу своей территориальной близости оказался местом притяжения для многих финнов, вызывая у них разные чувства - от ненависти до любви. Впрочем, представители других национальностей воспринимали и воспринимают этот город так же эмоционально. Можно согласиться со знатоком «души» Петербурга Николаем Анциферовым, который заметил: «Петербург любили или ненавидели, но равнодушными не оставались».
Город поражал финнов прежде всего масштабами. После крохотных шведских и финских городков, Петербург воспринимался как явление из другого мира. Пастору шведского прихода в Петербурге Юхану Чюгнеусу даже Швеция - страна, а не город! - представлялась глухой провинцией по сравнению с новым для него местом обитания. И еще заезжему иностранцу бросалась в глаза нерусскость русской столицы. И не потому, что его глаз неосознанно выискивал в толпе своего соотечественника, а потому, что задуманный Петром город изначально создавался и заселялся не только русскими. В каком еще русском городе могла быть Русская слобода?! А в Петербурге XVIII столетия была - и не одна.
Приехавший из Финляндии в Петербург Иоганн Бергстади писал в своем дневнике в середине позапрошлого века, что это вовсе не русский, а европейский город, характерной чертой которого является космополитизм: «И это вполне естественно. Петербург - вне России; он в центре области финских племен, он центр русской жизни, таковым он заложен Петром Великим, т.е. как представитель становящейся европейской России».
А уже упоминавшийся пастор Чюгнеус, говоря о нерусском облике Северной Пальмиры, сравнивал ее с троянским конем, заполненным иностранцами. Вот только непонятно, для кого же город на Неве был троянским конем: для русских, европейцев или финнов? Рассуждения о космополитизме Петербурга тоже не отличались оригинальностью. Например, репортер одной из финских газет писал в 1871 году: «Петербург был задуман как европейский город, и он стал таковым. В нем живут не только русские, но и представители всех народов, что придало ему космополитический или всемирный характер. Этот характер проявляется именно в тех местах, в которых происходит большое движение народа.
Такое движение - на Невском проспекте». Иную точку «соприкосновения миров» нашел в городе на Неве другой финн - Мартти Меренмаа. В своей книге «Утро в имперском городе» он признавался, что как-то раз, сидя на гранитном парапете у Троицкого моста и глядя на строившуюся мечеть, подумал, что «именно этот мост является той связью, которая соединяет восток с западом». Петербург пугал многих финляндцев, но в то же время и манил их. Соблазн большого города оказывался сильнее, чем инстинктивно испытываемый страх.
Во время Первой мировой войны газета «Työmies» («Рабочий») так описывала впечатления финна, впервые прибывшего в столицу: «Уже на вокзале и только выйдя с вокзала попадаешь в жизнь огромного города. Люди, трамваи, автомобили и извозчики битком заполняют улицу. Удивляешься, как в нужном направлении и без поломок может двигаться вся эта мешанина. Видишь много финнов, явно новичков, которые побаиваются шаг сделать между трамваями, машинами, извозчиками и безнадежно ждут, когда толчея станет поменьше, но в конце концов вынуждены проталкиваться вперед вместе с другими». «Проталкивание вперед» имело свою выгоду.
Жизнь в имперской столице даровала несравненно большую свободу, нежели существование на родине под защитой строгих норм шведского законодательства. Финские крестьяне, по признанию современников, «охотнее выбирали Петербург ради вознаграждения, которое выпадало им за каждодневный труд, чем голодными брести за плугом ради слабой надежды на будущий хлеб». Петербург предоставлял выходцам из Великого княжества массу возможностей, о которых в родных краях и речи не могло идти. Поэтому число желающих отправиться в имперскую столицу на заработки было велико.
В 1862 году одна из финских газет с юмором писала: «Удивительно, что русские пока еще не считают финнов путешественниками, хотя каждую весну большие группы наших соотечественников из всех приходов Выборгской губернии отправляются в путь в поисках работы и больших заработков. Эти «перелетные птицы» отличаются сообразительностью. С небольшими кожаными котомками за спиной они шагают по дорогам к границе России маленькими или большими ватагами, часто беззвучно, с покрытыми испариной лбами, и разбредаются, перейдя границу, по разным приходам Ингрии. Осенью происходит подобное же странствие в обратном направлении».
Описание в той же газете возвращения финских ремесленников домой заключало в себе не только иронию, но и горькое признание влияния огромного города на души простых людей: «Они летом толпами приезжают на родину и демонстрируют здесь все свои наряды, к которым привыкли в Петербурге. Было бы слишком большим унижением, если бы они в родных местах стали одеваться в чуть более простые одеяния, чем те, в которых они гуляют по Невскому проспекту. Нет, это было бы просто неприлично.
Поэтому можно наблюдать, как они летом прогуливаются по лесистым дорожкам родной деревни в высоких и жестких шелковых шляпах, изящных французских перчатках, под тенью шелкового зонтика, который нельзя было позабыть дома, пусть даже хорошая погода на дворе. И этот грубый родной язык, ах! Да, право же, на нем только рабочие говорят. За осень и зиму он так страшно забывается, что на нем невозможно обмениваться мыслями, на нем невыносимо уже называть своими именами какие-либо вещи, это еще хорошо, если его можно использовать для связи тех русских и немецких слов, которыми полна любая их речь».
Отправляясь на сезонные заработки, многие финны задерживались в столице на долгие годы. Особенно это стало заметно после завершения строительства Сайменского канала в 1856 году и открытия движения по железной дороге Риихимяки - Петербург четырнадцатью годами позднее. В 80-е годы XIX столетия Петербург являлся, образно говоря, вторым по величине «финским» городом.
Здесь проживало более 24 тысяч финнов, и только в тогдашнем Гельсингфорсе (Хельсинки) их насчитывалось больше. Финские центры в Петербурге находились в окрестностях Финляндского железнодорожного вокзала и в районе церкви Святой Марии на Большой Конюшенной улице. Влияние имперской столицы по прошествии нескольких лет приобретало необратимый характер. В 1880-х годах один из финских журналистов горько сетовал по этому поводу: «Наш петербургский земляк, который родился здесь у родителей-финнов или же приехал сюда в юные лета, в силу привычки совсем позабыл прежнюю финскую жизнь, ни малейшего ветерка из родных мест до него не доносится.
Для него Петербург - это все, это его мир. Без сомнения, он многое знает о Финляндии, но я заметил, что он давно более предпочитает Россию или, что будет более справедливо, свой Петербург. По его мнению, в других местах нельзя найти чего-либо лучшего, чем у нас здесь… Кто не знает выражения: “Несомненно, лучшее у нас в Петербурге”, которое употребляют по всякому поводу и без повода».
Но с начала XX столетия из-за русификаторской политики самодержавия многие финны заговорили о Петербурге совсем по-другому. Они воспринимали город на Неве только как посягнувшую на финляндские свободы столицу империи. Естественно, изменилась тональность публицистических статей, да и слова подбирались иные: «Ядовитое гнездо! Эти слова поневоле возникают, когда размышляешь о Петербурге. Каков контраст чистоте Финляндии, улыбающейся природе, нежному поэтическому покою сельской местности, стараниям маленьких общин по созданию уюта!» «Доставалось» Петербургу даже в художественных произведениях.
В романе Арвида Ярнефельта, изданном в 1909 году, один из героев, присоединившихся к группе русских революционеров, разработал дерзкий план затопления Петербурга путем открытия шлюзов на Ладоге. Революционеры сочли этот план страшным и отвергли его. Тогда раздосадованный террорист заявил, что в России революция невозможна, поскольку у русских отсутствует грань между разумом и чувством.
Но революция все же произошла. Хотя Российская империя и распалась, отношения между новыми соседями, большевистской республикой и независимой Финляндией, лучше не стали. И взгляд на Петроград остался прежним: «В течение двух столетий этот грязный и развращенный город, столица самодержавия, низкопоклонства и коррупции, расположился здесь как окно России на Запад, но даже такой сжатый кулак Азии угрожающе тянется к Европе. В течение двух столетий отсюда постоянно исходят новые и все более далеко нацеленные захватнические планы в отношении живущих рядом народов и государств, насилие и гнет имели здесь свою прочную крепость, - крепость царя Петра».
В этой эмоциональной филиппике известного финского поэта Бертеля Грипенберга, написанной в 1918 году, большевистский Петроград сливается с царским Петербургом, хотя новые правители России всячески противопоставляли себя прежней власти. Для одних Петербург - Петроград олицетворял всю Россию, другим он казался неким инородным образованием, самодостаточным в своем величии, достойным самостоятельного существования.
Петроград может стать восточно-европейской Женевой или Берном, так как он «обладает всеми предпосылками, чтобы блистать жемчужиной среди миниатюрных государств». Таким виделось в 1918 году будущее бывшей российской столицы доценту Хельсинкского университета Карлу Тиандеру: «Вероятно, немецкий все же станет тем языком, на котором будет общаться большая часть его жителей.
Как нейтральный город, Петербург весьма подходит для проведения конгрессов и других более скрытых для чужих глаз переговоров… Со своими прекрасными дворцами и парками, со своими богатыми музеями и выдающимися произведениями искусства Петербург может служить музейным центром, блистать как единственный в своем роде мусейон, где мастера искусства и ученые мужи найдут среду, которая им нужна, - парадный идиллический покой и пьянящий жизнь восторг, сочетание спокойной ясности Аполлона с дикими танцами Диониса».
Сравнение Петрограда с Александрийским мусейоном - одним из главных центров науки и культуры древности - выдавало пусть и затаенную, но искреннюю симпатию Тиандера к городу, где он провел большую часть своей жизни. Некоторые были настроены не так благожелательно. Хорошо известный в те годы финский политик Кай Доннер полагал, что Петербург мог бы стать столицей великой Финляндии, но не государственным и духовным центром России: «Петербург или должен продолжить свою лишенную смысла жизнь, или заново возродиться к жизни…
Если он завтра утонет в том болоте, на котором он искусственно был возведен, то у многих миллионов людей вырвется вздох облегчения». Столь же мрачно описывал будущее города на Неве писатель Аарно Каримо, в 1926 году опубликовавший книгу под интригующим названием «Третий момент судьбы». В ней описывалась война Финляндии с Советским Союзом в конце 1960-х годов, которая завершалась уничтожением российской Северной столицы: «Веселый, беззаботный, блистательный Петербург, гнездо великих планов и еще более великих козней, пиров и кутежей, земля обетованная блудниц и распутников, жилище князей и миллионеров, место величайшей грязи и нищеты, возведенный на крови и страданиях, омытый слезами, могучий и высокомерный Петербург сгорел дотла и обратился в прах.
Финны получили назад свои торфяные болота такими, какими они были у них захвачены, добавилось только камней, да торчащих развалин». Ясновидца из Каримо, к счастью, не получилось. К тому времени «ледниковый период» в отношениях закончился и новые поколения финнов открывали для себя свой Питер, по-прежнему никого не оставляющий равнодушным.
Александр Рупасов, Александр Чистиков
08.11.2004
© STOP in Finland 2000-2012