И. Афанасьев: Дни боевые
Из сборника «Боевые дни. Очерки и воспоминания комсомольцев - участников гражданской войны».
Тяжелый год выпал на долю еще не окрепшей молодой республики. Польша воспользовалась бедственным положением и нанесла удар Советской стране...
С раннего утра и до поздней ночи, с короткими перерывами для отдыха, мы были в походах и все же не могли настигнуть противника. Но если у поляков недоставало времени для боев, то для мародерства они его находили. Чувствуя, что навсегда оставляют эти места, они вымещали свою злобу на мирном населении.
В одной деревне, например, они перерезали всех свиней, забрали с собой все задние части туш, а остальное бросили на улице. В другой деревне ходили по избам с факелами и, грозя поджогом, требовали продуктов; уводили лошадей, били крестьян. Да всего не перечтешь, что они творили при поспешном бегстве. В каждой деревне выслушивали мы жалобы и плач крестьян.[Читать далее]
...
По направлению к нам рысью едут два польских кавалериста. На лицах ребят растерянность (хотя плена и ожидали) и тревога. Я соображаю, что это еще не так страшно, потому что двое не станут рубить двести человек, а только в крайнем случае погонят к своим частям.
Кавалеристы, гарцуя на своих откормленных конях, скомандовали строиться по четыре и потом обратились к нам со следующей речью:
- Кто имеет золотые вещи, часы, кольца и николаевские деньги, сейчас же сдать, - предупредив, что после обыска хуже будет.
Итак, свершилось: мы в плену.
Сняв фуражки, кавалеристы стали объезжать ряды еще не опомнившихся пленных.
Золота, как и следовало ожидать, ни у кого не оказалось У кого-то, правда, нашлась завалявшаяся бумажная николаевская рублевка да серебряные часы. Удовольствовавшись этим, они отстали и, подгоняя, повели нас по дороге...
Итак, начались мытарства, злоключения военнопленных. Дорогой нас останавливали отдыхающие польские части и начинался грабеж. Польские солдаты ходили по рядам, спокойно влезали к нам в карманы, выворачивали их и забирали все, что им попадалось под руку: бумажники, кошельки, перочинные ножики, карандаши, конверты, распоясывали ремни, снимали вещевые мешки, брали белье, гимнастерки, шаровары, всякие нужные и ненужные вещи. Но больше всего интересовались палатками. У нас нашлось их несколько штук и солдаты были ими невероятно довольны. Весь этот грабеж сопровождался ругательствами и криками на тех, кто пытался защитить отбираемую вещь. С такими «облегчительными» остановками мы, наконец, добрались кое-как до одного имения...
Нас пересчитали, переписали, после чего погнали на большой скотный двор имения. В узких воротах произошла заминка от входившей сразу массы людей. Тогда, взяв палки, два польских солдата стали по бокам и начали с какой-то дикой радостью бить по спинам и головам застрявших. Войдя во двор, голодные и усталые, поспешно растянулись мы на голой земле и заснули. Но, как оказалось, грабеж еще не окончился. Просыпаюсь со смутным чувством, будто меня тянут за ноги. Сон в руку.
Надо мной действительно стоит поляк и старательно стаскивает с меня сапоги, но безуспешно. Тогда он знаками показывает, чтобы я снял сам. Делать нечего, приходится разуваться. К счастью, сапоги победителю малы, и он с ворчанием бросает их обратно, словно я виноват, что мои сапоги ему не впору. То же самое проделывалось и с другими товарищами. Среди спящих ходили поляки и снимали обувь, отбирая, если находилась подходящая, хотя многие были обуты в хорошие ботинки. Спать нам не пришлось.
Был август месяц, ночи стали холодные. Вытертая шинель не грела. Так и проходили до утра, шагая из угла в угол по двору.
Рано утром нас собрали и погнали в Варшаву.
Вышли на широкое ровное шоссе. На верстовом столбе цифра 13. Значит, столько нам предстояло отмерять до Варшавы. Как ни ровна была дорога, но идти было трудно: с самого момента плена нам не дали ни куска хлеба, да вдобавок среди нас было много совсем босых и с больными, стертыми в кровь ногами от «подаренных» ботинок. Но отставать было нельзя, так как конвойные довольно убедительно подбадривали прикладами в спину. А тут еще, как бы дразня нас, навстречу попалось несколько повозок, полно нагруженных белыми румяными булками.
Природа очевидно тоже была против нас: шел надоедливый, частый, холодный дождик, какой бывает поздней осенью.
Наконец, показался большой мост через Вислу и остроконечные верха зданий и высоких костелов Варшавы. Нас усадили на мокрый песок берега под дождем - «для отдыха». «Отдохнув», тронулись в город...
На улицах перед шикарными магазинами много праздношатающейся, хорошо одетой публики. Чуть ли не у всех в петлицах национальные значки. Газетчики выкрикивают сообщение о «нескольких тысячах пленных большевиков». Плакаты на стенах говорят об «ужасах» в России. Хорошо запомнился один плакат. На фоне разваленных зданий и разрушенных заводов стоит русский крестьянин в красной рубашке: со свирепым лицом, по колено в крови, в обеих руках он держит отрезанные головы.
За широкими зеркальными окнами кафе виднеются довольные лоснящиеся рожи в цилиндрах и с сигарами в зубах. Давно невиданные и забытые картины.
Чтобы показать и дать возможность насладиться зрелищем невиданных большевиков, нас остановили в центре города. Сейчас же собралась огромная толпа зевак, внимательно и враждебно нас разглядывающих. Послышались возгласы:
- Вот они, защитники жидов и коммунистов.
Прокатывались и насчет нашей наружности, почему, мол, нас так плохо одевают и обувают? Хотели в Польше себе завоевать всего?! А того не знали, что благодаря «гостеприимству» их солдат мы были в таком виде.
Затем погнали дальше какими-то мало заселенными закоулками, и таким быстрым маршем, что приходилось чуть ли не бежать. Утешала мысль о сухом помещении и горячей пище. Каково же было наше удивление и разочарование, когда мы снова, покружив по окраинам, вернулись для показа на главные улицы. Очевидно поляки хотели оправдать газетные измышления о нескольких тысячах пленных и провели нас по городу два раза - авось не заметят, что это одни и те же.
Вспоминается интересная сценка, свидетельствующая о разгуле военщины. Когда нас остановили, напротив из магазина вышел владелец-еврей. Мы попросили у него воды. Через некоторое время он выносит графин, стакан и дает нам пить. Вдруг подбегает какой-то офицер, выхватывает из ножен кинжал, замахивается им на испуганного владельца магазина и вталкивает его обратно в дверь. Вскоре офицер вышел из магазина, черкая что-то в записную книжку. Вся эта история сопровождалась ругательствами и грубыми проклятиями по адресу большевиков.
Потешив жителей города, нас опять повели через мост, на берег Вислы, где мы на мокром песке под дождем и заночевали. Утром нам предложили «угощение» - по четверти шестикопеечной булки и по кружке какой-то мутной жидкости, именуемой почему-то кофе. Разбираться во вкусе и качестве не приходилось, не отказались бы и от худшего, лишь бы чем-нибудь наполнить пустовавший три дня желудок. После завтрака нас погнали в какие-то тупики товарных линий железной дороги. Перед нами стоял состав из платформ с железными бортами, в каких обыкновенно возят уголь. Несколько конвойных вышли вперед и стали кричать по-польски, показывая на платформы. С трудом мы догадались, что эти «международные вагоны» предназначены для наших особ. Напихали нас туда, как селедок в бочку. В дополнение к прочим удобствам на дне оказалась по щиколотку вода. Сверху льет дождик, под ногами вода - положение не из приятных. Пошли в дело осколки бутылок, банки из-под консервов, кружки «кофейные», и мы, правда не насухо, выкачали воду...
Вот, наконец, и остановка.
Идем получать обед. Но... меню то же самое, что и на берегу Вислы: на слоновый аппетит та же мышиная порция.
Трогаемся дальше. Уже больше ничего не интересует.
Холодно. Все прячутся от встречного ветра и теснее прижимаются друг к другу. Под мерное однообразное покачивание и стук начинаем дремать. Станция...
На площади нас построили по четыре человека в несколько колонн и приказали в таком порядке сесть на мостовую...
Напряженное молчание и тишина. Начальники стали ходить по рядам, пристально вглядываясь в лица, предупредительно освещаемые солдатами.
- А-а-а, жид! Выходи сюда! - Из рядов поднялся какой-то человек и подошел к группе. Тотчас на его лицо посыпались удары палок. Тишину прорезал крик мучительной боли, прерываемой ругательствами.
- Пся крев! Жид! Показывай коммунистов и комиссаров!! - Снова удары палок и рукояток револьверов. Не могу сказать, сколько выбрали из нашей партии, неизвестна также и дальнейшая судьба их.
После этой сцены нас повели на предназначенное нам местожительство, т. е. в лагеря для военнопленных, находящиеся в двух верстах от города. Ухабистая, грязная, размытая дождями дорога вела туда, путаясь среди редкого леса. В темноте несколько раз натыкались на проволочные заграждения, обходили, нагибались, сбивая ноги, царапая себе спины. Наконец, влезли в какую-то дыру, где и проспали мертвым сном остальную часть ночи. Лагеря мы рассмотрели только поздним утром. Только тогда мы поняли, в какую берлогу нас упрятали. Эти лагеря занимали довольно большую площадь и были распланированы на квадраты. В каждом квадрате было по четыре землянки, человек на полтораста каждая. Разделялись квадраты двойным забором из проволочных заграждений вышиною в полтора человеческих роста, между которыми в проходах ходили часовые. Первое, что мы услышали, было сообщение, что к забору ближе, чем на пять шагов, подходить нельзя, иначе часовые будут стрелять без предупреждения...
Теперь о самих помещениях. Это были вырытые в земле ямы в вышину роста человека, над которыми на уровне земли возвышалась худая, как решето, прогнившая крыша. Ни нар, ни какой-либо подстилки, только земляные стены и пол, всегда сырой. Спать приходилось завернувшись в потрепанную, видавшую виды шинелишку, тесно прижимаясь друг к другу. Вот и весь комфорт нашего жилища. Теперь относительно пищи. На весь день давали по три четверти совершенно сырого, кисло-горького с высевками хлеба.
Хлеб этот не жевался, а расплывался, как тесто, склеивая весь рот, застревая в горле. Утром по кружке тепловатой, мутной жидкости, называемой кофе, в обед суп из фасоли по полкотелка на человека, вечером, на ужин, опять «кофе». Паек так и остался без изменений на все время нашего плена. Ясно, при таких условиях от простуды и на почве недоедания начались повальные болезни. Каждый день в лазарет уходило по несколько человек. Как там лечили - не знаю, мне лично не пришлось воспользоваться услугами польского лекаря...
В одно прекрасное время в землянку пришел часовой и начал выгонять всех во двор строиться. Через несколько минут, в сопровождении польского офицера, к нам подходит старик с длинной седой бородой, одетый в английскую шинель и зеленую шапочку «пирожком», на которой блестит кокарда (скрещенные кости). Приблизившись к нам, старик поздоровался - «здорово, братцы». Вразброд ответило несколько голосов. Старик криво усмехнулся и елейным голосом обратился к нам с речью.
Дословно я ее не помню, но она сводилась к следующему:
«Ребята, в Москве засела кучка жидов и коммунистов, которые надругаются и продают Россию. Мы пойдем их бить, чтобы освободить святую Русь от их власти и дать вам спокойную жизнь и отдых. Для этой цели вас берет под свое покровительство генерал Булах-Балахович и накладывает на вас честь совершения этого великого дела».
В заключение он сказал, что нас накормят, оденут и в скором времени отсюда возьмут...
Итак, мы будущие «белогвардейцы» и «враги» советской власти.
Недолго мы были «под покровительством» освободителя «святой Руси»: в одном из боев мы, воспользовавшись замешательством, перекинулись к своим.
Тяжелый год выпал на долю еще не окрепшей молодой республики. Польша воспользовалась бедственным положением и нанесла удар Советской стране...
С раннего утра и до поздней ночи, с короткими перерывами для отдыха, мы были в походах и все же не могли настигнуть противника. Но если у поляков недоставало времени для боев, то для мародерства они его находили. Чувствуя, что навсегда оставляют эти места, они вымещали свою злобу на мирном населении.
В одной деревне, например, они перерезали всех свиней, забрали с собой все задние части туш, а остальное бросили на улице. В другой деревне ходили по избам с факелами и, грозя поджогом, требовали продуктов; уводили лошадей, били крестьян. Да всего не перечтешь, что они творили при поспешном бегстве. В каждой деревне выслушивали мы жалобы и плач крестьян.[Читать далее]
...
По направлению к нам рысью едут два польских кавалериста. На лицах ребят растерянность (хотя плена и ожидали) и тревога. Я соображаю, что это еще не так страшно, потому что двое не станут рубить двести человек, а только в крайнем случае погонят к своим частям.
Кавалеристы, гарцуя на своих откормленных конях, скомандовали строиться по четыре и потом обратились к нам со следующей речью:
- Кто имеет золотые вещи, часы, кольца и николаевские деньги, сейчас же сдать, - предупредив, что после обыска хуже будет.
Итак, свершилось: мы в плену.
Сняв фуражки, кавалеристы стали объезжать ряды еще не опомнившихся пленных.
Золота, как и следовало ожидать, ни у кого не оказалось У кого-то, правда, нашлась завалявшаяся бумажная николаевская рублевка да серебряные часы. Удовольствовавшись этим, они отстали и, подгоняя, повели нас по дороге...
Итак, начались мытарства, злоключения военнопленных. Дорогой нас останавливали отдыхающие польские части и начинался грабеж. Польские солдаты ходили по рядам, спокойно влезали к нам в карманы, выворачивали их и забирали все, что им попадалось под руку: бумажники, кошельки, перочинные ножики, карандаши, конверты, распоясывали ремни, снимали вещевые мешки, брали белье, гимнастерки, шаровары, всякие нужные и ненужные вещи. Но больше всего интересовались палатками. У нас нашлось их несколько штук и солдаты были ими невероятно довольны. Весь этот грабеж сопровождался ругательствами и криками на тех, кто пытался защитить отбираемую вещь. С такими «облегчительными» остановками мы, наконец, добрались кое-как до одного имения...
Нас пересчитали, переписали, после чего погнали на большой скотный двор имения. В узких воротах произошла заминка от входившей сразу массы людей. Тогда, взяв палки, два польских солдата стали по бокам и начали с какой-то дикой радостью бить по спинам и головам застрявших. Войдя во двор, голодные и усталые, поспешно растянулись мы на голой земле и заснули. Но, как оказалось, грабеж еще не окончился. Просыпаюсь со смутным чувством, будто меня тянут за ноги. Сон в руку.
Надо мной действительно стоит поляк и старательно стаскивает с меня сапоги, но безуспешно. Тогда он знаками показывает, чтобы я снял сам. Делать нечего, приходится разуваться. К счастью, сапоги победителю малы, и он с ворчанием бросает их обратно, словно я виноват, что мои сапоги ему не впору. То же самое проделывалось и с другими товарищами. Среди спящих ходили поляки и снимали обувь, отбирая, если находилась подходящая, хотя многие были обуты в хорошие ботинки. Спать нам не пришлось.
Был август месяц, ночи стали холодные. Вытертая шинель не грела. Так и проходили до утра, шагая из угла в угол по двору.
Рано утром нас собрали и погнали в Варшаву.
Вышли на широкое ровное шоссе. На верстовом столбе цифра 13. Значит, столько нам предстояло отмерять до Варшавы. Как ни ровна была дорога, но идти было трудно: с самого момента плена нам не дали ни куска хлеба, да вдобавок среди нас было много совсем босых и с больными, стертыми в кровь ногами от «подаренных» ботинок. Но отставать было нельзя, так как конвойные довольно убедительно подбадривали прикладами в спину. А тут еще, как бы дразня нас, навстречу попалось несколько повозок, полно нагруженных белыми румяными булками.
Природа очевидно тоже была против нас: шел надоедливый, частый, холодный дождик, какой бывает поздней осенью.
Наконец, показался большой мост через Вислу и остроконечные верха зданий и высоких костелов Варшавы. Нас усадили на мокрый песок берега под дождем - «для отдыха». «Отдохнув», тронулись в город...
На улицах перед шикарными магазинами много праздношатающейся, хорошо одетой публики. Чуть ли не у всех в петлицах национальные значки. Газетчики выкрикивают сообщение о «нескольких тысячах пленных большевиков». Плакаты на стенах говорят об «ужасах» в России. Хорошо запомнился один плакат. На фоне разваленных зданий и разрушенных заводов стоит русский крестьянин в красной рубашке: со свирепым лицом, по колено в крови, в обеих руках он держит отрезанные головы.
За широкими зеркальными окнами кафе виднеются довольные лоснящиеся рожи в цилиндрах и с сигарами в зубах. Давно невиданные и забытые картины.
Чтобы показать и дать возможность насладиться зрелищем невиданных большевиков, нас остановили в центре города. Сейчас же собралась огромная толпа зевак, внимательно и враждебно нас разглядывающих. Послышались возгласы:
- Вот они, защитники жидов и коммунистов.
Прокатывались и насчет нашей наружности, почему, мол, нас так плохо одевают и обувают? Хотели в Польше себе завоевать всего?! А того не знали, что благодаря «гостеприимству» их солдат мы были в таком виде.
Затем погнали дальше какими-то мало заселенными закоулками, и таким быстрым маршем, что приходилось чуть ли не бежать. Утешала мысль о сухом помещении и горячей пище. Каково же было наше удивление и разочарование, когда мы снова, покружив по окраинам, вернулись для показа на главные улицы. Очевидно поляки хотели оправдать газетные измышления о нескольких тысячах пленных и провели нас по городу два раза - авось не заметят, что это одни и те же.
Вспоминается интересная сценка, свидетельствующая о разгуле военщины. Когда нас остановили, напротив из магазина вышел владелец-еврей. Мы попросили у него воды. Через некоторое время он выносит графин, стакан и дает нам пить. Вдруг подбегает какой-то офицер, выхватывает из ножен кинжал, замахивается им на испуганного владельца магазина и вталкивает его обратно в дверь. Вскоре офицер вышел из магазина, черкая что-то в записную книжку. Вся эта история сопровождалась ругательствами и грубыми проклятиями по адресу большевиков.
Потешив жителей города, нас опять повели через мост, на берег Вислы, где мы на мокром песке под дождем и заночевали. Утром нам предложили «угощение» - по четверти шестикопеечной булки и по кружке какой-то мутной жидкости, именуемой почему-то кофе. Разбираться во вкусе и качестве не приходилось, не отказались бы и от худшего, лишь бы чем-нибудь наполнить пустовавший три дня желудок. После завтрака нас погнали в какие-то тупики товарных линий железной дороги. Перед нами стоял состав из платформ с железными бортами, в каких обыкновенно возят уголь. Несколько конвойных вышли вперед и стали кричать по-польски, показывая на платформы. С трудом мы догадались, что эти «международные вагоны» предназначены для наших особ. Напихали нас туда, как селедок в бочку. В дополнение к прочим удобствам на дне оказалась по щиколотку вода. Сверху льет дождик, под ногами вода - положение не из приятных. Пошли в дело осколки бутылок, банки из-под консервов, кружки «кофейные», и мы, правда не насухо, выкачали воду...
Вот, наконец, и остановка.
Идем получать обед. Но... меню то же самое, что и на берегу Вислы: на слоновый аппетит та же мышиная порция.
Трогаемся дальше. Уже больше ничего не интересует.
Холодно. Все прячутся от встречного ветра и теснее прижимаются друг к другу. Под мерное однообразное покачивание и стук начинаем дремать. Станция...
На площади нас построили по четыре человека в несколько колонн и приказали в таком порядке сесть на мостовую...
Напряженное молчание и тишина. Начальники стали ходить по рядам, пристально вглядываясь в лица, предупредительно освещаемые солдатами.
- А-а-а, жид! Выходи сюда! - Из рядов поднялся какой-то человек и подошел к группе. Тотчас на его лицо посыпались удары палок. Тишину прорезал крик мучительной боли, прерываемой ругательствами.
- Пся крев! Жид! Показывай коммунистов и комиссаров!! - Снова удары палок и рукояток револьверов. Не могу сказать, сколько выбрали из нашей партии, неизвестна также и дальнейшая судьба их.
После этой сцены нас повели на предназначенное нам местожительство, т. е. в лагеря для военнопленных, находящиеся в двух верстах от города. Ухабистая, грязная, размытая дождями дорога вела туда, путаясь среди редкого леса. В темноте несколько раз натыкались на проволочные заграждения, обходили, нагибались, сбивая ноги, царапая себе спины. Наконец, влезли в какую-то дыру, где и проспали мертвым сном остальную часть ночи. Лагеря мы рассмотрели только поздним утром. Только тогда мы поняли, в какую берлогу нас упрятали. Эти лагеря занимали довольно большую площадь и были распланированы на квадраты. В каждом квадрате было по четыре землянки, человек на полтораста каждая. Разделялись квадраты двойным забором из проволочных заграждений вышиною в полтора человеческих роста, между которыми в проходах ходили часовые. Первое, что мы услышали, было сообщение, что к забору ближе, чем на пять шагов, подходить нельзя, иначе часовые будут стрелять без предупреждения...
Теперь о самих помещениях. Это были вырытые в земле ямы в вышину роста человека, над которыми на уровне земли возвышалась худая, как решето, прогнившая крыша. Ни нар, ни какой-либо подстилки, только земляные стены и пол, всегда сырой. Спать приходилось завернувшись в потрепанную, видавшую виды шинелишку, тесно прижимаясь друг к другу. Вот и весь комфорт нашего жилища. Теперь относительно пищи. На весь день давали по три четверти совершенно сырого, кисло-горького с высевками хлеба.
Хлеб этот не жевался, а расплывался, как тесто, склеивая весь рот, застревая в горле. Утром по кружке тепловатой, мутной жидкости, называемой кофе, в обед суп из фасоли по полкотелка на человека, вечером, на ужин, опять «кофе». Паек так и остался без изменений на все время нашего плена. Ясно, при таких условиях от простуды и на почве недоедания начались повальные болезни. Каждый день в лазарет уходило по несколько человек. Как там лечили - не знаю, мне лично не пришлось воспользоваться услугами польского лекаря...
В одно прекрасное время в землянку пришел часовой и начал выгонять всех во двор строиться. Через несколько минут, в сопровождении польского офицера, к нам подходит старик с длинной седой бородой, одетый в английскую шинель и зеленую шапочку «пирожком», на которой блестит кокарда (скрещенные кости). Приблизившись к нам, старик поздоровался - «здорово, братцы». Вразброд ответило несколько голосов. Старик криво усмехнулся и елейным голосом обратился к нам с речью.
Дословно я ее не помню, но она сводилась к следующему:
«Ребята, в Москве засела кучка жидов и коммунистов, которые надругаются и продают Россию. Мы пойдем их бить, чтобы освободить святую Русь от их власти и дать вам спокойную жизнь и отдых. Для этой цели вас берет под свое покровительство генерал Булах-Балахович и накладывает на вас честь совершения этого великого дела».
В заключение он сказал, что нас накормят, оденут и в скором времени отсюда возьмут...
Итак, мы будущие «белогвардейцы» и «враги» советской власти.
Недолго мы были «под покровительством» освободителя «святой Руси»: в одном из боев мы, воспользовавшись замешательством, перекинулись к своим.