О "тождестве бытия и мышления" и о безумной философии сумасшедшего Гегеля - 5
И, естественно, в силу указанных особенностей нашего мышления, в философии всегда существовал соблазн и искушение отождествить наши понятия с вещами, а наше мышление - с бытием. Это самый большой соблазн в философии, которому поддались многие. Не нужно думать, что немецкий кретин и шарлатан Гегель здесь был первым - скорее он был последним, кто предпринял такую явную попытку, но сделал он это так беззастенчиво нагло, и так по-немецки прямо и грубо, что после него всем стало ясно, что мышление нельзя прямо отождествлять с бытием. И, повторюсь, возможно, в этом и состоит вся «польза» от «философии» этого немецкого кретина и шарлатана, что подобный философский идеализм окончательно показал свою несостоятельность. Хотя это стало понятно, в общем-то, уже после Канта, и шарлатан Гегель был вынужден постоянно прибегать к откровенному бреду и жульничеству, чтобы убедить мир в «состоятельности» своей «философии».
Но Гегель здесь, конечно, был далеко не первым, и с этого идеализма, в общем-то, философия когда-то и началась, когда Пифагор, Парменид, а затем Платон с Аристотелем искали основы нашего бытия именно в мышлении и его понятиях. Ведь это кажется очень привлекательным и оправданным, особенно для философов, которые имеют дело в основном именно с мышлением и понятиями. Понятия идеальны, а все реальные вещи и весь наш объективный мир несовершенны. Понятия и мышление как бы существуют «вне времени», а это уже свойство почти божественное - в то время как все вещи (как и порожденные ими ощущения) постоянно меняются, движутся, появляются и исчезают. Мышление позволяет нам посмотреть в прошлое или будущее, а это тоже свойство почти божественное. Наконец, мышление позволяет нам познавать мир - причем каким-то особым образом, отличным от опытного познания в ощущениях, и эти знания часто оказываются более ценными и глубокими, чем знания, полученные из единичного опыта единичных вещей.
Но из того, что наше мышление и наш разум, со всеми их понятиями и представлениями, каким-то образом соотнесены с объективным материальным миром, с вещью-как-материей, и дают нам знание об этом мире в особой форме - из этого еще вовсе не следует, что наше мышление и разум тождественны бытию, или тем более, что они предшествуют объективному материальному миру и являются его «причиной». Ведь и наша картинка из ощущений дает нам знания об объективном мире, хотя, как я показал ранее, эта картинка тождественна объективному миру только содержательно, а не по форме, и является картинкой, присущей исключительно человеческому сознанию, с присущими ему субъективными формами восприятия (цветами, запахами и т.д.).
Объективный мир вообще не имеет какого-то определенного «вида» - и он только, как совокупность вещей, воздействует на другие вещи, оказывая на них воздействие, присущее отчасти уже самим этим вещам. Ведь для того, чтобы у объективного мира, как вещи-в-материи, появился какой-то «вид» - нужен некто или нечто, кто сможет посмотреть на этот мир и его воспринять, то есть нужен другой модус бытия - вещи-для, как другого способа существования бытия, придающего миру-как-материи «вид» через свою субъектность и субъективность. И субъективно, для вещи-для, объективный мир, вещь-как-материя, для всех вещей дан по-разному: животные, очевидно, имеют совсем другую картинку того же самого объективного мира, и в их восприятии этот мир дан иначе, чем нам, так что зрительный образ мира или звуки или запахи, вероятно, существуют в их сознании как-то иначе, чем в нашем, как в их сознании, вероятно, существует нечто, что вообще не может быть нами воспринято непосредственно с помощью наших органов чувств (например, ультразвук).
То есть конструирование картинки мира происходит отчасти уже на уровне нашего восприятия мира, на уровне ощущений. Мы преображаем и доопределяем этот мир, задаем ему форму с помощью форм, присущих нашему сознанию. И «тождественна» эта наша картинка мира самому объективному миру только содержательно, но не по форме. Поэтому вполне естественно предположить, что и наш разум и мышление соотнесены с объективным миром примерно таким же образом - то есть они дают нам картинку мира в особых формах, присущих нашему разуму и мышлению, но эти формы ни в коем случае не являются формами самого объективного мира. То есть здесь тождество также является очень нетривиальным, и при этом мы, конечно, не можем говорить, что наше мышление с его формами (с его понятиями и представлениями и имманентными законами разума) каким-то образом предшествует объективному миру или тем более является его «причиной».
Более того, как мы знаем, выстроить эту свою умозрительную картинку для одного и того же предмета мы можем по-разному. Например, в математике трехмерное пространство может быть задано по-разному, с помощью разной системы координат - декартовых, полярных, цилиндрических или сферических, и все они равнозначны, то есть все дело только в удобстве использования какой-либо системы координат. В астрономии все движения небесных тел долгое время описывались в системе Птолемея - системе геоцентричной (где Земля служит центром Вселенной), и даже сегодня астрономы используют этот аппарат для наблюдения и описания движения небесных тел, так как эта система часто оказывается более удобной, чем система гелиоцентричная (где центром служит Солнце).
Наш математический и понятийный аппарат - только присущая нашему сознанию форма, и если мы можем выстраивать какие-то умозрительные картинки для описания объективного мира (в нашем быту или во время следствия и суда или в науке), то это еще вовсе не значит, что в самом объективном мире существуют именно такие же картинки и что объективный мир подчинен нашему разуму, его понятиям и законам. Считать таким образом было бы такой же глубокой ошибкой для философии, как считать, что мир как мы его видим - это и есть мир как он есть, без нас и нашего сознания с присущими ему формами, и что в этом мире цвета или вкус или запахи, как они даны в нашем сознании, существуют объективно.
И то, что все эти формы разума и мышления являются, как показал Кант, априорными - то есть существуют до всякого опыта и не могут быть выведены из опыта - еще не доказывает нам, что соотнесенность этих форм с опытом, то есть с объективным миром, и возможность получения с помощью этих форм мышления какого-то знания об объективном мире, может быть объяснена тем, что объективный мир подчинен этим формам мышления или что в нем самом присутствуют эти формы или что эти формы являются причиной и законами самого объективного мира.
Безусловно, наше мышление соотнесено с объективным миром, и его задачей является дать нам знание, которое будет нам полезным для существования в этом объективном мире. Но объяснить это «тождеством» бытия и мышления невозможно - этот величайший соблазн философии должен быть преодолен, и Кант здесь, несомненно, сыграл особенно огромную роль для преодоления этого соблазна, столь свойственного философии издавна. И то, что кретин Гегель снова поддался этому соблазну, а его философия была признана немцами «великой», говорит лишь о глупости и ловкости этого немецкого шарлатана и о невероятной глупости немцев, которые после Канта могли поверить во всю эту гегельянскую чепуху и откровенный бред.