Спасибо за эту раннюю книгу Богаевской! Очень интересно было увидеть. С автором, слепой сказочницей Антониной Юстус, был знаком писатель Евгений Шварц и написал о ней в своей "Телефонной книжке". Приведу его воспоминания: "Юстус Антонина Венедиктовна. Это слепая сестра композитора Пушкова. Высокая, в темных очках, скрывающих запавшие глаза. Она сочиняет сказки, диктует их секретарше. Недавно вышла книжка ее в Детгизе. Я бываю у Антонины Венедиктовны изредка. Со своей холодной благожелательностью и вечной слабостью я не в силах отказать, когда она просит помочь ей. И там, где добрый по - настоящему человек испытывал бы жалость, живое сочувствие - я только терплю, как под дождем. За долгое время нашего знакомства узнал я всю ее жизнь. И словно живого представляю себе ее мужа, ледяного и уверенного в себе адвоката. Услышал печальную повесть о ее ребенке, умершем еще грудным, о смерти мужа. Несколько раз за многие годы знакомства появлялась надежда, что Филатов вернет ей зрение. Она повредила глаза, раскрашивая анилиновой краской шарфы. Раздражение лечили дезинфецирующими средствами неопытные врачи и вызвали ожог, приведший к слепоте. Но и Филатов ничего не мог сделать. И единственное утешение осталось у старухи (сейчас ей за семьдесят) - сочинять сказки, ждать ответа из редакций, разговаривать со мной о своих работах и о своей жизни. И вот я сижу у ее кресла. Лица моего Антонина Венедиктовна видеть не может, но я не позволяю себе по некоей рассудочной честности зевать или показывать утомление. Комната невелика. Влево от меня во всю стену картина, вероятно, сороковых - пятидесятых годов, старательно выписанная, без признака мазков. Густая зелень, домик, празднично одетая крестьянская девушка, глядя на меня несколько испуганными черными глазами, выходит из калитки, вероятно, собралась в церковь. Над кроватью Антонины Венедиктовны - «Тургенев на охоте», «Сталин и Ворошилов». Иконка в углу. Я сижу и слушаю. Труднее всего, когда горемыка со всей женской несправедливостью принимается излагать мне положение своих семейных дел. Ей чудится, что ее обижают. 13 августа Брат ее, Венедикт Венедиктович, нежнейшая душа, вернейшая душа, готовый на все, чтобы облегчить страшную долю старшей своей сестры, и он виноват, если верить Антонине Венедиктовне: «Вы не представляете, как мы были дружны прежде. Он бежал ко мне с каждой новостью. Я все знала о нем. А теперь, если и зайдет, то по обязанности. Нет, я ничего не могу сказать, он заходит все время, но я слышу по голосу, что делает он это по обязанности. Прежней близости нет. Я ничего не хочу сказать дурного о Марии Васильевне, она прекрасная жена, но…» И я сижу и слушаю безнадежную, бесконечную музыку человеческой несправедливости и безвыходного горя. Никто не виноват, но никто не распутает, не исцелит, не объяснит. Антонина Венедиктовна считает меня своим и поэтому забывает, что многие имена, которые появляются в ее повествовании - ничего мне не говорят: «Наталья Николаевна после этого входит ко мне и шепчет: «Я удивляюсь вашей выдержке, Антонина Венедиктовна. А вы знаете, какой справедливый человек Наталья Николаевна». Увы - не знаю. И представления не имею, о ком идет речь. Зато отлично знаю, что несчастная моя подопечная отлично ухожена, обслужена. Что брат не то, что болеет за нее душой, а убивается из‑за ее горестей и болестей - она все хворает в последнее время. Коротконогий, широколицый, черноволосый, светлоглазый, с мягкой и нежной улыбкой, мягким и нежным голосом, он хлопочет, ездит, звонит по редакциям, вызывает врачей к сестре. Сколько раз со своей особенной вежливостью звонил он мне и, принося тысячу извинений, просил помочь сестре. И как он огорчается за нее. Лицо темнеет, исчезает нежная улыбка, голос тенорового тембра становится гневным. Он, как все люди подобного вида, прибавляет обиду ко всем перенесенным им прежде. Нападает на человеческую черствость и жестокость вообще. Обиду, нанесенную сестре, переживает он, как свою. А она, горемыка, жалуется на брата, устремив на меня невидящие глаза за черными очками на смертельно бледном лице. И не объяснить ей подлинное положение вещей! Вот я и сижу и помалкиваю. И поглядываю на итальянскую картину".
С автором, слепой сказочницей Антониной Юстус, был знаком писатель Евгений Шварц и написал о ней в своей "Телефонной книжке". Приведу его воспоминания:
"Юстус Антонина Венедиктовна. Это слепая сестра композитора Пушкова. Высокая, в темных очках, скрывающих запавшие глаза. Она сочиняет сказки, диктует их секретарше. Недавно вышла книжка ее в Детгизе. Я бываю у Антонины Венедиктовны изредка. Со своей холодной благожелательностью и вечной слабостью я не в силах отказать, когда она просит помочь ей. И там, где добрый по - настоящему человек испытывал бы жалость, живое сочувствие - я только терплю, как под дождем. За долгое время нашего знакомства узнал я всю ее жизнь. И словно живого представляю себе ее мужа, ледяного и уверенного в себе адвоката. Услышал печальную повесть о ее ребенке, умершем еще грудным, о смерти мужа. Несколько раз за многие годы знакомства появлялась надежда, что Филатов вернет ей зрение. Она повредила глаза, раскрашивая анилиновой краской шарфы. Раздражение лечили дезинфецирующими средствами неопытные врачи и вызвали ожог, приведший к слепоте. Но и Филатов ничего не мог сделать. И единственное утешение осталось у старухи (сейчас ей за семьдесят) - сочинять сказки, ждать ответа из редакций, разговаривать со мной о своих работах и о своей жизни. И вот я сижу у ее кресла. Лица моего Антонина Венедиктовна видеть не может, но я не позволяю себе по некоей рассудочной честности зевать или показывать утомление. Комната невелика. Влево от меня во всю стену картина, вероятно, сороковых - пятидесятых годов, старательно выписанная, без признака мазков. Густая зелень, домик, празднично одетая крестьянская девушка, глядя на меня несколько испуганными черными глазами, выходит из калитки, вероятно, собралась в церковь. Над кроватью Антонины Венедиктовны - «Тургенев на охоте», «Сталин и Ворошилов». Иконка в углу. Я сижу и слушаю. Труднее всего, когда горемыка со всей женской несправедливостью принимается излагать мне положение своих семейных дел. Ей чудится, что ее обижают.
13 августа
Брат ее, Венедикт Венедиктович, нежнейшая душа, вернейшая душа, готовый на все, чтобы облегчить страшную долю старшей своей сестры, и он виноват, если верить Антонине Венедиктовне: «Вы не представляете, как мы были дружны прежде. Он бежал ко мне с каждой новостью. Я все знала о нем. А теперь, если и зайдет, то по обязанности. Нет, я ничего не могу сказать, он заходит все время, но я слышу по голосу, что делает он это по обязанности. Прежней близости нет. Я ничего не хочу сказать дурного о Марии Васильевне, она прекрасная жена, но…» И я сижу и слушаю безнадежную, бесконечную музыку человеческой несправедливости и безвыходного горя. Никто не виноват, но никто не распутает, не исцелит, не объяснит. Антонина Венедиктовна считает меня своим и поэтому забывает, что многие имена, которые появляются в ее повествовании - ничего мне не говорят: «Наталья Николаевна после этого входит ко мне и шепчет: «Я удивляюсь вашей выдержке, Антонина Венедиктовна. А вы знаете, какой справедливый человек Наталья Николаевна». Увы - не знаю. И представления не имею, о ком идет речь. Зато отлично знаю, что несчастная моя подопечная отлично ухожена, обслужена. Что брат не то, что болеет за нее душой, а убивается из‑за ее горестей и болестей - она все хворает в последнее время. Коротконогий, широколицый, черноволосый, светлоглазый, с мягкой и нежной улыбкой, мягким и нежным голосом, он хлопочет, ездит, звонит по редакциям, вызывает врачей к сестре. Сколько раз со своей особенной вежливостью звонил он мне и, принося тысячу извинений, просил помочь сестре. И как он огорчается за нее. Лицо темнеет, исчезает нежная улыбка, голос тенорового тембра становится гневным. Он, как все люди подобного вида, прибавляет обиду ко всем перенесенным им прежде. Нападает на человеческую черствость и жестокость вообще. Обиду, нанесенную сестре, переживает он, как свою. А она, горемыка, жалуется на брата, устремив на меня невидящие глаза за черными очками на смертельно бледном лице. И не объяснить ей подлинное положение вещей! Вот я и сижу и помалкиваю. И поглядываю на итальянскую картину".
Reply
Leave a comment