Решила пропиарить свою дочь, верней - про-до-пиарить
На ощупь к идеалу
Опубликовано в "Вечерней Москве" 4.02.2011
Литератор, попавший в Сеть, должен следить за своей творческой гигиеной
ИНТЕРНЕТ породил новое явление в культуре - сетевую литературу. Назваться писателем теперь может каждый: зарегистрируйся на одном из множества литературных сайтов - и вывешивай свои творения. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что людям с литературным даром стало легче найти читателя.
Плохо: «мусора», графоманства много. С другой стороны, и в печатной литературе его выше крыши. Но в изобилии интернетовского самовыражения нет-нет, а попадаются жемчужины настоящего, талантливого.
София Кульбицкая, молодой московский прозаик, довольно широко известна в «узких» кругах читающего Интернета: уже написаны два романа, и очень разные, несколько рассказов.
Есть у нее и стихи, нежные и чувственные, но, в отличие от множества сетевых поэтов, без любовных истерик.
- Спрошу как писателя и как читателя: сетевая литература отличается от печатной?
- Говоря о «сетевой литературе», надо четко различать, что мы имеем в виду. Если это просто «литература, выложенная в Сеть», то, конечно, разница чисто формальная. Однако есть еще и «литература, рожденная в Сети и для Сети», и вот тут неизбежно появляются нюансы. Я бы выделила два основных.
Первый вызван чисто физической трудностью чтения с монитора - то есть, грубо говоря, в сетературе не до рассусоливаний, с чем рано или поздно смиряется даже самый скрупулезный писатель.
Второе: литературный Рунет - достаточно узкая тусовка, и, как правило, тертый сетевой автор не просто видит, но и отлично знает своего читателя - он же и собрат по перу. В итоге тот, кто прежде (высокопарно выражаясь) поверял свои мысли Вечности, потихоньку приучается поверять их в лучшем случае кучке единомышленников. Опасная тенденция!
Но тут уж ничего не поделаешь - каждый литератор, попавший в Сеть, должен сам следить за своей творческой гигиеной.
- Вы пишете и прозу, и стихи. Это для вас абсолютно разное? Чем? Почему все же вы - прозаик?
- Поэзия и проза не просто требуют кардинально разного подхода, но и, скажем так, исходят из разных источников.
Поэту для творчества нужна очень сильная эмоция, состояние «на грани», в буквальном смысле, по Высоцкому, - «пятками по лезвию ножа». Есть люди, которые иначе жить и не умеют.
Чтобы одолеть прозу - тем более ее крупную форму, - необходимо железное терпение и холодный, кристально ясный рассудок. Возможно, мы и выбираем для себя область, исходя из того, какое состояние для нас более естественно и привычно. Я - прозаик.
- Вот два ваших романа. Один - «Профессор Влад» - импульсивный, личностный, чувственный (но не «дамская» литература, хоть и «чуВственная» - с постоянно выделяемой вами в этом слове буквой «В»). Другой… - другой. «Каникулы совести» - профессионально сконструированный и увлекающий сюжет, который выдает, как всякая антиутопия, мировоззрение писателя. Писали как бы два разных автора.
- «Профессор Влад» - попытка создания «идеального текста», где нет ничего лишнего и каждая фраза (а еще лучше - слово) насыщена смыслом. Я вижу только один способ к этому приблизиться - на время забыть обо всем, что знаешь о предметах и явлениях, и рассматривать каждое понятие как бы заново, в искаженной сугубо личным зрением перспективе. Легко понять, что сделать это можно только «на ощупь», так что в данном случае отсутствие профессионализма («Влад» - моя первая законченная вещь) скорее помогало мне, чем мешало.
Хотя горизонта я так и не коснулась - всякий раз, возвращаясь к тексту, я с ужасом понимаю, что исправлять и улучшать его можно до бесконечности. Видимо, это свойство любого идеала.
В «Каникулах…» задача была куда проще. Меня всегда привлекала антиутопия - не столько сам жанр, сколько ее традиция, передаваемая от Мастера к Мастеру. Заметьте, чуть ли не у каждого крупного автора XX века есть своя антиутопия. Интересно проследить, как она трансформируется - от мрачной пародии на реальность до блестящей пародии на саму антиутопию, как, например, у Набокова.
Думаю, развитие жанра не прерывается, и в нынешнем веке ему самое время сделать новый виток. Антиутопия отходит от чисто внешней социальной проблематики и обращается к внутреннему миру человека, фокусируется на его личности. Именно к этому я стремилась в романе.
- Фигуры первого плана у вас очень часто старики: в романах, в рассказах. Какое-то личное отношение к людям этого поколения?
- Не столько к людям, сколько к старости как таковой. Меня всегда завораживал период человеческой жизни, которому опыт придает утонченность и разборчивость, а ощущение близости смерти - особую остроту переживаний. Это очень эротичный сплав. Может быть, поэтому меня вдохновляет тема соотношения любви и старости; у меня даже есть небольшой стихотворный цикл, который так и называется - «Старость и Страсть».
«Профессор Влад» - тоже отчасти об этом. Работая над ним, я часто говорила о культе вечера, осени и старости, который не стоит путать с культом ночи, зимы и смерти.
- Вы нередко ведете рассказ от лица мужчины. Это актерство? Прием?
- Мужские нотки в авторском голосе очень выручают, когда нужно придать повествованию некоторую… отстраненность.
Вести рассказ от женского (то есть от своего) лица - всегда риск удариться в автобиографичность, в исповедальный тон, а далеко не всякий художественный замысел это выдерживает.
- По образованию вы психолог. Психология помогает или мешает?
- Вообще-то я давно склоняюсь к мысли, что - для блага не только творчества, но и личной жизни - психолога в себе лучше посадить на крепкую цепь (например, на цепь иронии) и не выпускать за пределы хорошо охраняемого вольера. С другой стороны, ни вред, ни польза от науки как таковой не сравнится с бесценными крупицами жизненного опыта, полученного в студенческие годы на психфаке.
В сущности, ведь и нет такого опыта, который был бы лишним для литератора. Так что будем считать, что помогает!
Беседовал Константин ИСААКОВ
София КУЛЬБИЦКАЯ
Профессор Влад
Отрывок из романа
…ОН ВСПОМИНАЛ удивительный чуВственный мир, в котором жил маленький Владик - так, по свидетельству родителей, его звали в детстве. Да-да, именно «по свидетельству родителей», - ибо сам Влад не может этого помнить: в то время любые звуки воспринимались им как потоки разнородных колебаний, проходивших по телу приятными волнами или раздиравших его мучительной, резкой болью, в которой было тем не менее что-то сладкое, - а то и рождавших целую гамму ощущений, где боль и удовольствие чередовались.
Еще интереснее были ощущения тактильные - то успокаивающие, то возбуждавшие, сходящиеся в различные сочетания немыслимой красоты, пронзавшей счастьем все его существо, - а потом разрывающиеся кошмарными, смертоносными фейерверками, от которых он на долгое время терял сознание. Разнообразные запахи и мельчайшие температурные колебания (сильных Владик вообще не переносил и попросту уходил в астрал!) были фоном всей этой мистерии…
И вот, в один ужасный день, волшебный мир прекратил свое существование. Это произошло так внезапно, что Калмыков и теперь помнит тот неописуемый миг, когда все его существо поглотила серая, жуткая, тошнотворная мгла: она и до сих пор остается самым страшным его воспоминанием, рядом с которым блекнут все позднейшие невзгоды.
Конечно, тогда он не мог еще здраво судить о том, что происходит. А происходило вот что: беспомощного, постоянно орущего и, как считали взрослые, страдавшего нервными припадками ребенка лечили медикаментозными препаратами, снижающими чувствительность до нуля!.. Калмыков до сих пор содрогается, вспоминая то кошмарное, невыразимое ощущение, что испытывал тогда обезнервленный Владик - ощущение отсутствия ощущений, будто бы вся вселенная разом отвернулась от него, игнорируя или даже вовсе отрицая его существование; нечто подобное могло бы, наверное, переживать какое-нибудь число со знаком минус, если бы цифры обладали душой… Впоследствии он именно так и представлял себе ад…
Впрочем, оговаривается Калмыков, только в этом аду он и смог стать полноценным человеком: лишенный болезненной остроты ощущений, что до сих пор составляла ткань его существования, он потихоньку учился довольствоваться оставленными ему крохами - и к тому времени, как врачи сочли нужным прекратить медикаментозное лечение, уже практически ничем не отличался от своих сверстников, а многих, пожалуй, даже превосходил в умственном плане…
Но вот что интересно: с годами он все чаще ловит себя на мысли, что обыденная, «нормальная» жизнь (в которой он на сегодняшний день преуспел настолько, что стал почтенным, всеми уважаемым профессором, дважды кандидатом наук, автором множества научных трудов и монографий и проч., и проч.!) значительно уступает миру его детства красотой, яркостью и насыщенностью; ну а если уж совсем честно, то даже самые лучшие, счастливейшие ее моменты (женитьба, защита диссертации и проч., и проч.) он без тени жалости отдал бы за минуту… да что там, полсекунды того кошмарного, пронизывающего все тело страдания (от резкого звука, например, или грубого прикосновения), что постоянно ощущалось им в детстве и подобное которому - уж он-то знает!.. - вряд ли когда-либо доводилось переживать здоровому человеку.
Увы, единственное, что осталось ему в память о тех днях, - повышенная, обостренная тактильная чувствительность; или, если угодно, - чуВственность, Юлечка, чуВственность…
Так оно и оказалось на самом деле; и лишь когда за тяжелой шторой забрезжило утро, профессор с расслабленным смешком признался мне, что его старенькая тахта не раскладывалась с тех пор, как не стало Симоны.
Симоны?.. Серафимы Кузьминишны - хотя сейчас, наверное, и трудно себе представить, что чью-то жену могут звать Серафимой Кузьминишной. Допотопное какое-то имя. Хорошее напоминание о том, что он, как-никак, уже старик…
- «Профессор, ты вовсе не старый» (с), - щегольнула я цитатой из песни «Три вальса». Ход моих мыслей был прост: Клавдия Шульженко - молодые годы профессора - родство вкусов и воспоминаний. Однако Влад не оценил и не поддержал шутки:
- Терпеть не могу все эти ретро шлягеры, - сказал он. - Тем более что в данном случае, по-моему, более уместна иная цитата. «Голова-а стала белою, / Что-о с не-ей я поделаю?» - негромко пропел он. - Заметьте, что «с ней» в данном случае относится к вам, Юлечка. Только не «поделаю», а «поделал»…
- И не «белою». Это серебристый цвет. Интересно, кем ты был раньше - брюнетом или блондином?
- Брюнетом - почти таким же, как ваш зализанный Гудилин. Таким же слащавым красавчиком. И женщины меня так же любили…
- У тебя их было много?..
- ДостатоШно, - сухо бросил Влад, и на миг мне показалось, будто я присутствую на семинаре по патопсихологии. Я так и не поняла, относилось ли это «достатошно» к количеству Владовых дам - или же он просто-напросто потребовал закрыть неприятную для него тему. Так или иначе, больше мы к этому вопросу не возвращались.
Опубликовано в "Вечерней Москве" 4.02.2011
Литератор, попавший в Сеть, должен следить за своей творческой гигиеной
ИНТЕРНЕТ породил новое явление в культуре - сетевую литературу. Назваться писателем теперь может каждый: зарегистрируйся на одном из множества литературных сайтов - и вывешивай свои творения. Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что людям с литературным даром стало легче найти читателя.
Плохо: «мусора», графоманства много. С другой стороны, и в печатной литературе его выше крыши. Но в изобилии интернетовского самовыражения нет-нет, а попадаются жемчужины настоящего, талантливого.
София Кульбицкая, молодой московский прозаик, довольно широко известна в «узких» кругах читающего Интернета: уже написаны два романа, и очень разные, несколько рассказов.
Есть у нее и стихи, нежные и чувственные, но, в отличие от множества сетевых поэтов, без любовных истерик.
- Спрошу как писателя и как читателя: сетевая литература отличается от печатной?
- Говоря о «сетевой литературе», надо четко различать, что мы имеем в виду. Если это просто «литература, выложенная в Сеть», то, конечно, разница чисто формальная. Однако есть еще и «литература, рожденная в Сети и для Сети», и вот тут неизбежно появляются нюансы. Я бы выделила два основных.
Первый вызван чисто физической трудностью чтения с монитора - то есть, грубо говоря, в сетературе не до рассусоливаний, с чем рано или поздно смиряется даже самый скрупулезный писатель.
Второе: литературный Рунет - достаточно узкая тусовка, и, как правило, тертый сетевой автор не просто видит, но и отлично знает своего читателя - он же и собрат по перу. В итоге тот, кто прежде (высокопарно выражаясь) поверял свои мысли Вечности, потихоньку приучается поверять их в лучшем случае кучке единомышленников. Опасная тенденция!
Но тут уж ничего не поделаешь - каждый литератор, попавший в Сеть, должен сам следить за своей творческой гигиеной.
- Вы пишете и прозу, и стихи. Это для вас абсолютно разное? Чем? Почему все же вы - прозаик?
- Поэзия и проза не просто требуют кардинально разного подхода, но и, скажем так, исходят из разных источников.
Поэту для творчества нужна очень сильная эмоция, состояние «на грани», в буквальном смысле, по Высоцкому, - «пятками по лезвию ножа». Есть люди, которые иначе жить и не умеют.
Чтобы одолеть прозу - тем более ее крупную форму, - необходимо железное терпение и холодный, кристально ясный рассудок. Возможно, мы и выбираем для себя область, исходя из того, какое состояние для нас более естественно и привычно. Я - прозаик.
- Вот два ваших романа. Один - «Профессор Влад» - импульсивный, личностный, чувственный (но не «дамская» литература, хоть и «чуВственная» - с постоянно выделяемой вами в этом слове буквой «В»). Другой… - другой. «Каникулы совести» - профессионально сконструированный и увлекающий сюжет, который выдает, как всякая антиутопия, мировоззрение писателя. Писали как бы два разных автора.
- «Профессор Влад» - попытка создания «идеального текста», где нет ничего лишнего и каждая фраза (а еще лучше - слово) насыщена смыслом. Я вижу только один способ к этому приблизиться - на время забыть обо всем, что знаешь о предметах и явлениях, и рассматривать каждое понятие как бы заново, в искаженной сугубо личным зрением перспективе. Легко понять, что сделать это можно только «на ощупь», так что в данном случае отсутствие профессионализма («Влад» - моя первая законченная вещь) скорее помогало мне, чем мешало.
Хотя горизонта я так и не коснулась - всякий раз, возвращаясь к тексту, я с ужасом понимаю, что исправлять и улучшать его можно до бесконечности. Видимо, это свойство любого идеала.
В «Каникулах…» задача была куда проще. Меня всегда привлекала антиутопия - не столько сам жанр, сколько ее традиция, передаваемая от Мастера к Мастеру. Заметьте, чуть ли не у каждого крупного автора XX века есть своя антиутопия. Интересно проследить, как она трансформируется - от мрачной пародии на реальность до блестящей пародии на саму антиутопию, как, например, у Набокова.
Думаю, развитие жанра не прерывается, и в нынешнем веке ему самое время сделать новый виток. Антиутопия отходит от чисто внешней социальной проблематики и обращается к внутреннему миру человека, фокусируется на его личности. Именно к этому я стремилась в романе.
- Фигуры первого плана у вас очень часто старики: в романах, в рассказах. Какое-то личное отношение к людям этого поколения?
- Не столько к людям, сколько к старости как таковой. Меня всегда завораживал период человеческой жизни, которому опыт придает утонченность и разборчивость, а ощущение близости смерти - особую остроту переживаний. Это очень эротичный сплав. Может быть, поэтому меня вдохновляет тема соотношения любви и старости; у меня даже есть небольшой стихотворный цикл, который так и называется - «Старость и Страсть».
«Профессор Влад» - тоже отчасти об этом. Работая над ним, я часто говорила о культе вечера, осени и старости, который не стоит путать с культом ночи, зимы и смерти.
- Вы нередко ведете рассказ от лица мужчины. Это актерство? Прием?
- Мужские нотки в авторском голосе очень выручают, когда нужно придать повествованию некоторую… отстраненность.
Вести рассказ от женского (то есть от своего) лица - всегда риск удариться в автобиографичность, в исповедальный тон, а далеко не всякий художественный замысел это выдерживает.
- По образованию вы психолог. Психология помогает или мешает?
- Вообще-то я давно склоняюсь к мысли, что - для блага не только творчества, но и личной жизни - психолога в себе лучше посадить на крепкую цепь (например, на цепь иронии) и не выпускать за пределы хорошо охраняемого вольера. С другой стороны, ни вред, ни польза от науки как таковой не сравнится с бесценными крупицами жизненного опыта, полученного в студенческие годы на психфаке.
В сущности, ведь и нет такого опыта, который был бы лишним для литератора. Так что будем считать, что помогает!
Беседовал Константин ИСААКОВ
София КУЛЬБИЦКАЯ
Профессор Влад
Отрывок из романа
…ОН ВСПОМИНАЛ удивительный чуВственный мир, в котором жил маленький Владик - так, по свидетельству родителей, его звали в детстве. Да-да, именно «по свидетельству родителей», - ибо сам Влад не может этого помнить: в то время любые звуки воспринимались им как потоки разнородных колебаний, проходивших по телу приятными волнами или раздиравших его мучительной, резкой болью, в которой было тем не менее что-то сладкое, - а то и рождавших целую гамму ощущений, где боль и удовольствие чередовались.
Еще интереснее были ощущения тактильные - то успокаивающие, то возбуждавшие, сходящиеся в различные сочетания немыслимой красоты, пронзавшей счастьем все его существо, - а потом разрывающиеся кошмарными, смертоносными фейерверками, от которых он на долгое время терял сознание. Разнообразные запахи и мельчайшие температурные колебания (сильных Владик вообще не переносил и попросту уходил в астрал!) были фоном всей этой мистерии…
И вот, в один ужасный день, волшебный мир прекратил свое существование. Это произошло так внезапно, что Калмыков и теперь помнит тот неописуемый миг, когда все его существо поглотила серая, жуткая, тошнотворная мгла: она и до сих пор остается самым страшным его воспоминанием, рядом с которым блекнут все позднейшие невзгоды.
Конечно, тогда он не мог еще здраво судить о том, что происходит. А происходило вот что: беспомощного, постоянно орущего и, как считали взрослые, страдавшего нервными припадками ребенка лечили медикаментозными препаратами, снижающими чувствительность до нуля!.. Калмыков до сих пор содрогается, вспоминая то кошмарное, невыразимое ощущение, что испытывал тогда обезнервленный Владик - ощущение отсутствия ощущений, будто бы вся вселенная разом отвернулась от него, игнорируя или даже вовсе отрицая его существование; нечто подобное могло бы, наверное, переживать какое-нибудь число со знаком минус, если бы цифры обладали душой… Впоследствии он именно так и представлял себе ад…
Впрочем, оговаривается Калмыков, только в этом аду он и смог стать полноценным человеком: лишенный болезненной остроты ощущений, что до сих пор составляла ткань его существования, он потихоньку учился довольствоваться оставленными ему крохами - и к тому времени, как врачи сочли нужным прекратить медикаментозное лечение, уже практически ничем не отличался от своих сверстников, а многих, пожалуй, даже превосходил в умственном плане…
Но вот что интересно: с годами он все чаще ловит себя на мысли, что обыденная, «нормальная» жизнь (в которой он на сегодняшний день преуспел настолько, что стал почтенным, всеми уважаемым профессором, дважды кандидатом наук, автором множества научных трудов и монографий и проч., и проч.!) значительно уступает миру его детства красотой, яркостью и насыщенностью; ну а если уж совсем честно, то даже самые лучшие, счастливейшие ее моменты (женитьба, защита диссертации и проч., и проч.) он без тени жалости отдал бы за минуту… да что там, полсекунды того кошмарного, пронизывающего все тело страдания (от резкого звука, например, или грубого прикосновения), что постоянно ощущалось им в детстве и подобное которому - уж он-то знает!.. - вряд ли когда-либо доводилось переживать здоровому человеку.
Увы, единственное, что осталось ему в память о тех днях, - повышенная, обостренная тактильная чувствительность; или, если угодно, - чуВственность, Юлечка, чуВственность…
Так оно и оказалось на самом деле; и лишь когда за тяжелой шторой забрезжило утро, профессор с расслабленным смешком признался мне, что его старенькая тахта не раскладывалась с тех пор, как не стало Симоны.
Симоны?.. Серафимы Кузьминишны - хотя сейчас, наверное, и трудно себе представить, что чью-то жену могут звать Серафимой Кузьминишной. Допотопное какое-то имя. Хорошее напоминание о том, что он, как-никак, уже старик…
- «Профессор, ты вовсе не старый» (с), - щегольнула я цитатой из песни «Три вальса». Ход моих мыслей был прост: Клавдия Шульженко - молодые годы профессора - родство вкусов и воспоминаний. Однако Влад не оценил и не поддержал шутки:
- Терпеть не могу все эти ретро шлягеры, - сказал он. - Тем более что в данном случае, по-моему, более уместна иная цитата. «Голова-а стала белою, / Что-о с не-ей я поделаю?» - негромко пропел он. - Заметьте, что «с ней» в данном случае относится к вам, Юлечка. Только не «поделаю», а «поделал»…
- И не «белою». Это серебристый цвет. Интересно, кем ты был раньше - брюнетом или блондином?
- Брюнетом - почти таким же, как ваш зализанный Гудилин. Таким же слащавым красавчиком. И женщины меня так же любили…
- У тебя их было много?..
- ДостатоШно, - сухо бросил Влад, и на миг мне показалось, будто я присутствую на семинаре по патопсихологии. Я так и не поняла, относилось ли это «достатошно» к количеству Владовых дам - или же он просто-напросто потребовал закрыть неприятную для него тему. Так или иначе, больше мы к этому вопросу не возвращались.