О касании нас Богом. Окончание.
Я зарабатывал в самом начале 90-х очень неплохие деньги мозаикой. Мы с Лешей благоукрашали камины, стены, столешницы "новых русских". В основном это была анималистика, но иногда были заказы, где требовалось изображение и человека (в основном -- из "античной жизни"). При этом я успевал заниматься живописью, графикой, философией.
Я и так-то был довольно известным персонажем в городе, а тут вообще круг знакомств распространился на практически все социальные уровни. Часто мы делали мозаики для самых важных персон города (из разных миров). Бывало так, что заказчик оплачивал наш труд, но труд предназначался не ему, а был разновидностью взятки для какого-то центрового мента или авторитета. Со всеми я общался на равных (у меня всегда была какая-то способность, воспринятая, думаю, от отца, общаться на равных с человеком любого уровня). При этом я не нарушал субординации в отношении дела (работали мы качественно, ответственно, претензий ни по качеству, ни по срокам не было ни разу). То есть я всегда без раздражения и зависти помнил: он -- заказчик; я -- исполнитель. И это строго соблюдалось. Но в личном общении мы были ровней. Это нередко встречается среди художников, у меня же данное свойство проявлялось особенно явно (мои друзья-художники, которые читают эти записи, не дадут соврать).
В бизнес меня не тянуло совершенно, я вполне ясно понимал, что дара такого не имею. Да и просто мне это было неинтересно, скучно. Гораздо интереснее было читать вместе с Валерой Рубцовым Канта и Витгенштейна, и обсуждать прочитанное под коньяк. Или вести бесконечные беседы с друзьями-поэтами Сашей Черепановым и Серегой Егоровым (тоже под коньяк). Или... В общем, в скучную суету бизнеса меня не тянуло.
....................................
Не тянуло, да. Но втянуло.
На моего брата-бизнесмена наехали. Пошли стрелки, разборки... -- обычный набор 90-х. Я, разумеется, вмешался. Мое вмешательство помогло. И вот это занятие мне понравилось, это было действительно интересно! И я втянулся. Поскольку я не мог заниматься бизнесом, да и вошел я не в бизнес, а в разборки, причем вошел удачно, то такой моя жизнь и стала. И так она и проходила. В стрелках, разборках, всяких чреватых насилием встречах, наездах, оборотках и т.п. Появились деньги, совсем другие сравнительно с деньгами художника. Я рассчитывал позаниматься "общими вопросами" (так обычно называлась моя сфера деятельности), хапнуть бабок и соскочить в свою прежнюю жизнь. Все казалось возможным и достижимым.
....................................
Но оказалось довольно мерзким. Жизнь наша крутилась вокруг денег. И моя задача состояла в том, чтобы деньги у нас не отобрали, а если что -- вернули с процентами. С раннего утра до поздней ночи я встречался с разными людьми, "решая вопросы". И очень скоро я понял: я должен стать не только умеющим говорить на равных, достигающим взаимного расположения и уважения, но и жестким; без этого я не мог быть эффективным. Потом, разумеется, пришлось стать и жестоким. Унизить человека, морально и физически его сломать являлось в этой жизни просто одним из способов ведения дел. Ежедневно я проводил большую часть времени в очень специфической среде, где менты, судейские, чекисты, прокурорские подчас мало отличались от коммерсантов, воров и бандитов, и где любые средства оправдывались целью. Я думал, что это все игра для меня, я ж совсем не такой. Я очень старался быть "не таким", я помнил, что намерен из этой жизни уйти. Но не уходил. Мне было тяжелее, чем многим, кто вел такую же жизнь. Человек же не хочет жить в дискомфорте от того, что его жизнь не соответствует его же взглядам. И начинает оправдывать ее, себя, подчеркивая, что он, конечно, кое-что делает не так, но...: я пугаю, но не бью; я бью, но не калечу; я калечу, но не убиваю; я убиваю, но не мучаю; я мучаю, но для дела... и вообще, я защищаю свое и своих! И так далее. То есть ты просто стараешься жить в мире с собой, чтобы совесть тебя не обличала. И все время находишь, чем себя утешить -- тем, что есть дела и похуже твоих, которых ты не совершаешь. Если стараешься не привыкать, то разница между тем, что считаешь хорошим, и тем, что делаешь, становится мучительна, и все более мучительна по мере твоего движения вниз. А я старался не привыкать, и старался избегать жестокости. Наверное, мне это часто удавалось. Я умел решать вопросы к удовольствию сторон. Я вообще не любил "создавать духоту" людям каким бы то ни было способом. Но не всегда же удавалось... А вопросы должны были быть решены. Любой ценой.
Да и все-таки я привыкал. Невозможно, чтобы нечто, совершаемое тобою изо дня в день, не стало привычным. Происходит изменение на уровне рефлексов каких-то. В человеке как бы зарождается и растет еще один -- другой, завладевающий первым в "нужный для дела" момент. Сначала в этом много актерства, игры, еще не всерьез. Но потом оказывается, что банальная истина "привычка -- вторая натура" банальна в силу своей верности. Ты, вроде бы, все тот же. Но это ложь. Нельзя безнаказанно для своей души привыкать совершать то, чему она еще вчера противилась.
Я начал понимать, в кого превращаюсь, однажды, когда в нашем "офисе" появился мой друг детства одноклассник Грантик Аракелян. Врач, светлейший, добрейший, прекраснейший человек, которого и сегодня постоянно останавливают на улице, просто чтобы за что-то давнее поблагодарить; человек -- открытая душа, помогавший всем и всегда, не имея никакого гешефта, просто из любви к людям.
Я был страшно рад. Мы поговорили, повспоминали прошлое. Потом Грантик сказал:
-- Кароша, я пришел тебя попросить об одной вещи. Пожалуйста, сделай, как я прошу.
-- Грантик! Да что угодно, родной! Бабки? Помощь какая-то? Что надо?
-- Кароша, вы там на человека наехали, а он хороший, он кинуть не хочет, просто так у него сложилось. Он постарается рассчитаться, только не надо душить.
-- Что за человек? Все, Грантик, его плохое закончилось, я сделаю, как скажешь.
Я пообещал, что встречусь при Грантике с этим человеком (Валерой П. -- хорошим стоматологом и непутевым коммерсантом, который не отдавал бабки, за что его пришлось несильно (вроде бы) "взбодрить"), и мы найдем выход из ситуации. Грантик был счастлив. Я спросил:
-- А ты при каких делах? Ты откуда вообще про меня узнал?
-- Да я просто сидел с ними за столом. Услышал, что какой-то Каро на них наехал. Спросил, не Каро ли Шахбазян, они сказали, что да. Я им сказал, что поговорю с тобой. А они, дураки, говорят, что ты зверь какой-то, с такими нельзя договориться. Дураки, да, Кароша? :)
-- Да.
А что "да"??? Я был растерян. Вот оно как теперь...
...................................
Но жизнь продолжалась. И, разбивая стеклянную дверцу серванта головой должника, или намеренно ограничивающийся унизительной пощечиной (на разных людей следует воздействовать по-разному, иного вообще нельзя трогать, он станет упираться, а вот жути нагнать...), я все меньше чувствовал к этому отвращение. И на все чаще посещаемых похоронах "близких" -- важной составляющей этой жизни -- все яснее понималось, что все всерьез, не игра. Появилось оружие. На всякий случай. Но во время серьезных проблем всякий случай может показаться тем самым "всяким случаем", и ты готов первым начать стрелять в людей, сидящих в автомобиле, неожиданно сбросившем скорость рядом с тобой (в последний момент увидел кошку, из-за которой водила, пропуская, замедлил ход).
Возможно, мне долго везло, и я не касался убийства напрямую в силу своей способности устанавливать близкие отношения с людьми самого высокого уровня. Я довольно быстро оказался там своим (сначала просто из-за симпатии и уважения, которую ко мне лично чувствовали). А на этом уровне уже не так часто вопрос решался насилием. Достаточно было угрозы. Связи мои за пару-тройку лет стали очень серьезными и обширными. Настолько, что ко мне уже обращались как посреднику в переговорах какого-нибудь авторитета с начальником какой-нибудь спецслужбы, судьей, прокурором. Переговоры все чаще проходили прямо у меня дома. Я пользовался доверием настолько большим в настолько широком кругу, что жена горько смеялась: "Если бы некая спецслужба сняла на камеру входящих к тебе в дом в течение дня, то это было бы фантастическим зрелищем. Только нет такой спецслужбы, из которой к тебе не ходят".
..................................
Но, как оказалось, и наверху не обходятся одними угрозами. Это не странно, а странно, что я как-то все не понимал (то есть понимал, но не относил к этим людям всерьез): угроза ничего не стоит, если не известно, что это не пустая угроза. А известно это может быть только одним образом: она уже прежде осуществлялась.
.................................
И вот, попивая в неком шикарном московском офисе хороший кофе, принесенный красивой девочкой, я должен был решить, жить или умереть человеку этого круга. И, пожалуй, получал этим входной билет в сей круг, становясь уже не художником Каро, а "Каро Художником" (погоняло, которое ко мне прилипло наряду с "Каро Краснодарский") -- одним из "заказчиков"...
..................................
Когда тоска и отчаяние сделались совершенно нестерпимыми, когда уже ничего не хотелось, кроме как прекратить их согласием, вдруг все закончилось.
Бог коснулся моей души, не дал мне стать убийцей. Не я сам. Я ясно помню, что хотел согласиться. В согласии я увидел выход, разрешение, исцеление от ноющего тоскливого отчаяния. И, кстати, я ж довольно вежливый человек, я не мог и уже не хотел отказывать своим -- тем более таким притягивающе могущественным; это было как-то неприлично... Но вдруг я словно очнулся. Я сидел и приходил в себя, как бы просыпаясь от тяжкого кошмара. Я увидел себя в совершенно странном месте, где мне совсем не место, где все чужое, какое-то нереальное даже. Мне здесь совсем нечего делать, это бред какой-то, бред, какая-то галлюцинация, какое я имею отношение к каким-то министрам, первым замам и их бизнесу и разборкам, к этим людям, ждущим моего ответа? Господи, мне домой надо. Мне домой. Господи, как я здесь? Зачем? Господи Господи Господи Господи Господи, мне домой. Мне в церковь.
Я редко бывал в церкви в эти годы. Не исповедался (а чего исповедаться, если ты не собираешься менять свой образ жизни?), не причащался. Но всякий раз, когда бывал, меня пронзало чувство: "я дома!". И вот я сидел в этом странном месте и с дрожью ощущал себя одновременно и какой-то липкой мерзостью, но и самим собой, которому эта мерзость мерзка и чужда. То есть: мерзостью -- когда я вот здесь и сейчас в этом кошмарном сне, но и самим собой -- вспомнившим о доме. Домой мне надо, решил я. Стало ясно и покойно. Как не было уже несколько лет. Бредовых безумных лет, как-будто не мною прожитых.
.................................
Все это длилось пару-тройку секунд. Я спокойно и уверенно ответил, что такое решение мы сами принять не можем, и должны переговорить с Замом. Мой ответ был сразу принят. По дороге к Заму я сказал Сергею: "Я сделал, что обещал. Но принимать предложение было нельзя. Ты ж не знаешь, может, там запись вели. Я-то кто? Никто. А ты всю жизнь у них был бы на кукане". Я понимал, что это сейчас более убедительно звучит для Сергея, чем если бы я стал рассказывать о липкой мерзости. Зам одобрил мое решение, согласился с доводом. Они начали строить планы, а я уже не слушал, хотя меня втягивали в разговор, я как бы был в деле. Я был свой :)
Потом был долгий путь прочь из той бредовой жизни. Уйти сложно, я как-нибудь расскажу. Ну, вот сразу один пример. "Главный" через несколько дней мне позвонил и сказал, что с денег за выполненный для Сергея и Зама заказ мне причитается доля. И я деньги взял, не смог отказать.
Собственно, он еще длится, этот путь домой. Я до сих пор вдруг ловлю себя на непроизвольных реакциях "второй натуры", выработавшихся в те годы, и вновь ощущаю в себе липкую мерзость.
................................
Так случилось со мною. Но это случается и по-другому. Было бы страшно ошибочным сказать, будто тот мир -- мир каких-то нелюдей, не имеющий к нормальному миру отношения. Он и есть -- наш "нормальный" мир людей, такая часть его. В нем есть место и благородству, и дружбе, и любви (кто бы смог войти в него, если бы этого не было?). Мир, в котором мы все живем и грешим (грехи ж не сосредоточены в каком-то ином мире, не надо обманываться). Мир, который во зле лежит.
Но в нем присутствует, пробивается свет, делающий мерзость нам явной и мерзкой. И зовущий нас домой.
___________________________________
Написано к дню памяти святителя Григория Паламы.
Я и так-то был довольно известным персонажем в городе, а тут вообще круг знакомств распространился на практически все социальные уровни. Часто мы делали мозаики для самых важных персон города (из разных миров). Бывало так, что заказчик оплачивал наш труд, но труд предназначался не ему, а был разновидностью взятки для какого-то центрового мента или авторитета. Со всеми я общался на равных (у меня всегда была какая-то способность, воспринятая, думаю, от отца, общаться на равных с человеком любого уровня). При этом я не нарушал субординации в отношении дела (работали мы качественно, ответственно, претензий ни по качеству, ни по срокам не было ни разу). То есть я всегда без раздражения и зависти помнил: он -- заказчик; я -- исполнитель. И это строго соблюдалось. Но в личном общении мы были ровней. Это нередко встречается среди художников, у меня же данное свойство проявлялось особенно явно (мои друзья-художники, которые читают эти записи, не дадут соврать).
В бизнес меня не тянуло совершенно, я вполне ясно понимал, что дара такого не имею. Да и просто мне это было неинтересно, скучно. Гораздо интереснее было читать вместе с Валерой Рубцовым Канта и Витгенштейна, и обсуждать прочитанное под коньяк. Или вести бесконечные беседы с друзьями-поэтами Сашей Черепановым и Серегой Егоровым (тоже под коньяк). Или... В общем, в скучную суету бизнеса меня не тянуло.
....................................
Не тянуло, да. Но втянуло.
На моего брата-бизнесмена наехали. Пошли стрелки, разборки... -- обычный набор 90-х. Я, разумеется, вмешался. Мое вмешательство помогло. И вот это занятие мне понравилось, это было действительно интересно! И я втянулся. Поскольку я не мог заниматься бизнесом, да и вошел я не в бизнес, а в разборки, причем вошел удачно, то такой моя жизнь и стала. И так она и проходила. В стрелках, разборках, всяких чреватых насилием встречах, наездах, оборотках и т.п. Появились деньги, совсем другие сравнительно с деньгами художника. Я рассчитывал позаниматься "общими вопросами" (так обычно называлась моя сфера деятельности), хапнуть бабок и соскочить в свою прежнюю жизнь. Все казалось возможным и достижимым.
....................................
Но оказалось довольно мерзким. Жизнь наша крутилась вокруг денег. И моя задача состояла в том, чтобы деньги у нас не отобрали, а если что -- вернули с процентами. С раннего утра до поздней ночи я встречался с разными людьми, "решая вопросы". И очень скоро я понял: я должен стать не только умеющим говорить на равных, достигающим взаимного расположения и уважения, но и жестким; без этого я не мог быть эффективным. Потом, разумеется, пришлось стать и жестоким. Унизить человека, морально и физически его сломать являлось в этой жизни просто одним из способов ведения дел. Ежедневно я проводил большую часть времени в очень специфической среде, где менты, судейские, чекисты, прокурорские подчас мало отличались от коммерсантов, воров и бандитов, и где любые средства оправдывались целью. Я думал, что это все игра для меня, я ж совсем не такой. Я очень старался быть "не таким", я помнил, что намерен из этой жизни уйти. Но не уходил. Мне было тяжелее, чем многим, кто вел такую же жизнь. Человек же не хочет жить в дискомфорте от того, что его жизнь не соответствует его же взглядам. И начинает оправдывать ее, себя, подчеркивая, что он, конечно, кое-что делает не так, но...: я пугаю, но не бью; я бью, но не калечу; я калечу, но не убиваю; я убиваю, но не мучаю; я мучаю, но для дела... и вообще, я защищаю свое и своих! И так далее. То есть ты просто стараешься жить в мире с собой, чтобы совесть тебя не обличала. И все время находишь, чем себя утешить -- тем, что есть дела и похуже твоих, которых ты не совершаешь. Если стараешься не привыкать, то разница между тем, что считаешь хорошим, и тем, что делаешь, становится мучительна, и все более мучительна по мере твоего движения вниз. А я старался не привыкать, и старался избегать жестокости. Наверное, мне это часто удавалось. Я умел решать вопросы к удовольствию сторон. Я вообще не любил "создавать духоту" людям каким бы то ни было способом. Но не всегда же удавалось... А вопросы должны были быть решены. Любой ценой.
Да и все-таки я привыкал. Невозможно, чтобы нечто, совершаемое тобою изо дня в день, не стало привычным. Происходит изменение на уровне рефлексов каких-то. В человеке как бы зарождается и растет еще один -- другой, завладевающий первым в "нужный для дела" момент. Сначала в этом много актерства, игры, еще не всерьез. Но потом оказывается, что банальная истина "привычка -- вторая натура" банальна в силу своей верности. Ты, вроде бы, все тот же. Но это ложь. Нельзя безнаказанно для своей души привыкать совершать то, чему она еще вчера противилась.
Я начал понимать, в кого превращаюсь, однажды, когда в нашем "офисе" появился мой друг детства одноклассник Грантик Аракелян. Врач, светлейший, добрейший, прекраснейший человек, которого и сегодня постоянно останавливают на улице, просто чтобы за что-то давнее поблагодарить; человек -- открытая душа, помогавший всем и всегда, не имея никакого гешефта, просто из любви к людям.
Я был страшно рад. Мы поговорили, повспоминали прошлое. Потом Грантик сказал:
-- Кароша, я пришел тебя попросить об одной вещи. Пожалуйста, сделай, как я прошу.
-- Грантик! Да что угодно, родной! Бабки? Помощь какая-то? Что надо?
-- Кароша, вы там на человека наехали, а он хороший, он кинуть не хочет, просто так у него сложилось. Он постарается рассчитаться, только не надо душить.
-- Что за человек? Все, Грантик, его плохое закончилось, я сделаю, как скажешь.
Я пообещал, что встречусь при Грантике с этим человеком (Валерой П. -- хорошим стоматологом и непутевым коммерсантом, который не отдавал бабки, за что его пришлось несильно (вроде бы) "взбодрить"), и мы найдем выход из ситуации. Грантик был счастлив. Я спросил:
-- А ты при каких делах? Ты откуда вообще про меня узнал?
-- Да я просто сидел с ними за столом. Услышал, что какой-то Каро на них наехал. Спросил, не Каро ли Шахбазян, они сказали, что да. Я им сказал, что поговорю с тобой. А они, дураки, говорят, что ты зверь какой-то, с такими нельзя договориться. Дураки, да, Кароша? :)
-- Да.
А что "да"??? Я был растерян. Вот оно как теперь...
...................................
Но жизнь продолжалась. И, разбивая стеклянную дверцу серванта головой должника, или намеренно ограничивающийся унизительной пощечиной (на разных людей следует воздействовать по-разному, иного вообще нельзя трогать, он станет упираться, а вот жути нагнать...), я все меньше чувствовал к этому отвращение. И на все чаще посещаемых похоронах "близких" -- важной составляющей этой жизни -- все яснее понималось, что все всерьез, не игра. Появилось оружие. На всякий случай. Но во время серьезных проблем всякий случай может показаться тем самым "всяким случаем", и ты готов первым начать стрелять в людей, сидящих в автомобиле, неожиданно сбросившем скорость рядом с тобой (в последний момент увидел кошку, из-за которой водила, пропуская, замедлил ход).
Возможно, мне долго везло, и я не касался убийства напрямую в силу своей способности устанавливать близкие отношения с людьми самого высокого уровня. Я довольно быстро оказался там своим (сначала просто из-за симпатии и уважения, которую ко мне лично чувствовали). А на этом уровне уже не так часто вопрос решался насилием. Достаточно было угрозы. Связи мои за пару-тройку лет стали очень серьезными и обширными. Настолько, что ко мне уже обращались как посреднику в переговорах какого-нибудь авторитета с начальником какой-нибудь спецслужбы, судьей, прокурором. Переговоры все чаще проходили прямо у меня дома. Я пользовался доверием настолько большим в настолько широком кругу, что жена горько смеялась: "Если бы некая спецслужба сняла на камеру входящих к тебе в дом в течение дня, то это было бы фантастическим зрелищем. Только нет такой спецслужбы, из которой к тебе не ходят".
..................................
Но, как оказалось, и наверху не обходятся одними угрозами. Это не странно, а странно, что я как-то все не понимал (то есть понимал, но не относил к этим людям всерьез): угроза ничего не стоит, если не известно, что это не пустая угроза. А известно это может быть только одним образом: она уже прежде осуществлялась.
.................................
И вот, попивая в неком шикарном московском офисе хороший кофе, принесенный красивой девочкой, я должен был решить, жить или умереть человеку этого круга. И, пожалуй, получал этим входной билет в сей круг, становясь уже не художником Каро, а "Каро Художником" (погоняло, которое ко мне прилипло наряду с "Каро Краснодарский") -- одним из "заказчиков"...
..................................
Когда тоска и отчаяние сделались совершенно нестерпимыми, когда уже ничего не хотелось, кроме как прекратить их согласием, вдруг все закончилось.
Бог коснулся моей души, не дал мне стать убийцей. Не я сам. Я ясно помню, что хотел согласиться. В согласии я увидел выход, разрешение, исцеление от ноющего тоскливого отчаяния. И, кстати, я ж довольно вежливый человек, я не мог и уже не хотел отказывать своим -- тем более таким притягивающе могущественным; это было как-то неприлично... Но вдруг я словно очнулся. Я сидел и приходил в себя, как бы просыпаясь от тяжкого кошмара. Я увидел себя в совершенно странном месте, где мне совсем не место, где все чужое, какое-то нереальное даже. Мне здесь совсем нечего делать, это бред какой-то, бред, какая-то галлюцинация, какое я имею отношение к каким-то министрам, первым замам и их бизнесу и разборкам, к этим людям, ждущим моего ответа? Господи, мне домой надо. Мне домой. Господи, как я здесь? Зачем? Господи Господи Господи Господи Господи, мне домой. Мне в церковь.
Я редко бывал в церкви в эти годы. Не исповедался (а чего исповедаться, если ты не собираешься менять свой образ жизни?), не причащался. Но всякий раз, когда бывал, меня пронзало чувство: "я дома!". И вот я сидел в этом странном месте и с дрожью ощущал себя одновременно и какой-то липкой мерзостью, но и самим собой, которому эта мерзость мерзка и чужда. То есть: мерзостью -- когда я вот здесь и сейчас в этом кошмарном сне, но и самим собой -- вспомнившим о доме. Домой мне надо, решил я. Стало ясно и покойно. Как не было уже несколько лет. Бредовых безумных лет, как-будто не мною прожитых.
.................................
Все это длилось пару-тройку секунд. Я спокойно и уверенно ответил, что такое решение мы сами принять не можем, и должны переговорить с Замом. Мой ответ был сразу принят. По дороге к Заму я сказал Сергею: "Я сделал, что обещал. Но принимать предложение было нельзя. Ты ж не знаешь, может, там запись вели. Я-то кто? Никто. А ты всю жизнь у них был бы на кукане". Я понимал, что это сейчас более убедительно звучит для Сергея, чем если бы я стал рассказывать о липкой мерзости. Зам одобрил мое решение, согласился с доводом. Они начали строить планы, а я уже не слушал, хотя меня втягивали в разговор, я как бы был в деле. Я был свой :)
Потом был долгий путь прочь из той бредовой жизни. Уйти сложно, я как-нибудь расскажу. Ну, вот сразу один пример. "Главный" через несколько дней мне позвонил и сказал, что с денег за выполненный для Сергея и Зама заказ мне причитается доля. И я деньги взял, не смог отказать.
Собственно, он еще длится, этот путь домой. Я до сих пор вдруг ловлю себя на непроизвольных реакциях "второй натуры", выработавшихся в те годы, и вновь ощущаю в себе липкую мерзость.
................................
Так случилось со мною. Но это случается и по-другому. Было бы страшно ошибочным сказать, будто тот мир -- мир каких-то нелюдей, не имеющий к нормальному миру отношения. Он и есть -- наш "нормальный" мир людей, такая часть его. В нем есть место и благородству, и дружбе, и любви (кто бы смог войти в него, если бы этого не было?). Мир, в котором мы все живем и грешим (грехи ж не сосредоточены в каком-то ином мире, не надо обманываться). Мир, который во зле лежит.
Но в нем присутствует, пробивается свет, делающий мерзость нам явной и мерзкой. И зовущий нас домой.
___________________________________
Написано к дню памяти святителя Григория Паламы.