Волшебная Гора. Вольный пересказ от лица главного героя.
Меня зовут Ганс Касторп. Когда-то я приехал в "Бергофф", санаторий для больных туберкулезом, чтобы навестить своего двоюродного брата и заодно немного отдохнуть от опостылевшей равнинной жизни. Тогда мне было 24. Я планировал провести в нем ровно три недели и никогда бы не подумал, что мое пребывание здесь растянется на 7 лет. Долго, скажете вы. Но что такое время?
Как сейчас помню свои первые впечатления от этого последнего прибежища смертников: только что они измеряли температуру и скрупулезно записывали данные в табличку, и вот - сидят за столами и жрут. Да, столы просто ломились от яств! Шумное чавканье прерывал лишь болезненный кашель...
Признаться, в то время я начал проникаться этим всепоглощающим духом нездоровья. Когда все вокруг сверяют рентгеновские снимки и разговаривают о каких-то влажных очажках, а ты - словно белый ворон, становится не по-себе. Незаметно для себя, расположившись под пледом в шезлонге, я, как и мой брат, засовывал в рот градусник. 37,2.
Этот, как его... Врач, властитель душ, сказал: ничего страшного. Ничего. Хватит и месяца, чтобы вернуться обратно на равнину и зажить там в привычном темпе. Месяц. Семь лет. Но что такое время?
За хорошим русским столом я заметил чудесной красоты женщину. Ее разрез глаз напоминал татарский, взгляд был одновременно лукавым и нежным, властным и мягким, какой бывает исключительно у русских женщин. Когда-то в детстве у меня был друг сердца, очень похожий на нее. Его звали Хиппе, и всей моей смелости хватило лишь на то, чтобы однажды попросить у него карандаш на урок рисования. Карандаш я так и не вернул.
Я долго терялся в догадках: кто она? откуда? И, черта с два, как ее зовут?! Немощная бестактная старуха, фрау Шторх, заметила мой интерес. Подхихикивая, время от времени она все-таки выдавала некоторые подробности жизни Клавдии. Да, ее звали Клавдия, а фамилия у нее была французская. От мужа.
Пытаясь отвлечься от навязчивого чувства, я предавался беседам с господином Сеттембрини. Лодовико был гораздо старше меня, и я угадывал в нем отцовские чувства. Этот итальянский масон явно искал, на кого бы обрушить ворох своей философщины, да и я не был против. Сейчас же могу сказать с уверенностью- именно он сделал мое пребывание здесь увлекательным и интересным; именно ему я обязан сейчас своим мировоззрением. Мне - 31. Но что такое время?..
Время шло, и брат, не выдерживая больше праздной жизни в Бергоффе, уехал служить на благо родины. Сеттембрини тоже покинул санаторий, однако поселился совсем близко- в домике мастера дел швейных. Мы часто прогуливались с ним и его соседом - Лео Нафтой. Представить себе не могу, как они уживались! Споры их были горячи. Вообразите себе столкновение убежденного иезуита и потомственного масона...
В то же время я находил в себе потребность в общении с Клавдией. Я был окрылен влюбленностью, но в силу врожденной стеснительности не мог к ней даже приблизиться. Лишь выпив немного вина на санаторском карнавале я, наконец, с ней заговорил. И символически вернул ей карандаш. Правда, весть о том, что она уезжает из Бергоффа на неопределенный срок, меня не обрадовала.
Дни все так же тянулись, фрау Шторх оставалась все такой же бестактной сплетницей, а прогулки с Сеттембрини и Нафтой приносили одни и те же плоды. Брат на равнине снова заболел и вскоре вернулся сюда, в наш лагерь смертников, на том же поезде, на котором в свое время приехал я. Он был совсем плох и пришел к своему концу буквально за пару месяцев. Комнату его убрали с тем же цинизмом, что и обычно. Лагерь смертников. Ничего человеческого.
Где убыло, там и прибыло - простите мне эту жестокую присказку. Мою жизнь озарило возвращение Клавдии Шоша. Она ничуть не изменилась!.. разве что зачем-то притащила сюда своего друга (или любовника?), некого Пепперкорна. Этот бунтарь признавал в жизни только ее внешние проявления; его заботили исключительно низменные потребности. Что ж, в силу того, что я тоже не чужд зову физиологии, временами мы проводили с ним неплохие вечера. Нас объединяла любовь к одной женщине, так же, как и любовь к хорошему алкоголю. Одним вечером мы так налакались несчастного вина, что в конце-концов пили на брудершафт, будто старые приятели. Наутро я обнаружил у себя недюжинное похмелье, коим я сроду не страдал. А Пепперкорна нашли мертвым у себя в комнате; на столе у него, черной меткой - ампула с ядом. Пустая.
И снова Сеттембрини, Нафта, спиритические сеансы и развлекательные концерты. Музыка, много музыки, вереница испещренных болезнью лиц. А Лео пустил себе пулю в лоб. Тогда, когда они с Сеттембрини, доспорившись, решили поиграть в дуэль. Лодовико стрелял в воздух, а Нафта... Ницшеанство довело до греха. Хотя какой тут грех? Бог все равно не с ним. Разве что Сеттембрини теперь некому так яро доказывать свою правоту.
...И вот я сижу за плохим русским столом. Не подумайте ничего плохого - мы все здесь временами мигрируем по столам. Хороший, плохой. Есть ли разница, если сумма не меняется? Мне 31 год и даже есть борода. А там, на равнине, война. Ох, как был бы доволен мой брат - он всегда мечтал о военной доблести. Может быть, мне решиться? Не претендуя на медали, не претендуя на славу, патронаж высших чинов. Сеттембрини простился со мной скупой старческой слезой. Несчастное дитя человечества - мы будем по разные стороны баррикад.
Бреду по болоту. Локоть к локтю с остальными. Кажется, чья-то кровь сливается с серо-бурой жижей, засасывая некогда юное, красивое лицо. Интересно, сколько мне осталось так - снаряды то и дело волнуют землю; сотрясаясь, она с ног до головы покрывает нас, зеленых немецких солдат, липкой кровью и грязью. Сколько. А, впрочем, что такое время?..
Как сейчас помню свои первые впечатления от этого последнего прибежища смертников: только что они измеряли температуру и скрупулезно записывали данные в табличку, и вот - сидят за столами и жрут. Да, столы просто ломились от яств! Шумное чавканье прерывал лишь болезненный кашель...
Признаться, в то время я начал проникаться этим всепоглощающим духом нездоровья. Когда все вокруг сверяют рентгеновские снимки и разговаривают о каких-то влажных очажках, а ты - словно белый ворон, становится не по-себе. Незаметно для себя, расположившись под пледом в шезлонге, я, как и мой брат, засовывал в рот градусник. 37,2.
Этот, как его... Врач, властитель душ, сказал: ничего страшного. Ничего. Хватит и месяца, чтобы вернуться обратно на равнину и зажить там в привычном темпе. Месяц. Семь лет. Но что такое время?
За хорошим русским столом я заметил чудесной красоты женщину. Ее разрез глаз напоминал татарский, взгляд был одновременно лукавым и нежным, властным и мягким, какой бывает исключительно у русских женщин. Когда-то в детстве у меня был друг сердца, очень похожий на нее. Его звали Хиппе, и всей моей смелости хватило лишь на то, чтобы однажды попросить у него карандаш на урок рисования. Карандаш я так и не вернул.
Я долго терялся в догадках: кто она? откуда? И, черта с два, как ее зовут?! Немощная бестактная старуха, фрау Шторх, заметила мой интерес. Подхихикивая, время от времени она все-таки выдавала некоторые подробности жизни Клавдии. Да, ее звали Клавдия, а фамилия у нее была французская. От мужа.
Пытаясь отвлечься от навязчивого чувства, я предавался беседам с господином Сеттембрини. Лодовико был гораздо старше меня, и я угадывал в нем отцовские чувства. Этот итальянский масон явно искал, на кого бы обрушить ворох своей философщины, да и я не был против. Сейчас же могу сказать с уверенностью- именно он сделал мое пребывание здесь увлекательным и интересным; именно ему я обязан сейчас своим мировоззрением. Мне - 31. Но что такое время?..
Время шло, и брат, не выдерживая больше праздной жизни в Бергоффе, уехал служить на благо родины. Сеттембрини тоже покинул санаторий, однако поселился совсем близко- в домике мастера дел швейных. Мы часто прогуливались с ним и его соседом - Лео Нафтой. Представить себе не могу, как они уживались! Споры их были горячи. Вообразите себе столкновение убежденного иезуита и потомственного масона...
В то же время я находил в себе потребность в общении с Клавдией. Я был окрылен влюбленностью, но в силу врожденной стеснительности не мог к ней даже приблизиться. Лишь выпив немного вина на санаторском карнавале я, наконец, с ней заговорил. И символически вернул ей карандаш. Правда, весть о том, что она уезжает из Бергоффа на неопределенный срок, меня не обрадовала.
Дни все так же тянулись, фрау Шторх оставалась все такой же бестактной сплетницей, а прогулки с Сеттембрини и Нафтой приносили одни и те же плоды. Брат на равнине снова заболел и вскоре вернулся сюда, в наш лагерь смертников, на том же поезде, на котором в свое время приехал я. Он был совсем плох и пришел к своему концу буквально за пару месяцев. Комнату его убрали с тем же цинизмом, что и обычно. Лагерь смертников. Ничего человеческого.
Где убыло, там и прибыло - простите мне эту жестокую присказку. Мою жизнь озарило возвращение Клавдии Шоша. Она ничуть не изменилась!.. разве что зачем-то притащила сюда своего друга (или любовника?), некого Пепперкорна. Этот бунтарь признавал в жизни только ее внешние проявления; его заботили исключительно низменные потребности. Что ж, в силу того, что я тоже не чужд зову физиологии, временами мы проводили с ним неплохие вечера. Нас объединяла любовь к одной женщине, так же, как и любовь к хорошему алкоголю. Одним вечером мы так налакались несчастного вина, что в конце-концов пили на брудершафт, будто старые приятели. Наутро я обнаружил у себя недюжинное похмелье, коим я сроду не страдал. А Пепперкорна нашли мертвым у себя в комнате; на столе у него, черной меткой - ампула с ядом. Пустая.
И снова Сеттембрини, Нафта, спиритические сеансы и развлекательные концерты. Музыка, много музыки, вереница испещренных болезнью лиц. А Лео пустил себе пулю в лоб. Тогда, когда они с Сеттембрини, доспорившись, решили поиграть в дуэль. Лодовико стрелял в воздух, а Нафта... Ницшеанство довело до греха. Хотя какой тут грех? Бог все равно не с ним. Разве что Сеттембрини теперь некому так яро доказывать свою правоту.
...И вот я сижу за плохим русским столом. Не подумайте ничего плохого - мы все здесь временами мигрируем по столам. Хороший, плохой. Есть ли разница, если сумма не меняется? Мне 31 год и даже есть борода. А там, на равнине, война. Ох, как был бы доволен мой брат - он всегда мечтал о военной доблести. Может быть, мне решиться? Не претендуя на медали, не претендуя на славу, патронаж высших чинов. Сеттембрини простился со мной скупой старческой слезой. Несчастное дитя человечества - мы будем по разные стороны баррикад.
Бреду по болоту. Локоть к локтю с остальными. Кажется, чья-то кровь сливается с серо-бурой жижей, засасывая некогда юное, красивое лицо. Интересно, сколько мне осталось так - снаряды то и дело волнуют землю; сотрясаясь, она с ног до головы покрывает нас, зеленых немецких солдат, липкой кровью и грязью. Сколько. А, впрочем, что такое время?..