....грядет
Все, что было чудом, стало ныне обыденным явлением полным внутренних скучных рутин
Отталкивание от умысливаний, привело к тому самому проявлению перемен, что разрушило созданные конструкции и выдернули одних из-под власти других
Это выдергивание прописано сугубо в том месте, где тишь и блажь. Все события упрутся в некие болтливые вечера, придуманные для ублажения от скуки....
Дети, дети, жестокие дети. Их игры полны узнавания их предков, копии с их отцов и их матерей, мертвые куклы копающиеся в костях. Пепелище, вокруг пепелище, звери рыщут пытаясь найти свой кусок плоти для поживы.
Угол изобилия станет морем, море станет станом, пойдет земля кругом, начнется новый век.
Доли, четверти, времена - жетоны былого величия, отсылки к мертвым солдатам. Кто знает их и кто упомнит? Кому они надо?
Эти слова как древо обнаженное, содранное с корой, растекшееся медом по полям и лугам застывшей реки, чьи воды сквозь песьи звезды, несут свои убитые горем ладьи. Разве воля не обратность рабству? Разве города, не обратность борьбе? Воры живут в городах, на их улицах красные раздевают черные одежды, пытаясь найти под ними белое золото прежних времен.
Собаки в конурах, принцы на тронах, мир обреченный градом озваный. Не пришло, не пришло, но получилось. Услышанные и услышители, говорят и говорят. Их слова уже давно без смысла. Новые слова идут им на смену. Новые сети плетут пауки. Иное, иное, иное…
Зов по иному в истерзанной плоти, тех, что слепыми выполз наружу в измождении тел своих, пробужденный чтобы зреть, как тень встает под куполом, изгнанная тень, ищущая свою половину. Цветок расцветет, отбросив свои тени. Алый, багровый, желтый, белый, серебряный пурпур и кромешная тьма. Так шаг за шагом, созидает свой путь он, определенно он, пока не станет нечто самое собой.
Демиурги наших дней, существа иного формата, как думается, вся возня с иллюзией и вспышка беумия по кускам лживого золота из кремния и пластика, есть определенный шаг навстречу пониманию, чтобы они были готовы когда им скажут и им внедрят.
Каждый шаг есть предусмотренность. Глашатае оглашенные вопят на площадях, они ждут своей гильотины, уверенные в своем supreme being, что они говорят? Эти дети чертополоха и каменщики склепа? Их треугольники давно не держат их колонн. Дальше, все дальше, мастер. Ты пройдешь, если сможешь.
В лабиринте из имен и названий, старых домов и старых бронзовых табличек, под флажками и портретами, тянется своя сеть - свой мицелий, грибница отчаянья и грибница власти - жажда выжить, ими движет, та же жажда, что и всегда. Питательная среда обуславливает тип монстра. Мы есть то, что мы едим.
Другие прячутся по углам. Они наблюдают в своих черных плащах, дети тайных сысков, испанские дети, наследие веры и purity, черные монстры былого величия, не ставшего и не обретшего истинного понимания - из темных пещер где умирали их младенцы, они прощались своей бледностью по северу и югу. Одни отдали своих мужчин в объятия мужчин иных. Другие отдали своих женщин, в объятия своих врагов.
Умирание растянутое на долго, есть умирание иной жизни. Поколения могут родиться и умереть, пока пройдет вздох стоящего выше. Долог путь червя к своей навозной куче. Но достигнув ее в лабиринте собственных сказов, мифов и чертожных икон, не найдет ли он свою кучу разоренной, ибо в свете иных мифов, мечтаний и времен, его куча всего лишь куча, мусор чьей то чистоты.
Виллан спустивший с гор, где его мать умрет в 30, а отец едва ли дотянет до 35, беззубым ртом пуская слюни в беспамятстве вечного опьянения от бед и кислых вин, что найдет сын гор в долине болот и вечной лихорадки? Вечный город? Красные мантии? Синие ливреи? Их мир не мир, их дом не дом, их крыша неба, не небо крыши.
Так, умрет все рожденное внутри тебя. Так, нация, родина, государство, страна, имя и долг, исчезнут растворенные в тигле осознания, расплавленные не истиной, которой нет, но волей иного существа, созидающего свой рой и свое определение, безразличного к тому, что думают черви о вечности своей навозной кучи…
Отталкивание от умысливаний, привело к тому самому проявлению перемен, что разрушило созданные конструкции и выдернули одних из-под власти других
Это выдергивание прописано сугубо в том месте, где тишь и блажь. Все события упрутся в некие болтливые вечера, придуманные для ублажения от скуки....
Дети, дети, жестокие дети. Их игры полны узнавания их предков, копии с их отцов и их матерей, мертвые куклы копающиеся в костях. Пепелище, вокруг пепелище, звери рыщут пытаясь найти свой кусок плоти для поживы.
Угол изобилия станет морем, море станет станом, пойдет земля кругом, начнется новый век.
Доли, четверти, времена - жетоны былого величия, отсылки к мертвым солдатам. Кто знает их и кто упомнит? Кому они надо?
Эти слова как древо обнаженное, содранное с корой, растекшееся медом по полям и лугам застывшей реки, чьи воды сквозь песьи звезды, несут свои убитые горем ладьи. Разве воля не обратность рабству? Разве города, не обратность борьбе? Воры живут в городах, на их улицах красные раздевают черные одежды, пытаясь найти под ними белое золото прежних времен.
Собаки в конурах, принцы на тронах, мир обреченный градом озваный. Не пришло, не пришло, но получилось. Услышанные и услышители, говорят и говорят. Их слова уже давно без смысла. Новые слова идут им на смену. Новые сети плетут пауки. Иное, иное, иное…
Зов по иному в истерзанной плоти, тех, что слепыми выполз наружу в измождении тел своих, пробужденный чтобы зреть, как тень встает под куполом, изгнанная тень, ищущая свою половину. Цветок расцветет, отбросив свои тени. Алый, багровый, желтый, белый, серебряный пурпур и кромешная тьма. Так шаг за шагом, созидает свой путь он, определенно он, пока не станет нечто самое собой.
Демиурги наших дней, существа иного формата, как думается, вся возня с иллюзией и вспышка беумия по кускам лживого золота из кремния и пластика, есть определенный шаг навстречу пониманию, чтобы они были готовы когда им скажут и им внедрят.
Каждый шаг есть предусмотренность. Глашатае оглашенные вопят на площадях, они ждут своей гильотины, уверенные в своем supreme being, что они говорят? Эти дети чертополоха и каменщики склепа? Их треугольники давно не держат их колонн. Дальше, все дальше, мастер. Ты пройдешь, если сможешь.
В лабиринте из имен и названий, старых домов и старых бронзовых табличек, под флажками и портретами, тянется своя сеть - свой мицелий, грибница отчаянья и грибница власти - жажда выжить, ими движет, та же жажда, что и всегда. Питательная среда обуславливает тип монстра. Мы есть то, что мы едим.
Другие прячутся по углам. Они наблюдают в своих черных плащах, дети тайных сысков, испанские дети, наследие веры и purity, черные монстры былого величия, не ставшего и не обретшего истинного понимания - из темных пещер где умирали их младенцы, они прощались своей бледностью по северу и югу. Одни отдали своих мужчин в объятия мужчин иных. Другие отдали своих женщин, в объятия своих врагов.
Умирание растянутое на долго, есть умирание иной жизни. Поколения могут родиться и умереть, пока пройдет вздох стоящего выше. Долог путь червя к своей навозной куче. Но достигнув ее в лабиринте собственных сказов, мифов и чертожных икон, не найдет ли он свою кучу разоренной, ибо в свете иных мифов, мечтаний и времен, его куча всего лишь куча, мусор чьей то чистоты.
Виллан спустивший с гор, где его мать умрет в 30, а отец едва ли дотянет до 35, беззубым ртом пуская слюни в беспамятстве вечного опьянения от бед и кислых вин, что найдет сын гор в долине болот и вечной лихорадки? Вечный город? Красные мантии? Синие ливреи? Их мир не мир, их дом не дом, их крыша неба, не небо крыши.
Так, умрет все рожденное внутри тебя. Так, нация, родина, государство, страна, имя и долг, исчезнут растворенные в тигле осознания, расплавленные не истиной, которой нет, но волей иного существа, созидающего свой рой и свое определение, безразличного к тому, что думают черви о вечности своей навозной кучи…