М. С. Сейфи о пребывании в плену у антоновцев
Из сборника «Тамбовское восстание 1920-1921 гг.: исследования, документы, воспоминания».
На станции N поезд остановился, была получена короткая, но ясная телеграмма: Антоновым занята соседняя станция, бандиты быстро пробираются вперед... Платформа была заполнена людьми, слышались крики, брань и отчаянный плач ребенка, и все это покрывалось протяжным гудком паровоза. Я вместе с некоторыми другими попутчиками молча прижалась к окну и наблюдала за тем, что творилось на платформе. Вдруг поезд дал неожиданный свисток, публика бросилась к ступенькам вагонов, получился толчок и, красиво извиваясь, поезд пошел, оставив на месте только тот вагон, где ехали командированные. А вокруг уже слышалось дикое гиканье, сопровождающееся припевом: «Мы смело в бой пойдем, и всех жидов побьем, всех до единого...» Вот когда без слов мы поняли друг друга, что нас ждет верная смерть. Через несколько минут звякнули шпоры и в купе вошли двое хорошо одетых полупьяных типа, на лицах которых не было уже ничего человеческого. Один бросился сразу ко мне, подставив свечу прямо в глаза, и, присмотревшись пристальней, решил, что я еврейка. «Ага, жидовка!» - победно воскликнул он, рванул за волосы, обмотал несколько раз ими руку и поволок меня прочь из вагона через станцию, затем на станцию шагов на сто (все вещи и теплое пальто остались в вагоне). Там стояла пара запряженных в дышла лошадей. Грубым окриком мне было отдано распоряжение сесть в сани. Я подумала, что они отвезут меня немного дальше и расстреляют, но все-таки повиновалась. Два бандитских командира… сели по обе стороны и, толкнув кучера наганом в спину, приказали ехать... Проехали какую-то деревушку, они сказали про себя, что 25 верст отъехали от места недоброй встречи со мной; затем проехали овраг, стали подниматься в гору, сломалась оглобля. Мои жандармы занялись поправкой оглобли, а я слезла с саней, оглянулась, - кругом лежали большие сугробы рыхлого снега, - и не отдавая себе никакого отчета, руководствуясь, вероятно, инстинктом самосохранения, кинулась бежать, но снег был такой глубокий, что я опускалась в него до пояса и, напрягая последние силы, продвигалась довольно успешно вперед. Наконец, они связали оглоблю и, заметив меня уже вдали, начали стрелять. Я сообразила, что мне выгодней лечь под выстрел и растянулась на снегу. Тогда один из бандитских офицеров подбежал ко мне и больно ударил плеткой по лицу. Я не выдержала и застонала, он намахнулся рукояткой нагана и погнал меня силой к саням. Когда же я вышла на дорогу, соскочил второй, и оба с ругательством начали бить меня: били шпорами по лицу, нагайками, прикладом от карабина, затем поднимали на ноги и перекидывали от одного к другому. Я теряла сознание, вновь приходила в себя и просила судьбу только о терпении, потому что знала, что со мной два зверя, два бандита, в сердце которых никогда не было жалости, да и что же было просить их, во мне все-таки было самолюбие, несмотря на то, что я представляла собой окровавленное жалкое прозябшее тело. Наконец, они натешились или сами прозябли - не знаю, только они посадили меня опять в сани и повезли дальше. Впереди завиднелось зарево, и чем ближе мы подъезжали, тем больше оно казалось. Оказывается, это горели вагоны, нагруженные сеном, мы подъехали к станции... Мне не было холодно, но дрожь была настолько сильная, что зубы стучали без останову. Хищные мои спутники передали меня кому-то еще и приказали держать под арестом, но предварительно проверить мои документы. Со мной не было никаких вещей, но под обшлагом были зашиты партбилет, пропуск в Кремль и мандат 8 все (так в тексте, имеется в виду «всероссийского» - публ.) Съезда Советов, а также командировочное удостоверение, выданное ЦКРКП - все необходимое для предания мучительной смерти. Однако я попыталась довольно спокойно ответить на их вопрос: покажи документ, что вещей со (так в тексте; по смыслу, пропущены слова: «мной нет»), все взято ими же еще в вагоне. Это подействовало. Из душной канцелярии, где у меня требовали документы, меня повели в комнату, где раньше помещалась ТЭЧЕКА , и молча втолкнули туда. Я не знала, сколько было времени, скоро ли будет светло, но помню, мной овладел ужас, когда я увидела в этой же комнате 5 изуродованных коммунистов. Несколько часов показались мне за целую вечность. Все диваны были залиты теплой густой кровью, отдельные части тела валялись по полу, трупы в самых разнообразных позах, с вывернутыми ногами и руками были распластаны по полу, под диваном - везде. Мозгом забрызганные стены были свидетелями недавней зверской расправы. Трудно было детально рассмотреть нанесенные врагами раны павших т. т., потому что свет падал только из окна, под которым был зажжен фонарь, но общие силуэты убитых с разможженными (так в тексте - публ.) головами, вырезанными половыми органами, перерезанным горлом, помимо страха (не скрою, мне было вначале очень страшно) внушали уверенность, заставляли верить в свои силы, а открытые застывшие глаза звали к мести и будто бы говорили, что и пытки, и самую смерть - все можно перенести, но остаться верным своим убеждениям. Постепенно чувство неописуемого ужаса (кажущиеся явления, будто бы трупы шевелились, все время преследовали меня) заменялось противоположным чувством гордого удовлетворения: умерли, но не перешли на сторону врага и вызывали желание (так в тексте - публ.) перенести все предстоящие пытки, умереть, но не изменить себе. К утру внутренне я была успокоенной, и когда отворилась запертая дверь и мне сказали: «ади», - я спокойно встала и пошла, думая, конечно, что через несколько минут меня превратят в такую же рубленую котлету, но, к сожалению, я ошиблась: моим страданиям суждено было длиться еще несколько дней. Вновь меня повели к лошади и опять повезли. Рядом со мной сидел молодой интеллигент с шашкой, гранатой и револьвером наизготовке. Его лицо показалось мне приятней тех, в сопровождении которых я ехала накануне, и еще едва покрывалось легким пухом - усами, но он уже был бандит, его руки были запятнаны неповинной кровью наших лучших т. т. Бандит не заставил долго сомневаться, что он такой же зверь, как и все остальные. Дорогой ему стало скучно, он стал забрасывать меня вопросами самого разнообразного политического характера, (два слова нрзб.) я упорно молчала, изредка он даже намахивался на меня, но ударить не ударил, все-таки, потому, что, вероятно, видел, как сильно я была избита накануне, что платье, особенно на руках, было порвано и лентами присохшее кровью к руке, и он не нашел для себя более подходящее развлечение, как отрывать эти куски платья от кусков раздробленного тела. Боль была несказанная, но зная, что впереди ждут большие страдания, - выносила эту пытку сдержанно, к счастью, кровь брызнула фонтаном и стала кровянить его элегантную шубку. Он оставил свое занятие, и вскоре мы подъехали к главному штабу Антоновской Банды и там еще целые сутки просидели в холодном сарае вместе с другими арестованными. Наутро вызвали около 70 человек, в числе которых были ни в чем не повинные женщины и дети; 50 из них тут же расстреляли на моих глазах из пулеметов, оставив остальных, как мы полагали, на вторую очередь, но, оказывается, порывшись в вещах, они нашли кое-что для себя интересное и решили все 20 человек, которым принадлежали эти вещи, допросить и заполучить полезные для себя сведения. Моя очередь была 4-й. Предыдущие т. т. стойко перенесли все побои, и когда им говорили «сейчас расстрелять», они отвечали «да здравствует Советская Власть». Не добившись желанного ответа, их снова отвели в тот же амбар. Вызвали меня. Я пристально окинула всю комнату, тщедушную фигурку главного врага - Антонова и увидела надпись над его головой: (по белому синими буквами) «Помни, что отсюда живым не выйдешь, если не выполнишь волю предводителя Народной Армии». Первый вопрос, который был предложен мне, был таков: из ваших документов, которые находились при ваших вещах, мы точно установили что вы за личность, скажите, пожалуйста, соединилось ли Саратовское Советское командование с Тамбовским или это еще проект? Затем назовите фамилию того лица, которое командует противоантоновским фронтом, и как вы лично думаете: вот сейчас красные отступают, как вы полагаете, отступают ли они ради отступления или это является результатом тактических соображений?
Я решила молчать, но адъютант начал так сильно бить меня, что пришлось говорить. Ответила: еду из Москвы, с положением тамбовского фронта не знакома, но полагаю, что отступление является военной хитростью, так как Красная Армия имеет много доблестных воинов, которые... (сообразила и замолчала, но они пристали и я докончила: которые разделаются скоро с Вашей бандитской шайкой! В ответ на это один из охранников стукнул меня по ступне ноги ломом, и я потеряла сознание, а когда очнулась, то больше стоять не могла: бандиты перебили мне кость ноги, и след неправильного сращения кости остался на всю жизнь.[Читать далее]
«А Вы считаете меня тоже бандитом, Ривочка?» - спросил снова меня Антонов. Я ответила, что буду говорить, только когда мне дадут попить воды (за трое бессонных ночей я ничего не ела кроме снега и в тот момент сильно захотела пить). Мне дали стакан горько-соленой воды, я взяла и на ковре умылась этой водой, за что получила еще один удар по голове, а потом, немного оправившись, ответила: если вы именуете себя предводителем Народной Армии, то держите себя как подобает высоко стоящему лицу, не спускайтесь до того, чтобы окровавленную, но гордую коммунистку называть ласкательными словами, - знайте (дальше я не стерпела, потому что знала, что развязка скоро): что каждый ваш удар укрепляет мою ненависть к вам и бандиту я не позволю называть себя хотя бы и чужим именем. Он стал допытываться, как меня зовут, какой я национальности и т. п., заставляя произносить фразы с преобладанием буквы «Р», но я на все упорно молчала. Тогда Антонов подошел ко мне, держа шпору в руке, стиснул меня за руку с такой силой, что я моментально очутилась в противоположном углу около трюмо и стал указывать, какая я гадкая, противная, растрепанная, что даже в нем, слабом к женскому полу, не возбуждаю никакого чувства, кроме брезгливого взгляда. Последняя фраза мне очень понравилась, и я благодарными глазами посмотрела в первый раз в упор в его бандитские глаза. Постояв еще несколько секунд около зеркала, я заметила, что у меня тело стало черного цвета, а лицо показалось сначала грязным, а потом поняла, что оно сплошь было покрыто синяками, затем тихо пробираясь по стене (нога слишком жестоко болела) снова села на прежнее место и почувствовала, что страшно захотела спать. Вошел с докладом один офицер, видимо, только что вернувшийся с фронта (вернее, заградительной линии) и спросил разрешения сделать секретный доклад. …он начал развертывать картину военных действий, из которой я сразу поняла, что успех на стороне красных! Невольно, вероятно, на моем лице сверкнул луч счастья, враги поняли, что мне известно содержание заслушанного доклада, и за то, что я не предупредила их заранее, приказали жечь под коленками раскаленным докрасна железом. Терпеливо переносила я все, стараясь в ответ на сыпавшуюся брань отвечать деликатно и вежливо.
Убедившись в том, что я интеллигентка (хотя это неправда), они (их стало четверо) прочли мне целую нотацию, как стыдно интеллигентам находиться в коммун. партии и наряду с этим стали настаивать, чтобы я добровольно согласилась работать у них в качестве стенографистки (из моих бумаг они узнали мою специальность и, вероятно, при штабе им требовалась стенографистка), уговаривали даже, чтобы я дала (нрзб.) присягу в верности им.
Я гордо заявила, что как дочь востока русской присяги дать не хочу, да еще тем, кто и сейчас жжет меня раскаленным железом, что работать у них категорически отказываюсь и что способна так же, как и мужчина, умереть за выстраданные убеждения. Вошли еще двое, и меня поспешно поволокли в следующую комнату уже под руки, так как после всех пыток идти я не могла, а когда меня только что подняли, я заметила, что на ковре осталось много моей крови, я потеряла самообладание и горько заплакала... Меня посадили в приемной, в соседней комнате, по-видимому, происходило деловое совещание. По окончании этого совещания вышел адъютант и сказал: «Вы, конечно, должны умереть уже потому, что знаете оперативный план наших действий, но стойкость, которую вы проявляете как женщина, смутила даже самого господина Антонова. Посидите здесь, успокойтесь и дайте ваши показания, - вам будет легче». Он ушел, я долго смотрела то на часового, то на дверь в соседнюю комнату, то на картину, висевшую на стене, то снова переводила взгляд на часового, и так и уснула; сквозь сон слышала: «Остальных расстреляйте, прием закончен, а завтра с ними некогда возиться, завтра мы едем дальше». Проснулась значительно позже, под грубые толчки солдата- бандита и звуки духовой музыки. Оказывается, было уже темно, в соседнем зале был бал в самом разгаре, вся местная интеллигенция - учит[ельни]цы, дочки попов и торговцев в белых туфельках и платьях кружились в вихре вальса по залу помещичьего дома. Солдат, разбудивший меня, совал мне какую-то красную мужскую рубашку и лохматую грязную когда-то белую папаху и беспрерывно повторял: иди плясать и надевай «вотьето». Жгучая нравственная боль соединилась с не меньшей физической и сознание, горькое сознание, что я одна, одна среди чужих, среди разъяренных бандитов, устраивавших вакханалию, живо прогнали сон и утроили, удесятерили мои тяжелые переживания, которые может понять только человек, испытавший что-либо подобное. Машинально ответив тормошившему меня солдату «сейчас!», я устремила свой взор на происходящий перед моими глазами бал и мысленно думала: ну хорошо, если эти бандиты, офицеры не знают жалости, не имеют никаких человеческих законов, то как же могли женщины в изящных костюмах переступать через куски расстрелянного днем пулеметами человеческого тела и что же, наконец, связывало их с этими страшными людьми, которые и к ним-то питали, пожалуй, столько же уважения, сколько и ко мне, разница, правда, была в том, что меня они били, пытали, а их насиловали...
И так много мыслей пронеслось у меня в голове, что если бы в тот момент я могла бы зафиксировать все, что происходило в моей душе, то перед Вами бы, наверно, дорогие читатели, встала бы более яркая картина пира во время чумы. Я так ушла сама в себя, что даже оркестр музыки не мешал моим мыслям, вот когда я имела самое точное представление о том, что представляет собой буржуазная женщина, невеста богатого дома. Вся мелочность, вся ничтожность людей противоположного лагеря со всеми их условными приличиями выплыли наружу. Смотря на этот бал, предо мной воскресали трупы убитых, зверски замученных людей; мне делалось жарко и холодно при мысли, что я должна доставлять удовольствие своим появлением в красной рубашке среди убийц - кому? Тем, в цепких руках которых я находилась... Вот когда чувство непримиримой мести и сознание полного бессилия тесно сплелись в одно неразрывное целое. Мне хотелось бешено кричать, рвать на себе оставшиеся волосы, но с горем я чувствовала, что даже двинуться была не в состоянии. Сильный нервный подъем и абстрактное мышление на миг отвлекли мое внимание от жестокой физической боли... Были минуты, когда я совсем не слышала физических страданий. На фоне этого зала, значительно выше веселящейся низкой толпы, возбуждавшей друг у друга только низменные чувства и тут же их осуществляющих возле меня в темной комнате, - передо мной вырисовывалось строгое спокойное лицо дорогого тов[ари]ща Троцкого, творца Кр[асной] Армии, наступления которой я так ждала в тот миг! Его серые спокойные большие сосредоточенные глаза, кот[орые] я так ясно видела, призывали мою волю к порядку, они укрепляли мой дух, бодрили мое измученное тело, звали на последний, решительный бой...
Я забылась немного, забыла про окружавшую меня обстановку, про смерть, расстрелы, - унеслась мыслью далеко, вспомнила детей, приятные минуты здоровой фронтовой жизни, красный фронт, приезд т. Троцкого на южный фронт, витали, носились знакомые лица, приятные переживания, то в памяти вставала Москва, съезды, встреча с товарищами, и все точно в калейдоскопе сменялось одно другим. Как счастлива я была, что хотя мысль не была скована цепями бандитского рабства и свободно могла перелетать с одного предмета на другой.
Однако обо мне не забыли. Подошел какой-то субъект, наклонился и шепотом сказал: «Я - информатор от красных, я вас спасу непременно, но плохо, если вас посадят снова в амбар, лучше одевайте этот костюм и идите на вечер». Я ответила, что встать не могу, сильно избита, и в душе нисколько не поверила ему, слишком много лжи было вокруг меня, так что стало уже наивным думать о правде: бывают такие горькие минуты в жизни человека, когда он забывает о правде! Но меня на этот раз не обманули, оказывается, об этом я расскажу позже, пока меня силой и пинками, как мяч, вытолкнули в общий зал, и так как послышались крики пошлых дам: «Пусть красная рубашка спляшет вприсядку!» - меня начали заставлять плясать, и когда я отказалась категорически, меня стали наподобие футбола бросать из стороны в сторону по жесткому паркетному полу. Густые сумерки надвинулись на меня: мне стало все все равно, но если бы меня спросили за несколько минут раньше, я, конечно, предпочла бы самую ужасную смерть перед таким посмешищем, в роли которого мне суждено было выступить перед пьяной ватагой дикой банды и мягкосердечной интеллигенции.
Натешившись досыта, до отвала, как говорят в бане, меня отпустили ночевать на квартиру к тому, кто назвался информатором, по его усиленной просьбе... Меня доставили на его квартиру с удобством: положили поперек лошади, так что голова и ноги (висели у меня) вниз и повезли. На квартире информатора был чай, с жадностью я выпила молока и съела кусок хлеба в первый раз с аппетитом за несколько суток, проведенных в плену. Мне страшно захотелось спать, но спать было некогда: информатор быстро переоделся (он был тоже с наганами), дал мне некоторые цифры, и мы снова поехали на дровнях теперь уже по направлению откуда ждали красных и оставил меня в поле, не доезжая полверсты до дороги, а сам поспешно удалился, оставив свой тулуп.
На другой день я была уже у своих, а еще через день узнала, что информатора расстреляли за меня...
На станции N поезд остановился, была получена короткая, но ясная телеграмма: Антоновым занята соседняя станция, бандиты быстро пробираются вперед... Платформа была заполнена людьми, слышались крики, брань и отчаянный плач ребенка, и все это покрывалось протяжным гудком паровоза. Я вместе с некоторыми другими попутчиками молча прижалась к окну и наблюдала за тем, что творилось на платформе. Вдруг поезд дал неожиданный свисток, публика бросилась к ступенькам вагонов, получился толчок и, красиво извиваясь, поезд пошел, оставив на месте только тот вагон, где ехали командированные. А вокруг уже слышалось дикое гиканье, сопровождающееся припевом: «Мы смело в бой пойдем, и всех жидов побьем, всех до единого...» Вот когда без слов мы поняли друг друга, что нас ждет верная смерть. Через несколько минут звякнули шпоры и в купе вошли двое хорошо одетых полупьяных типа, на лицах которых не было уже ничего человеческого. Один бросился сразу ко мне, подставив свечу прямо в глаза, и, присмотревшись пристальней, решил, что я еврейка. «Ага, жидовка!» - победно воскликнул он, рванул за волосы, обмотал несколько раз ими руку и поволок меня прочь из вагона через станцию, затем на станцию шагов на сто (все вещи и теплое пальто остались в вагоне). Там стояла пара запряженных в дышла лошадей. Грубым окриком мне было отдано распоряжение сесть в сани. Я подумала, что они отвезут меня немного дальше и расстреляют, но все-таки повиновалась. Два бандитских командира… сели по обе стороны и, толкнув кучера наганом в спину, приказали ехать... Проехали какую-то деревушку, они сказали про себя, что 25 верст отъехали от места недоброй встречи со мной; затем проехали овраг, стали подниматься в гору, сломалась оглобля. Мои жандармы занялись поправкой оглобли, а я слезла с саней, оглянулась, - кругом лежали большие сугробы рыхлого снега, - и не отдавая себе никакого отчета, руководствуясь, вероятно, инстинктом самосохранения, кинулась бежать, но снег был такой глубокий, что я опускалась в него до пояса и, напрягая последние силы, продвигалась довольно успешно вперед. Наконец, они связали оглоблю и, заметив меня уже вдали, начали стрелять. Я сообразила, что мне выгодней лечь под выстрел и растянулась на снегу. Тогда один из бандитских офицеров подбежал ко мне и больно ударил плеткой по лицу. Я не выдержала и застонала, он намахнулся рукояткой нагана и погнал меня силой к саням. Когда же я вышла на дорогу, соскочил второй, и оба с ругательством начали бить меня: били шпорами по лицу, нагайками, прикладом от карабина, затем поднимали на ноги и перекидывали от одного к другому. Я теряла сознание, вновь приходила в себя и просила судьбу только о терпении, потому что знала, что со мной два зверя, два бандита, в сердце которых никогда не было жалости, да и что же было просить их, во мне все-таки было самолюбие, несмотря на то, что я представляла собой окровавленное жалкое прозябшее тело. Наконец, они натешились или сами прозябли - не знаю, только они посадили меня опять в сани и повезли дальше. Впереди завиднелось зарево, и чем ближе мы подъезжали, тем больше оно казалось. Оказывается, это горели вагоны, нагруженные сеном, мы подъехали к станции... Мне не было холодно, но дрожь была настолько сильная, что зубы стучали без останову. Хищные мои спутники передали меня кому-то еще и приказали держать под арестом, но предварительно проверить мои документы. Со мной не было никаких вещей, но под обшлагом были зашиты партбилет, пропуск в Кремль и мандат 8 все (так в тексте, имеется в виду «всероссийского» - публ.) Съезда Советов, а также командировочное удостоверение, выданное ЦКРКП - все необходимое для предания мучительной смерти. Однако я попыталась довольно спокойно ответить на их вопрос: покажи документ, что вещей со (так в тексте; по смыслу, пропущены слова: «мной нет»), все взято ими же еще в вагоне. Это подействовало. Из душной канцелярии, где у меня требовали документы, меня повели в комнату, где раньше помещалась ТЭЧЕКА , и молча втолкнули туда. Я не знала, сколько было времени, скоро ли будет светло, но помню, мной овладел ужас, когда я увидела в этой же комнате 5 изуродованных коммунистов. Несколько часов показались мне за целую вечность. Все диваны были залиты теплой густой кровью, отдельные части тела валялись по полу, трупы в самых разнообразных позах, с вывернутыми ногами и руками были распластаны по полу, под диваном - везде. Мозгом забрызганные стены были свидетелями недавней зверской расправы. Трудно было детально рассмотреть нанесенные врагами раны павших т. т., потому что свет падал только из окна, под которым был зажжен фонарь, но общие силуэты убитых с разможженными (так в тексте - публ.) головами, вырезанными половыми органами, перерезанным горлом, помимо страха (не скрою, мне было вначале очень страшно) внушали уверенность, заставляли верить в свои силы, а открытые застывшие глаза звали к мести и будто бы говорили, что и пытки, и самую смерть - все можно перенести, но остаться верным своим убеждениям. Постепенно чувство неописуемого ужаса (кажущиеся явления, будто бы трупы шевелились, все время преследовали меня) заменялось противоположным чувством гордого удовлетворения: умерли, но не перешли на сторону врага и вызывали желание (так в тексте - публ.) перенести все предстоящие пытки, умереть, но не изменить себе. К утру внутренне я была успокоенной, и когда отворилась запертая дверь и мне сказали: «ади», - я спокойно встала и пошла, думая, конечно, что через несколько минут меня превратят в такую же рубленую котлету, но, к сожалению, я ошиблась: моим страданиям суждено было длиться еще несколько дней. Вновь меня повели к лошади и опять повезли. Рядом со мной сидел молодой интеллигент с шашкой, гранатой и револьвером наизготовке. Его лицо показалось мне приятней тех, в сопровождении которых я ехала накануне, и еще едва покрывалось легким пухом - усами, но он уже был бандит, его руки были запятнаны неповинной кровью наших лучших т. т. Бандит не заставил долго сомневаться, что он такой же зверь, как и все остальные. Дорогой ему стало скучно, он стал забрасывать меня вопросами самого разнообразного политического характера, (два слова нрзб.) я упорно молчала, изредка он даже намахивался на меня, но ударить не ударил, все-таки, потому, что, вероятно, видел, как сильно я была избита накануне, что платье, особенно на руках, было порвано и лентами присохшее кровью к руке, и он не нашел для себя более подходящее развлечение, как отрывать эти куски платья от кусков раздробленного тела. Боль была несказанная, но зная, что впереди ждут большие страдания, - выносила эту пытку сдержанно, к счастью, кровь брызнула фонтаном и стала кровянить его элегантную шубку. Он оставил свое занятие, и вскоре мы подъехали к главному штабу Антоновской Банды и там еще целые сутки просидели в холодном сарае вместе с другими арестованными. Наутро вызвали около 70 человек, в числе которых были ни в чем не повинные женщины и дети; 50 из них тут же расстреляли на моих глазах из пулеметов, оставив остальных, как мы полагали, на вторую очередь, но, оказывается, порывшись в вещах, они нашли кое-что для себя интересное и решили все 20 человек, которым принадлежали эти вещи, допросить и заполучить полезные для себя сведения. Моя очередь была 4-й. Предыдущие т. т. стойко перенесли все побои, и когда им говорили «сейчас расстрелять», они отвечали «да здравствует Советская Власть». Не добившись желанного ответа, их снова отвели в тот же амбар. Вызвали меня. Я пристально окинула всю комнату, тщедушную фигурку главного врага - Антонова и увидела надпись над его головой: (по белому синими буквами) «Помни, что отсюда живым не выйдешь, если не выполнишь волю предводителя Народной Армии». Первый вопрос, который был предложен мне, был таков: из ваших документов, которые находились при ваших вещах, мы точно установили что вы за личность, скажите, пожалуйста, соединилось ли Саратовское Советское командование с Тамбовским или это еще проект? Затем назовите фамилию того лица, которое командует противоантоновским фронтом, и как вы лично думаете: вот сейчас красные отступают, как вы полагаете, отступают ли они ради отступления или это является результатом тактических соображений?
Я решила молчать, но адъютант начал так сильно бить меня, что пришлось говорить. Ответила: еду из Москвы, с положением тамбовского фронта не знакома, но полагаю, что отступление является военной хитростью, так как Красная Армия имеет много доблестных воинов, которые... (сообразила и замолчала, но они пристали и я докончила: которые разделаются скоро с Вашей бандитской шайкой! В ответ на это один из охранников стукнул меня по ступне ноги ломом, и я потеряла сознание, а когда очнулась, то больше стоять не могла: бандиты перебили мне кость ноги, и след неправильного сращения кости остался на всю жизнь.[Читать далее]
«А Вы считаете меня тоже бандитом, Ривочка?» - спросил снова меня Антонов. Я ответила, что буду говорить, только когда мне дадут попить воды (за трое бессонных ночей я ничего не ела кроме снега и в тот момент сильно захотела пить). Мне дали стакан горько-соленой воды, я взяла и на ковре умылась этой водой, за что получила еще один удар по голове, а потом, немного оправившись, ответила: если вы именуете себя предводителем Народной Армии, то держите себя как подобает высоко стоящему лицу, не спускайтесь до того, чтобы окровавленную, но гордую коммунистку называть ласкательными словами, - знайте (дальше я не стерпела, потому что знала, что развязка скоро): что каждый ваш удар укрепляет мою ненависть к вам и бандиту я не позволю называть себя хотя бы и чужим именем. Он стал допытываться, как меня зовут, какой я национальности и т. п., заставляя произносить фразы с преобладанием буквы «Р», но я на все упорно молчала. Тогда Антонов подошел ко мне, держа шпору в руке, стиснул меня за руку с такой силой, что я моментально очутилась в противоположном углу около трюмо и стал указывать, какая я гадкая, противная, растрепанная, что даже в нем, слабом к женскому полу, не возбуждаю никакого чувства, кроме брезгливого взгляда. Последняя фраза мне очень понравилась, и я благодарными глазами посмотрела в первый раз в упор в его бандитские глаза. Постояв еще несколько секунд около зеркала, я заметила, что у меня тело стало черного цвета, а лицо показалось сначала грязным, а потом поняла, что оно сплошь было покрыто синяками, затем тихо пробираясь по стене (нога слишком жестоко болела) снова села на прежнее место и почувствовала, что страшно захотела спать. Вошел с докладом один офицер, видимо, только что вернувшийся с фронта (вернее, заградительной линии) и спросил разрешения сделать секретный доклад. …он начал развертывать картину военных действий, из которой я сразу поняла, что успех на стороне красных! Невольно, вероятно, на моем лице сверкнул луч счастья, враги поняли, что мне известно содержание заслушанного доклада, и за то, что я не предупредила их заранее, приказали жечь под коленками раскаленным докрасна железом. Терпеливо переносила я все, стараясь в ответ на сыпавшуюся брань отвечать деликатно и вежливо.
Убедившись в том, что я интеллигентка (хотя это неправда), они (их стало четверо) прочли мне целую нотацию, как стыдно интеллигентам находиться в коммун. партии и наряду с этим стали настаивать, чтобы я добровольно согласилась работать у них в качестве стенографистки (из моих бумаг они узнали мою специальность и, вероятно, при штабе им требовалась стенографистка), уговаривали даже, чтобы я дала (нрзб.) присягу в верности им.
Я гордо заявила, что как дочь востока русской присяги дать не хочу, да еще тем, кто и сейчас жжет меня раскаленным железом, что работать у них категорически отказываюсь и что способна так же, как и мужчина, умереть за выстраданные убеждения. Вошли еще двое, и меня поспешно поволокли в следующую комнату уже под руки, так как после всех пыток идти я не могла, а когда меня только что подняли, я заметила, что на ковре осталось много моей крови, я потеряла самообладание и горько заплакала... Меня посадили в приемной, в соседней комнате, по-видимому, происходило деловое совещание. По окончании этого совещания вышел адъютант и сказал: «Вы, конечно, должны умереть уже потому, что знаете оперативный план наших действий, но стойкость, которую вы проявляете как женщина, смутила даже самого господина Антонова. Посидите здесь, успокойтесь и дайте ваши показания, - вам будет легче». Он ушел, я долго смотрела то на часового, то на дверь в соседнюю комнату, то на картину, висевшую на стене, то снова переводила взгляд на часового, и так и уснула; сквозь сон слышала: «Остальных расстреляйте, прием закончен, а завтра с ними некогда возиться, завтра мы едем дальше». Проснулась значительно позже, под грубые толчки солдата- бандита и звуки духовой музыки. Оказывается, было уже темно, в соседнем зале был бал в самом разгаре, вся местная интеллигенция - учит[ельни]цы, дочки попов и торговцев в белых туфельках и платьях кружились в вихре вальса по залу помещичьего дома. Солдат, разбудивший меня, совал мне какую-то красную мужскую рубашку и лохматую грязную когда-то белую папаху и беспрерывно повторял: иди плясать и надевай «вотьето». Жгучая нравственная боль соединилась с не меньшей физической и сознание, горькое сознание, что я одна, одна среди чужих, среди разъяренных бандитов, устраивавших вакханалию, живо прогнали сон и утроили, удесятерили мои тяжелые переживания, которые может понять только человек, испытавший что-либо подобное. Машинально ответив тормошившему меня солдату «сейчас!», я устремила свой взор на происходящий перед моими глазами бал и мысленно думала: ну хорошо, если эти бандиты, офицеры не знают жалости, не имеют никаких человеческих законов, то как же могли женщины в изящных костюмах переступать через куски расстрелянного днем пулеметами человеческого тела и что же, наконец, связывало их с этими страшными людьми, которые и к ним-то питали, пожалуй, столько же уважения, сколько и ко мне, разница, правда, была в том, что меня они били, пытали, а их насиловали...
И так много мыслей пронеслось у меня в голове, что если бы в тот момент я могла бы зафиксировать все, что происходило в моей душе, то перед Вами бы, наверно, дорогие читатели, встала бы более яркая картина пира во время чумы. Я так ушла сама в себя, что даже оркестр музыки не мешал моим мыслям, вот когда я имела самое точное представление о том, что представляет собой буржуазная женщина, невеста богатого дома. Вся мелочность, вся ничтожность людей противоположного лагеря со всеми их условными приличиями выплыли наружу. Смотря на этот бал, предо мной воскресали трупы убитых, зверски замученных людей; мне делалось жарко и холодно при мысли, что я должна доставлять удовольствие своим появлением в красной рубашке среди убийц - кому? Тем, в цепких руках которых я находилась... Вот когда чувство непримиримой мести и сознание полного бессилия тесно сплелись в одно неразрывное целое. Мне хотелось бешено кричать, рвать на себе оставшиеся волосы, но с горем я чувствовала, что даже двинуться была не в состоянии. Сильный нервный подъем и абстрактное мышление на миг отвлекли мое внимание от жестокой физической боли... Были минуты, когда я совсем не слышала физических страданий. На фоне этого зала, значительно выше веселящейся низкой толпы, возбуждавшей друг у друга только низменные чувства и тут же их осуществляющих возле меня в темной комнате, - передо мной вырисовывалось строгое спокойное лицо дорогого тов[ари]ща Троцкого, творца Кр[асной] Армии, наступления которой я так ждала в тот миг! Его серые спокойные большие сосредоточенные глаза, кот[орые] я так ясно видела, призывали мою волю к порядку, они укрепляли мой дух, бодрили мое измученное тело, звали на последний, решительный бой...
Я забылась немного, забыла про окружавшую меня обстановку, про смерть, расстрелы, - унеслась мыслью далеко, вспомнила детей, приятные минуты здоровой фронтовой жизни, красный фронт, приезд т. Троцкого на южный фронт, витали, носились знакомые лица, приятные переживания, то в памяти вставала Москва, съезды, встреча с товарищами, и все точно в калейдоскопе сменялось одно другим. Как счастлива я была, что хотя мысль не была скована цепями бандитского рабства и свободно могла перелетать с одного предмета на другой.
Однако обо мне не забыли. Подошел какой-то субъект, наклонился и шепотом сказал: «Я - информатор от красных, я вас спасу непременно, но плохо, если вас посадят снова в амбар, лучше одевайте этот костюм и идите на вечер». Я ответила, что встать не могу, сильно избита, и в душе нисколько не поверила ему, слишком много лжи было вокруг меня, так что стало уже наивным думать о правде: бывают такие горькие минуты в жизни человека, когда он забывает о правде! Но меня на этот раз не обманули, оказывается, об этом я расскажу позже, пока меня силой и пинками, как мяч, вытолкнули в общий зал, и так как послышались крики пошлых дам: «Пусть красная рубашка спляшет вприсядку!» - меня начали заставлять плясать, и когда я отказалась категорически, меня стали наподобие футбола бросать из стороны в сторону по жесткому паркетному полу. Густые сумерки надвинулись на меня: мне стало все все равно, но если бы меня спросили за несколько минут раньше, я, конечно, предпочла бы самую ужасную смерть перед таким посмешищем, в роли которого мне суждено было выступить перед пьяной ватагой дикой банды и мягкосердечной интеллигенции.
Натешившись досыта, до отвала, как говорят в бане, меня отпустили ночевать на квартиру к тому, кто назвался информатором, по его усиленной просьбе... Меня доставили на его квартиру с удобством: положили поперек лошади, так что голова и ноги (висели у меня) вниз и повезли. На квартире информатора был чай, с жадностью я выпила молока и съела кусок хлеба в первый раз с аппетитом за несколько суток, проведенных в плену. Мне страшно захотелось спать, но спать было некогда: информатор быстро переоделся (он был тоже с наганами), дал мне некоторые цифры, и мы снова поехали на дровнях теперь уже по направлению откуда ждали красных и оставил меня в поле, не доезжая полверсты до дороги, а сам поспешно удалился, оставив свой тулуп.
На другой день я была уже у своих, а еще через день узнала, что информатора расстреляли за меня...