Белая река
"Когда я был младше, я расставил весь мир по местам..." (с) БГ
Мне было много лет. Я пел, почти надрываясь, сидя на деревяной лавочке в уютном башкирском лесу на спортивной турбазе. Гитара, не помню чья - и даже как выглядела - стонала в моих руках, наполняя пустынный глухой небосвод манящим звоном певучих струн. Боксеры и биатлонисты помладше уже легли спать, так что на ярко освещенном пятачке у домика администрации турбазы помимо нескольких сотен худеньких шершней, липнущих к фонарям, кучковались лишь спортсмены со стажем. То были тренера, бывшие чемпионы и просто пенсионеры с корочками физкультурного. Шестиструнка заходилась, едва не захлебываясь, превращая худосочные металлические струны в отзывающиеся эхом колокольни старинных церквей, предвещающих несчастья и погромы - или сулящих празднества и потасовки. Один за одним башкиры и прочие россияне Уфы материализовывались на границе освещенного пятна - импровизированного стола для пиршеств - и подсаживались на лавки.
Стол ломился от еды. Женька, водитель с соседней турбазы, уральский философ - из тех, про кого пел в своё время Шахрин, - наловил стерляди. В сети. В общем, считайте, сбраконьерствовал - две огромных - по нашим меркам - рыбины тушились в специальном "рукаве" на костре. Прямо на берегу Агидели, которая и послала столь щедрые дары этой разношерстной и молчаливой компании. Картофель покрывался золотистой корочкой, прозрачная водочка со звоном разливалась по стаканам, негромко жужжали шершни на высоте тифозного вида фонарей. А гитара извивалась в моих руках, разрывая пространство острейшими лезвиями - и сшивая его обратно нежными переборами. Вселенная сжималась до границ этого пятна софитов - и казалось, что не берег Белой реки это, а сцена - цена которой - жизнь.
Когда-то в юности, когда всё казалось проще, понятнее, прямолинейнее, я давал концерты, во время которых рвались струны либо пальцы - и кровь брызгала на деку гитары, на неизменно черные джинсы, на микрофоны или прямо в костёр. Эмоции находили символический выход, и все понимали: форма идёт за содержанием. Мысль реализуется в действии. Открытый нерв когда болит - входит в резонанс с музыкой высших сфер. Как содрогались стены бетонных домов - в ответ гитарам! Как качались исполинские деревья, словно пытаясь спрятаться в тени пляшущих языков костров - от фантастичных видений, рождающихся в юных душах...
В этот раз, на берегу Агидели, ласковой Агидели, обнимающей усталого путника как мать - новорождённое дитя, как влюблённая - уснувшего после близости юного аполлона, не было места юношескому максимализму. Струны не рвались. А эмоции, воплощённые в голосовые фигуры, расходились в бездонном мареве уфимского неба как гулкое эхо - мягко оседали в мокрой ночной траве, словно кошка ступала своими округлыми подушечками на пушистых лапках по пружинистому пляжу - и удалялась в бездну ночной мглы. Ещё минуту, или около того, после каждой песни эхо этих едва слышимых шагов звучало толи в памяти, толи в воображении собравшихся спортсменов. И как только оно затихало, начиналась новая песня - либо кто-нибудь из самых старых и уважаемых тренеров нарушал хрупкую капеллу тишины хлопками сухих ладоней или неуместным анекдотом. Все пили. Разливали по пятьдесят грамм, брали по картофелине, и разом выпивали. А затем, прислушиваясь к тому, как спирт мелодично разливается по телу, ловя резонанс с гитарными аккордами, снова застывали истуканами. И казалось, башкирские мифы оживали в этих недвижимых фигурах. Казалось, ароматно плясал над костром дух дикого лесного мёда, а лучники в буйном веселии метали меткие стрелы в рябчиков и мешки с песком. Казалось, Агидель выходила из берегов и садилась рядом, кротко поглядывая на угли. Серо-синие бусины её глаз туманились и наполнялись дымкой видений - ведь она то видела то, о чём пели песни воины сотни лет назад. Она помнила их поступь и голоса.
Отдавшие всю свою жизнь воспитанию здоровых детей тренера, вопреки своим традиционным вкусам почтительно вслушивались в тексты моих песен. По большей части это были старые добрые рок-н-ролльные хиты, которые ещё лет 10 назал вселяли в юные распростёртые под вечным и мудрым небом души, алчущие этой мудрости и вечности, но больше - новизны и познания - вселяли смутное предчувствие чего-то очень важного. Настолько важного, что не высказать словами - а только почувствовать, вот так же, молчаливо, в кругу своих самых любимых - казалось - и самых близких людей. Зарождавшееся внутри чувство приобретало масштаб фееричного цунами, сметающего на глазах у ошеломлённых людей пустые и никчемные коробки прибрежных домиков. Теперь же эти песни вызывали лишь ностальгию и эмоции - не чувства - эмоции. Старые спортсмены, не слышавшие таких песен почти никогда, кивали головами. Иногда кто-то вставал с лавочки и вместо прощания - хлопал меня по плечу и говорил что-нибудь благодарственное. И уходил в темноту - туда, где заканчивался свет и начинались фантастические легенды. Один биатлонист в наступившей тишине - повисшей над столом тугой паузе - сказал мне: "Это удивительная музыка. Но почему ты поёшь только грустные песни? Ведь ты сам себя настраиваешь на печаль". Я тогда подумал: я не пою грустные песни. Я просто не пою радостных. Ну, таких, заводных. Даже ритмичный ритм-н-блюз про Венечку на кухне, разливающего самогон, всё же рефреном отзывается: "Денег нет, зато есть пригородный блю-ю-уз"...
Я видел всех этих людей впервые в жизни. И в послений раз. Наверное, я мог бы сыграть им любую тему из любого джем-сейшна, роисходящего у всех костров во всех моих посиделках с друзьями и гитарами. Наверное, они бы не показались печальными заслуженным биатлонистам и боксерам. Но вряд ли бы эти темы объединили бы нас - так, как объединили в ту ночь незнакомые им "печальные" песни русских рокеров. Они расходились по корпусам, ушедшие в себя. Задумавшиеся. Женька, приготовивший стерлядь, тоже растворился во тьме - его база была аж в четырех километрах от нашей, да и с утра надо было везти какую-то местную "шишку" в Уфу. В час ночи на сцене осталась лишь истомившаяся гитара, зрительный зал был пуст. И только несколько сотен дистрофичных шершней - не то, что у нас в Сибири - всё жужжали, жужжали вокруг фонарей.
Мне было много лет. Я прожил десятки жизней - каждой из своих и чужих песен. И все эти жизни, как самое длинное в мире кино, крутились бобинами эмоций и аккордов, высвечивая эпизоды и целые истории другими - невидимыми - софитами. Девушка с бездонными черными глазами, которая могла бы, наверное, увидеть все эти истории, все эти жизни, спала сном младенца на старой совдеповской кровати. Такой, с металлической сеткой под матрацем. Словно сама Агидель, впервые почувствовавшая себя в безопасности - и уснувшая крепким сном, убаюканная толи музыкой, толи воспоминаниями. В её глазах и при свете дня были видны волны темной реки, словно в насмешку прозванной Белой. А, может быть, из почтения - Белой - значит Чистой. Спящая рядом Агидель - как символ закончившейся юности - и начашвейся вновь - Юности - обогащённой памятью, с разбуженным от спячки сердцем, - укачивала на своих нескончаемых как древние башкирские песни волнах. Жизнь, казавшаяся тогда чем-то непоправимо утраченным и утекающим сквозь пальцы, пульсировала в каждой клетке сонного мира. И пульс этот отзывался в кровеносной артерии, ровно в такт.
Белая река
Сказки о былом
Ах река - рука
Поведи крылом...
(с) Шевчук
Мне было много лет. Я пел, почти надрываясь, сидя на деревяной лавочке в уютном башкирском лесу на спортивной турбазе. Гитара, не помню чья - и даже как выглядела - стонала в моих руках, наполняя пустынный глухой небосвод манящим звоном певучих струн. Боксеры и биатлонисты помладше уже легли спать, так что на ярко освещенном пятачке у домика администрации турбазы помимо нескольких сотен худеньких шершней, липнущих к фонарям, кучковались лишь спортсмены со стажем. То были тренера, бывшие чемпионы и просто пенсионеры с корочками физкультурного. Шестиструнка заходилась, едва не захлебываясь, превращая худосочные металлические струны в отзывающиеся эхом колокольни старинных церквей, предвещающих несчастья и погромы - или сулящих празднества и потасовки. Один за одним башкиры и прочие россияне Уфы материализовывались на границе освещенного пятна - импровизированного стола для пиршеств - и подсаживались на лавки.
Стол ломился от еды. Женька, водитель с соседней турбазы, уральский философ - из тех, про кого пел в своё время Шахрин, - наловил стерляди. В сети. В общем, считайте, сбраконьерствовал - две огромных - по нашим меркам - рыбины тушились в специальном "рукаве" на костре. Прямо на берегу Агидели, которая и послала столь щедрые дары этой разношерстной и молчаливой компании. Картофель покрывался золотистой корочкой, прозрачная водочка со звоном разливалась по стаканам, негромко жужжали шершни на высоте тифозного вида фонарей. А гитара извивалась в моих руках, разрывая пространство острейшими лезвиями - и сшивая его обратно нежными переборами. Вселенная сжималась до границ этого пятна софитов - и казалось, что не берег Белой реки это, а сцена - цена которой - жизнь.
Когда-то в юности, когда всё казалось проще, понятнее, прямолинейнее, я давал концерты, во время которых рвались струны либо пальцы - и кровь брызгала на деку гитары, на неизменно черные джинсы, на микрофоны или прямо в костёр. Эмоции находили символический выход, и все понимали: форма идёт за содержанием. Мысль реализуется в действии. Открытый нерв когда болит - входит в резонанс с музыкой высших сфер. Как содрогались стены бетонных домов - в ответ гитарам! Как качались исполинские деревья, словно пытаясь спрятаться в тени пляшущих языков костров - от фантастичных видений, рождающихся в юных душах...
В этот раз, на берегу Агидели, ласковой Агидели, обнимающей усталого путника как мать - новорождённое дитя, как влюблённая - уснувшего после близости юного аполлона, не было места юношескому максимализму. Струны не рвались. А эмоции, воплощённые в голосовые фигуры, расходились в бездонном мареве уфимского неба как гулкое эхо - мягко оседали в мокрой ночной траве, словно кошка ступала своими округлыми подушечками на пушистых лапках по пружинистому пляжу - и удалялась в бездну ночной мглы. Ещё минуту, или около того, после каждой песни эхо этих едва слышимых шагов звучало толи в памяти, толи в воображении собравшихся спортсменов. И как только оно затихало, начиналась новая песня - либо кто-нибудь из самых старых и уважаемых тренеров нарушал хрупкую капеллу тишины хлопками сухих ладоней или неуместным анекдотом. Все пили. Разливали по пятьдесят грамм, брали по картофелине, и разом выпивали. А затем, прислушиваясь к тому, как спирт мелодично разливается по телу, ловя резонанс с гитарными аккордами, снова застывали истуканами. И казалось, башкирские мифы оживали в этих недвижимых фигурах. Казалось, ароматно плясал над костром дух дикого лесного мёда, а лучники в буйном веселии метали меткие стрелы в рябчиков и мешки с песком. Казалось, Агидель выходила из берегов и садилась рядом, кротко поглядывая на угли. Серо-синие бусины её глаз туманились и наполнялись дымкой видений - ведь она то видела то, о чём пели песни воины сотни лет назад. Она помнила их поступь и голоса.
Отдавшие всю свою жизнь воспитанию здоровых детей тренера, вопреки своим традиционным вкусам почтительно вслушивались в тексты моих песен. По большей части это были старые добрые рок-н-ролльные хиты, которые ещё лет 10 назал вселяли в юные распростёртые под вечным и мудрым небом души, алчущие этой мудрости и вечности, но больше - новизны и познания - вселяли смутное предчувствие чего-то очень важного. Настолько важного, что не высказать словами - а только почувствовать, вот так же, молчаливо, в кругу своих самых любимых - казалось - и самых близких людей. Зарождавшееся внутри чувство приобретало масштаб фееричного цунами, сметающего на глазах у ошеломлённых людей пустые и никчемные коробки прибрежных домиков. Теперь же эти песни вызывали лишь ностальгию и эмоции - не чувства - эмоции. Старые спортсмены, не слышавшие таких песен почти никогда, кивали головами. Иногда кто-то вставал с лавочки и вместо прощания - хлопал меня по плечу и говорил что-нибудь благодарственное. И уходил в темноту - туда, где заканчивался свет и начинались фантастические легенды. Один биатлонист в наступившей тишине - повисшей над столом тугой паузе - сказал мне: "Это удивительная музыка. Но почему ты поёшь только грустные песни? Ведь ты сам себя настраиваешь на печаль". Я тогда подумал: я не пою грустные песни. Я просто не пою радостных. Ну, таких, заводных. Даже ритмичный ритм-н-блюз про Венечку на кухне, разливающего самогон, всё же рефреном отзывается: "Денег нет, зато есть пригородный блю-ю-уз"...
Я видел всех этих людей впервые в жизни. И в послений раз. Наверное, я мог бы сыграть им любую тему из любого джем-сейшна, роисходящего у всех костров во всех моих посиделках с друзьями и гитарами. Наверное, они бы не показались печальными заслуженным биатлонистам и боксерам. Но вряд ли бы эти темы объединили бы нас - так, как объединили в ту ночь незнакомые им "печальные" песни русских рокеров. Они расходились по корпусам, ушедшие в себя. Задумавшиеся. Женька, приготовивший стерлядь, тоже растворился во тьме - его база была аж в четырех километрах от нашей, да и с утра надо было везти какую-то местную "шишку" в Уфу. В час ночи на сцене осталась лишь истомившаяся гитара, зрительный зал был пуст. И только несколько сотен дистрофичных шершней - не то, что у нас в Сибири - всё жужжали, жужжали вокруг фонарей.
Мне было много лет. Я прожил десятки жизней - каждой из своих и чужих песен. И все эти жизни, как самое длинное в мире кино, крутились бобинами эмоций и аккордов, высвечивая эпизоды и целые истории другими - невидимыми - софитами. Девушка с бездонными черными глазами, которая могла бы, наверное, увидеть все эти истории, все эти жизни, спала сном младенца на старой совдеповской кровати. Такой, с металлической сеткой под матрацем. Словно сама Агидель, впервые почувствовавшая себя в безопасности - и уснувшая крепким сном, убаюканная толи музыкой, толи воспоминаниями. В её глазах и при свете дня были видны волны темной реки, словно в насмешку прозванной Белой. А, может быть, из почтения - Белой - значит Чистой. Спящая рядом Агидель - как символ закончившейся юности - и начашвейся вновь - Юности - обогащённой памятью, с разбуженным от спячки сердцем, - укачивала на своих нескончаемых как древние башкирские песни волнах. Жизнь, казавшаяся тогда чем-то непоправимо утраченным и утекающим сквозь пальцы, пульсировала в каждой клетке сонного мира. И пульс этот отзывался в кровеносной артерии, ровно в такт.
Белая река
Сказки о былом
Ах река - рука
Поведи крылом...
(с) Шевчук