Проверка
Я хотел рассказать об одной «московской проверке» в нашем полку. Толчком послужило воспоминание о смешном эпизоде на строевом смотре. Полк выстроился для проверки внешнего вида в шеренги, стоящие в двух шагах одна от другой. Между шеренгами ходил московский начальник с сопровождающими из Округа и дивизии. Время от времени он останавливался около какого-то бойца. Мог заставить снять сапог, посмотреть, правильно ли намотаны портянки; мог приказать открыть стоящий в ногах у бойца вещмешок; мог приказать вывернуть все карманы. Когда он останавливался напротив бойца, тот должен был четко отрапортовать: «Рядовой Такой-то! Жалоб, заявлений не имею!». Теоретически могли быть и жалобы, и заявления. Но практически все было пустой формальностью. И вот проверяющий - невысокий, жилистый генерал-майор - остановился напротив моего брата. Тот бодро доложил:
- Рядовой Шахбазян! Жалоб, предложений не имею!
Стоявшие рядом солдаты захмыкали. Наши начальники обреченно застыли. Генерал смотрел на Гришу в упор. Он стоял как-то одновременно врастая в асфальт плаца и вырастая из него. Через минуту угрюмого жесткого рассматривания он, раздельно вбивая слова в голову идиота и мудака, произнес:
- В твоих... предложениях, ...б твою мать, ... армия... не нуждается...
Потом он вдруг расслабился и засмеялся. Засмеялись и все сопровождавшие. Мы заулыбались. Ну, братка, понятно, смеяться/улыбаться не стал.
Вот эта сценка напомнила мне о той Проверке. Было еще много-много интересного. Я и хотел написать о чем-то таком...
Однако меня повлекло куда-то в сторону.
...............................................................
Где-то в бумагах у меня хранится Командировочное предписание, выданное рядовому Шахбазяну К.Г. Особым отделом дивизии. В нем сказано, что рядовой Шахбазян К.Г. (такое же Предписание было у брата) направляется в город Ереван для выполнения секретного специального задания. Задание заключалось в закупке коньяка для штаба дивизии. Вот такая служба...
Подобных «командировок» и «отпусков» (в Краснодар или Ереван) у меня набралось к дембелю несколько месяцев в совокупности. Я еще расскажу об этой стороне службы художника в армии. И я расскажу, например, что такое Проверка, когда с вечера объявляется «внезапная тревога в пять утра», когда солдаты едят на досках, потому что в столовой расставлена красивая посуда по столам, и их близко к ней не подпустят, пока не приедет Проверяющий. Я расскажу, что такое полк, построенный на землячестве, по сравнению с которым дедовщина - баловство. Я расскажу, как командир полка на построении громогласно объявляет, что отстрелявшиеся на «отлично» дембеля уйдут домой к 7-му ноября. А я стою, ухмыляюсь. Я-то знаю, что на дембель уже ушли те, кто просто заплатил деньги. Я расскажу, как переодевал в джинсы, извлеченные из багажника нашей с братом и Миграном «тройки», золотопогонное начальство, потому что в интуристовский Петровский Причал в форме не пускали...
Это, как и многое другое, кстати, будет полезно некоторым фанатам СССР, которые подозревают в развале страны всех, кроме нас самих.
Ко времени прохождения мною службы все прогнило уже безвозвратно, поражен был весь организм. В армии это было очень явно видно. Я знаю от друзей, служивших в других местах, что в то же время были части, где невозможно было такое, как в нашем полку или дивизии. Но происходившее у нас в части, в дивизии происходило же на глазах (а часто и с участием) командования как СКВО (Северо-Кавказского военного округа) так и чинов МО из Москвы. Как сказал нам однажды начальник штаба полка майор Кучерявый, усаживаясь за руль нашей «тройки»: «Все всё знают. И все молчат. Но смотрите у меня! Аккуратнее...». Так что...
Так что в тот момент истории наша - народа, страны - жизнь потеряла смысл. А жизнь России без того, чтобы иметь некий высший смысл невозможна; она не может премениться в нормальную жизнь каких-нибудь европейцев (Достоевский говорил о неспособности русских к середине). Если нет высшего смысла, то нет и смысла вообще. Многие, воспринявшие раздраженно мои посты про «алкашей» просто не испытали того чувства тоски по смыслу, что было в нас, даже если мы (прошу прощения за это «мы», сказанное армяном с подозрением на прожыдь, но что ж делать, я себя ощущаю разделившим судьбу именно русского народа и армянином только в смысле причастности народу, имеющему историческое будущее вместе с Россией) чаще всего не сознавали в себе этого чувства. Тот азарт, с которым мы отдавались разгулу, свидетельствовал о ней - о тоске в наших душах. Мы почти все были - потерявшие веру и смысл. И мы решили: значит, все дозволено. Русские это «все дозволено» воспринимают не с уверенной радостью, не со спокойствием, дающим возможность европейцам сегодня претворить, ввести разгул (хотя у них не столько разгул, сколько аккуратный разврат) в рамки приличий, новой нормы, а - с отчаянием. Мы не рады, мы совсем не рады этому «все дозволено», нам тошно от него. И потому мы рвем себя в разгуле так, как будто хотим на самом деле только одного: чтобы все это закончилось, наконец, чтобы скорее прекратилась эта пытка - наша обессмыслевшая жизнь.
И в этом для нас просвечивает не гарантия, конечно, но надежда на спасение, на обретение счастья (при всей видимости не-счастья, неустроенности, провальности нашей жизни сравнительно с жизнью европейцев, на что нам старательно и въедливо указывают отечественные западники) - в этой невозможности нам уметь устроиться жить вне высшего смысла. Потому что пока есть отчаяние, есть и надежда (даже если отчаяние пришло в полном отсутствии надежды). Неприемлющим жизнь без высшего смысла Бог подает, нет, не подает, но может подать помощь свыше. Обычно нам говорят, и мы сами говорим, что к помощи свыше надо воззвать. Да. Но это может быть и воплем неизвестно куда и к кому. Просто воплем боли в бездне и из бездны. И Бог, может быть, ответить нам, даже если мы не знаем, что обращаем свой вопль к Нему. Бог - может быть! - Сам окликает нас, увидев, что мы в отчаянии, что мы уже готовы Его услышать, узнать Его голос, ибо ничто уже нас не утешит, ничто нам не заменит Его. Без Бога нет нам счастья. Счастье - для нас - это возможность почувствовать сердцем нечто драгоценное и главное, то, что возводит душу ввысь и сообщает ей глубину и крепость. Для нас ничто не драгоценно, если не имеет высшего смысла. И что, и кто, кроме Бога может дать нашей жизни смысл, сделать нас счастливыми, спасти? Но для этого прежде мы должны стать несчастными, должны впасть в отчаяние, должны разочароваться и разувериться во всем, что - не Бог.
В далеком уже 1985 году я читал в журнале «Современная драматургия» статью Валентина Распутина, в которой он цитировал Фолкнера, и скорбно соглашался с ним, примеривая его слова к России:
«Мы не упразднили истины; даже мы не способны были сделать этого. Просто она отказалась от нас, повернулась к нам спиной - не с насмешкой, или даже презрением, или (будем надеяться) отчаянием. Она просто отказалась от нас, с тем чтобы, может быть, вернуться, когда с нами что-нибудь случится - несчастье, национальная катастрофа, может быть даже (если ничто другое не поможет) военное поражение; вернуться и научить нас уважать истину и заставить заплатить любую цену, принести любую жертву <…>, чтобы вновь обрести истину и хранить ее так, чтобы она уже никогда не покинула нас...».
Тогда все это воспринималось в связи с СССР. Страна рушилась. Рушилась, прогнив насквозь (многим, впрочем, гул начавшегося обрушения показался гулом перестройки). Достаточно ли мы тогда разуверились во всем? Не меняли ли мы одну ложную веру на другую? Я помню мерзкие очереди, гигантскими червями завивавшиеся вокруг бочек с фантой. Любая очередь в вино-водочный магазин времен гонений на пьяниц была целомудренней и чище. В глазах несчастных алкашей хотя бы не светилась вера в будущее! Фанту не пили, фантой причащались...
Нами чаемая сытая свобода, обещанная «демократами», обернулась, как и должно было быть, новым крахом и отчаянием. Мы изблевали мерзкое причастие. Ничего не получилось. Да и могло ли получиться? Все, не имеющее высшего смысла, в России обречено.
И вот теперь...
А что теперь?
Я не знаю.
Что-то мы вроде строим... Хотя, как - строим? Скорее - наблюдаем, как что-то строится. Пока мало понятно - что. Вроде - сильное независимое государство, основывающееся на традиционных ценностях. Это, наверное, неплохо, да... Но зачем нам сильное независимое государство, основывающееся на традиционных ценностях? Чтобы, наверное, выжить, сохранить самобытность?
А зачем нам жить? Как народу, как стране - зачем? Есть ли в нашей жизни смысл?
И я хочу спросить. Достаточно ли мы отчаялись? Достаточно ли мы несчастны? Достаточно ли мы разочаровались и разуверились во всем, что не Бог, чтобы слышать Бога, когда Он нас окликает?
Готовы ли мы признать гласом Божиим даже несчастье, национальную катастрофу, военное поражение; готовы ли заплатить любую цену, принести любую жертву, чтобы вновь обрести истину и хранить ее так, чтобы она уже никогда не покинула нас?
- Рядовой Шахбазян! Жалоб, предложений не имею!
Стоявшие рядом солдаты захмыкали. Наши начальники обреченно застыли. Генерал смотрел на Гришу в упор. Он стоял как-то одновременно врастая в асфальт плаца и вырастая из него. Через минуту угрюмого жесткого рассматривания он, раздельно вбивая слова в голову идиота и мудака, произнес:
- В твоих... предложениях, ...б твою мать, ... армия... не нуждается...
Потом он вдруг расслабился и засмеялся. Засмеялись и все сопровождавшие. Мы заулыбались. Ну, братка, понятно, смеяться/улыбаться не стал.
Вот эта сценка напомнила мне о той Проверке. Было еще много-много интересного. Я и хотел написать о чем-то таком...
Однако меня повлекло куда-то в сторону.
...............................................................
Где-то в бумагах у меня хранится Командировочное предписание, выданное рядовому Шахбазяну К.Г. Особым отделом дивизии. В нем сказано, что рядовой Шахбазян К.Г. (такое же Предписание было у брата) направляется в город Ереван для выполнения секретного специального задания. Задание заключалось в закупке коньяка для штаба дивизии. Вот такая служба...
Подобных «командировок» и «отпусков» (в Краснодар или Ереван) у меня набралось к дембелю несколько месяцев в совокупности. Я еще расскажу об этой стороне службы художника в армии. И я расскажу, например, что такое Проверка, когда с вечера объявляется «внезапная тревога в пять утра», когда солдаты едят на досках, потому что в столовой расставлена красивая посуда по столам, и их близко к ней не подпустят, пока не приедет Проверяющий. Я расскажу, что такое полк, построенный на землячестве, по сравнению с которым дедовщина - баловство. Я расскажу, как командир полка на построении громогласно объявляет, что отстрелявшиеся на «отлично» дембеля уйдут домой к 7-му ноября. А я стою, ухмыляюсь. Я-то знаю, что на дембель уже ушли те, кто просто заплатил деньги. Я расскажу, как переодевал в джинсы, извлеченные из багажника нашей с братом и Миграном «тройки», золотопогонное начальство, потому что в интуристовский Петровский Причал в форме не пускали...
Это, как и многое другое, кстати, будет полезно некоторым фанатам СССР, которые подозревают в развале страны всех, кроме нас самих.
Ко времени прохождения мною службы все прогнило уже безвозвратно, поражен был весь организм. В армии это было очень явно видно. Я знаю от друзей, служивших в других местах, что в то же время были части, где невозможно было такое, как в нашем полку или дивизии. Но происходившее у нас в части, в дивизии происходило же на глазах (а часто и с участием) командования как СКВО (Северо-Кавказского военного округа) так и чинов МО из Москвы. Как сказал нам однажды начальник штаба полка майор Кучерявый, усаживаясь за руль нашей «тройки»: «Все всё знают. И все молчат. Но смотрите у меня! Аккуратнее...». Так что...
Так что в тот момент истории наша - народа, страны - жизнь потеряла смысл. А жизнь России без того, чтобы иметь некий высший смысл невозможна; она не может премениться в нормальную жизнь каких-нибудь европейцев (Достоевский говорил о неспособности русских к середине). Если нет высшего смысла, то нет и смысла вообще. Многие, воспринявшие раздраженно мои посты про «алкашей» просто не испытали того чувства тоски по смыслу, что было в нас, даже если мы (прошу прощения за это «мы», сказанное армяном с подозрением на прожыдь, но что ж делать, я себя ощущаю разделившим судьбу именно русского народа и армянином только в смысле причастности народу, имеющему историческое будущее вместе с Россией) чаще всего не сознавали в себе этого чувства. Тот азарт, с которым мы отдавались разгулу, свидетельствовал о ней - о тоске в наших душах. Мы почти все были - потерявшие веру и смысл. И мы решили: значит, все дозволено. Русские это «все дозволено» воспринимают не с уверенной радостью, не со спокойствием, дающим возможность европейцам сегодня претворить, ввести разгул (хотя у них не столько разгул, сколько аккуратный разврат) в рамки приличий, новой нормы, а - с отчаянием. Мы не рады, мы совсем не рады этому «все дозволено», нам тошно от него. И потому мы рвем себя в разгуле так, как будто хотим на самом деле только одного: чтобы все это закончилось, наконец, чтобы скорее прекратилась эта пытка - наша обессмыслевшая жизнь.
И в этом для нас просвечивает не гарантия, конечно, но надежда на спасение, на обретение счастья (при всей видимости не-счастья, неустроенности, провальности нашей жизни сравнительно с жизнью европейцев, на что нам старательно и въедливо указывают отечественные западники) - в этой невозможности нам уметь устроиться жить вне высшего смысла. Потому что пока есть отчаяние, есть и надежда (даже если отчаяние пришло в полном отсутствии надежды). Неприемлющим жизнь без высшего смысла Бог подает, нет, не подает, но может подать помощь свыше. Обычно нам говорят, и мы сами говорим, что к помощи свыше надо воззвать. Да. Но это может быть и воплем неизвестно куда и к кому. Просто воплем боли в бездне и из бездны. И Бог, может быть, ответить нам, даже если мы не знаем, что обращаем свой вопль к Нему. Бог - может быть! - Сам окликает нас, увидев, что мы в отчаянии, что мы уже готовы Его услышать, узнать Его голос, ибо ничто уже нас не утешит, ничто нам не заменит Его. Без Бога нет нам счастья. Счастье - для нас - это возможность почувствовать сердцем нечто драгоценное и главное, то, что возводит душу ввысь и сообщает ей глубину и крепость. Для нас ничто не драгоценно, если не имеет высшего смысла. И что, и кто, кроме Бога может дать нашей жизни смысл, сделать нас счастливыми, спасти? Но для этого прежде мы должны стать несчастными, должны впасть в отчаяние, должны разочароваться и разувериться во всем, что - не Бог.
В далеком уже 1985 году я читал в журнале «Современная драматургия» статью Валентина Распутина, в которой он цитировал Фолкнера, и скорбно соглашался с ним, примеривая его слова к России:
«Мы не упразднили истины; даже мы не способны были сделать этого. Просто она отказалась от нас, повернулась к нам спиной - не с насмешкой, или даже презрением, или (будем надеяться) отчаянием. Она просто отказалась от нас, с тем чтобы, может быть, вернуться, когда с нами что-нибудь случится - несчастье, национальная катастрофа, может быть даже (если ничто другое не поможет) военное поражение; вернуться и научить нас уважать истину и заставить заплатить любую цену, принести любую жертву <…>, чтобы вновь обрести истину и хранить ее так, чтобы она уже никогда не покинула нас...».
Тогда все это воспринималось в связи с СССР. Страна рушилась. Рушилась, прогнив насквозь (многим, впрочем, гул начавшегося обрушения показался гулом перестройки). Достаточно ли мы тогда разуверились во всем? Не меняли ли мы одну ложную веру на другую? Я помню мерзкие очереди, гигантскими червями завивавшиеся вокруг бочек с фантой. Любая очередь в вино-водочный магазин времен гонений на пьяниц была целомудренней и чище. В глазах несчастных алкашей хотя бы не светилась вера в будущее! Фанту не пили, фантой причащались...
Нами чаемая сытая свобода, обещанная «демократами», обернулась, как и должно было быть, новым крахом и отчаянием. Мы изблевали мерзкое причастие. Ничего не получилось. Да и могло ли получиться? Все, не имеющее высшего смысла, в России обречено.
И вот теперь...
А что теперь?
Я не знаю.
Что-то мы вроде строим... Хотя, как - строим? Скорее - наблюдаем, как что-то строится. Пока мало понятно - что. Вроде - сильное независимое государство, основывающееся на традиционных ценностях. Это, наверное, неплохо, да... Но зачем нам сильное независимое государство, основывающееся на традиционных ценностях? Чтобы, наверное, выжить, сохранить самобытность?
А зачем нам жить? Как народу, как стране - зачем? Есть ли в нашей жизни смысл?
И я хочу спросить. Достаточно ли мы отчаялись? Достаточно ли мы несчастны? Достаточно ли мы разочаровались и разуверились во всем, что не Бог, чтобы слышать Бога, когда Он нас окликает?
Готовы ли мы признать гласом Божиим даже несчастье, национальную катастрофу, военное поражение; готовы ли заплатить любую цену, принести любую жертву, чтобы вновь обрести истину и хранить ее так, чтобы она уже никогда не покинула нас?