Никанор Савич о белых. Часть I
Из Воспоминаний Никанора Васильевича Савича.
Прежде чем встретиться официально с дипломатами Антанты, мы решили утрясти ряд вопросов в своей среде, чтобы не было между нами разнобоя в разговорах с иностранцами...
Оказалось, что организации, приславшие делегатов в Яссы, не установили по всем важнейшим вопросам единства мысли в своей среде, их представители начали спор в Яссах о том, кому быть Главнокомандующим и диктатором. Выдвинуты были две кандидатуры на этот пост, были названы Великий князь Николай Николаевич и генерал Деникин...
Наконец состоялось Совещание с дипломатами Антанты...
Англичанин был в курсе того, что я высказался за кандидатуру Великого Князя, поэтому он спросил, почему я против генерала Деникина. Я ответил, что я не против Деникина, коего совершенно не знаю, но я был за Великого Князя потому, что, зная русские нравы и амбиции русских генералов, боюсь, что назначение любого генерала из русских непременно вызовет соперничество, зависть, недоброжелательство других конкурентов… Англичанин внимательно выслушал и сказал мне фразу, которую я тогда не понял: «Обойдемся и без того, и без Деникина». Мне пришла в голову мысль, что они хотят поставить во главе власть в лице союзного генерала...
Только много времени спустя после возвращения из Ясс я узнал о перевороте в Сибири, о провозглашении Колчака диктатором при содействии и попустительстве англичан. Невольно я связал это обстоятельство с намеком английского атташе; мне приходило в голову, что он был уже в курсе намерений своего правительства.[Читать далее]
…
Ялта была переполнена до отказа, тут можно было встретить петербургский «монд», общественных и политических деятелей недавнего прошлого, все то общество, которое можно было видеть минувшим летом в Киеве, поздней осенью в Одессе и которое ныне среди зимы собралось на теплом берегу Крыма, считавшегося ныне самостоятельным государством. Во главе этого эфемерного государственного новообразования стояло правительство, возглавляемое б[ывшим] чл[еном] Г[осударственного] Совета С. Крымом. Странное это было правительство, удивительная власть. Все в Ялте знали, что правительство возглавляет Крым, что министром иностранных сношений является Винавер, что министром юстиции был Набоков, но на этом познание обывателя и кончалось. На мой вопрос, кто у них министр военный, последовал недоуменный вопрос: «А вы думаете, что у нас есть военный министр, мы об этом не слыхали». Равным образом никто не мог мне ответить, есть ли у них армия. Правда, в городе было много военных, частью признававших себя подчиненными Деникина, частью просто проживавших на положении беженцев, но об организованной военной силе, подчиненной местному правительству, никто ничего не знал.
Тем не менее жизнь шла почти спокойно, если не считать редких случаев самоуправства отдельных групп военной молодежи.
…
По приезде в Симферополь бросилась в глаза сравнительная запущенность города...
Город был переполнен, найти номер в гостиницах было невозможно. Поэтому меня поместили в реквизированном помещении на квартире Налбандова. Когда-то богатый крымский помещик и симферопольский домовладелец, Налбандов играл в свое время большую роль в местной земской и общественной жизни, был министром Крымского правительства правого толка, предшествовавшего нынешней власти С. Крыма и К°...
Утром я отправился в бывший губернаторский дом, где теперь ютилось «самостийное» Крымское правительство. Там я встретился с Крымом...
Его очень обескураживало, что с уходом немцев все его самостийное государство, лишенное военной силы, повисло в воздухе. Он понимал, что задача создания армии, военной организации Крымского государства стала первоочередной и неотложной. Он хотел знать мое мнение о создании армии, но всякое серьезное обсуждение этого вопроса было невозможно потому, что он был уверен в том, что Лукомский должен привезти от Деникина конкретные предложения о совместной борьбе против большевиков под водительством и руководством главного командования Добрармии. Крымское правительство при этом хотело во всяком случае сохранить свою самостоятельность как суверенное государственное образование. Поэтому всякое решение по вопросу о создании самостоятельной крымской армии и о назначении военного министра было отложено до выяснения результата переговоров с Лукомским...
Приходилось не раз беседовать с Набоковым и Винавером. Меня при этом поражало то, что эти безусловно умные, прошедшие большую общественную школу люди смотрели на свое положение министров крымской эфемериды как на что-то серьезное, могущее иметь какое-то длительное и государственное значение. Особенно в этом отношении был забавен Винавер, который себя держал как заправский министр иностранных дел Российской державы.
Когда наконец приехал генерал Лукомский, его встретили с большим почетом. Он имел с правительством несколько продолжительных разговоров, которые, видимо, не привели к удовлетворительному разрешению вопроса, т. к. проводы носили отпечаток разочарования, отличались явным холодком.
…
Екатеринодар показался мне грязным губернским городом средней руки, он был переполнен, найти помещение частному лицу было невозможно. Я прямо проехал к Кривошеину, от которого узнал невеселые новости. Кадетское окружение Деникина работало вовсю, чтобы не допустить возможности Кривошеину играть какую-то роль, проявить какую-либо деятельность. Он пробыл уже много больше месяца здесь, но кроме мимолетного свидания с Деникиным ничего не мог добиться, его бойкотировали. Самый его приезд сюда был окрашен званием «общественного бедствия». Кривошеин был избран главою местного представительства Государственного объединения, т. е. той общественной группировки, которая объединила вокруг себя все правое и умеренное течение цензовой общественности. Нанося удары по Кривошеину, отстраняя его от всякой возможности иметь влияние на правительственную политику, кадетское окружение Главкома имело целью сохранить свое господствующее положение, политическое влияние, отстранить «правых» от участия в деле освобождения России от большевистского ига. В то время успехи Белого движения были бесспорны, цель, поставленная себе Добрармией, казалось, была близка к осуществлению, у «окружения» кружилась голова от успехов белого оружия, вся их политическая мудрость сводилась к одному - быть полными и единственными хозяевами в политической области в момент, когда белые полки торжественно войдут в Москву.
Я мирно жил в Екатеринодаре... Там было тогда два политических центра. Лидером правого течения был Кривошеин, председатель отдела Государственного объединения; кадетские круги объединялись вокруг Политического центра, виднейшими и наиболее влиятельными представителями коего были Астров и Федоров. Представители бюро обеих организаций кое-когда встречались, беседовали по злободневным вопросам. На одном из таких заседаний я присутствовал вскоре после моего прибытия в Екатеринодар.
Открывая заседание, Астров сообщил, что возникла идея просить Главкома издать манифест об аграрной политике правительства Юга России, причем как материал для дальнейших прений он огласил проект такого манифеста. Во время чтения документа Кривошеин проявил признаки большого нетерпения и нервности. Едва Астров кончил чтение, как Кривошеин разразился резкой филиппикой и против идеи издания манифеста, и особенно против предложенного проекта. Он по пунктам разгромил этот проект, доказывал безграмотность его творца в аграрном вопросе, незнание им действительного положения сельскохозяйственного промысла в России и особенно условий снабжения сельскохозяйственными продуктами городов и промышленности. Он говорил, что автор имеет целью лишь достичь призрачных успехов в политической области путем грубой демагогии. Но и эта цель им не достигается, ибо большевики могут обещать и уже обещали распропагандированной крестьянской массе гораздо больше, чем то делает автор проекта. Это даст агитаторам большевиков возможность лишь нападать на проект, указывая, что «генералы-паны хотят отнять у мужика то, что ему дала Советская власть». Поэтому Кривошеин считал самую идею издания манифеста о земле преждевременной, а форму ее воплощения крайне неудачной.
Во время этой реплики Астров побагровел, а когда Кривошеин кончил, то он тотчас ответил, что считает минуту для издания акта наступившей, что же касается текста проекта, то он написан лично им и ни от одного из изложенных в нем положений он отказаться не может. После этого произошел довольно оживленный обмен мнениями, причем стороны остались каждая на своей точке зрения, как всегда, не договорились. Для меня стало ясно, что отныне между Кривошеиным и Астровым не только политическое расхождение, не только борьба мнений, но чисто личная неприязнь, чтобы не сказать больше.
Прошло несколько дней. Вдруг, к всеобщему изумлению, в газетах появилось сообщение правительства генерала Деникина о земельной программе власти в форме не то рескрипта, не то манифеста, подписанного Главкомом. С большим недоумением увидел я в этом документе почти дословное повторение того, что мы слышали на указанном выше заседании как проект, составленный Астровым.
Для чего было нужно издавать этот документ - до сих пор не понимаю. Вскоре после этого выяснилось, что бывший тогда во главе Министерства земледелия Колокольцев никакого отношения к составлению и редакции документа не имел, да по существу ему и не сочувствовал. Политически этот документ ничего нам не давал, демагогии его большевики давно противопоставили свою, гораздо более радикальную программу, которую к тому же уже провели в жизнь. Круги, на которые до сих пор опиралось Белое движение, этот документ мог только охладить, оттолкнуть. Когда вскоре была назначена Земельная комиссия под председательством Колокольцева, она начала свою работу с обсуждения по существу принципов, положенных в основу этого манифеста, пересматривала их в корне. В конце концов, когда ее работа была кончена, Деникин уволил Колокольцева в отставку. Это было явным доказательством, что основы манифеста Деникина о решении земельного вопроса управляющим Министерством земледелия не разделялись. Очевидно, что вся авантюра с изданием манифеста была делом рук той кучки, которая тесным кольцом окружила генерала Деникина.
...
Атмосфера в Новороссийске была крайне тягостная. Уже три дня, как в город вошли марковцы, крепкая часть, как говорил генерал Романовский. Но, Боже мой, какая это была распущенная часть! Немедленно начались грубые проявления произвола и насилия по отношению к гражданскому населению. На улицах появились пикеты, и солдаты обыскивали проходивших штатских под предлогом ловли дезертиров, отбирая при этом документы и деньги. Ко мне за эти дни обращалось несколько чиновников Управления продовольствия за помощью и с жалобой на солдат. Но ведь я уже был не у дел; у власти было демократическое правительство, место пребывания коего мы, впрочем, хорошенько не знали. А военные на нас, штатских, не обращали ни малейшего внимания. Ясно, что прибытие такого гарнизона только усилило всеобщее стремление к эвакуации.
Днем мы начали посадку и погрузку на «Св. Николай», который должен был уйти на другой день утром. Однако, как только стемнело, на берегу около пристани начался грабеж складов, перекинувшийся вскоре и на самую пристань, где какие-то лица в солдатских шинелях расхищали товары, предназначенные к погрузке. Капитан немедленно велел отдать концы, снять трап и дал ход машине. Так мы и вышли в море среди черной ночи в непроглядную темь.
Медлить больше было нельзя. На берегу продолжали выдавать билеты на пароход, не считаясь с тем, сколько народа он может принять, ибо все сознавали, что надежды попасть на следующий очень мало. Поведение войск показало, что если даже придут новые пароходы, солдаты возьмут их штурмом и не допустят гражданский элемент до посадки.
…тяжело было уходить от негостеприимных, но все же родных берегов Новороссийска, порывать связи с Родиной, пускаться в неизвестную даль без средств, без знания языков, не имея ремесла... Было ясно, что борьба с красными окончилась их полною победою... Цвет русского молодого поколения погибал в безнадежных боях, где открытый враг - большевик - работал рука об руку со скрытым врагом - эсерством,- разлагавшим армию, распропагандировавшим Кубань, изменившую Белому движению в самый решительней момент. Злобный враг и беспощадный, ничем не лучше большевиков, он был особенно опасен тем, что вел свою борьбу скрытно, внутри белого лагеря. Он был всюду среди нас, истинный волк в овечьей шкуре.
...
Положение наше было не из блестящих: Екатеринослав все еще в руках Махно, красная конница прорвалась в стык между Добрармией и донцами, Харьков окружен с трех сторон и спешно эвакуируется, Май-Маевский пьянствует, и разложение армии усиливается. Но в Ставке все веселы и бодры, о возможной катастрофе еще не думают, еще уверены, что удастся спасти кампанию, сделать надлежащие переброски войск и разбить противника по частям. Очевидно, что общая картина положения на фронте и в тылу им еще не ясна. Там думают демократическими уступками спасти полупроигранную кампанию, надеются привлечь на свою сторону солдата, мужика, рабочего. При обсуждении курса внутренней политики это сказалось чрезвычайно ярко. Романовский говорил, что он монархист, но о монархии надо молчать хотя бы ради укрепления идеи. Для того чтобы приобрести симпатии солдата, надо твердо держаться демократического курса. Деникин ему поддакивал, Астров горячо поддерживал. Я высказал с полной откровенностью, что спасение вижу лишь в призвании Великого Князя Николая Николаевича, который должен начать с обращения к командному составу Красной Армии, с приказа об амнистии. Если такой акт будет сделан в момент наших хотя бы кратковременных успехов, громадное большинство офицеров, измученных междоусобицей и гражданской войной, воспользуется случаем спасти свои головы, свое благополучие, обеспечить свое будущее, перейдя на сторону Великого Князя, что сразу восстановит гражданский мир на Руси. Конечно, такой эффект возможен лишь в момент упадка духа красного командования, в результате хотя бы частичного поражения, а также в расчете на то, что большевистский режим в достаточной мере всем надоел, что настроение большинства подготовлено к восстановлению монархии. На мои доводы Деникин ответил, что за власть он отнюдь не держится, но со мной совершенно не согласен. Это была бы авантюра, заранее обреченная на неудачу вследствие несочувствия казаков монархической идее, а призвание Великого Князя в их глазах равносильно восстановлению монархии. Затем, подумав немного, он сказал: «Ведь за Романовыми опять потянутся все эти негодяи и опять все начнется сначала». В последней фразе - вся сущность его отрицательного отношения к этому вопросу. Он, очевидно, в душе не монархист, во всяком случае, отрицательно относится к семье Романовых; это главное, а все остальное - аргументы для обоснования своего настроения. Тут убедить нельзя, это дело веры. В свое время выдвижение адмирала Колчака было противовесом идее призвания Великого Князя, о чем мечтала значительная часть офицерства. Я лично был убежден, что и хозяйственный мужик перешел бы на сторону власти, во главе которой стоит Великий Князь Николай Николаевич. Ибо и Колчак, и Деникин, и всякий другой генерал в глазах крестьянства - прежде всего барин, пан, а власть, ими возглавляемая, есть власть панская, барская, то есть власть классовая, враждебная. Имя же Николая Николаевича в деревне стоит выше классов. Но кадеты, да и Деникин, не могут этого понять, они не чувствуют души народной. Умом они осознали, что мужик ненавидит барина-пана и желает отобрать панскую землю. Но выводов из этого они сделать не могут, не хотят понять, что они сами в глазах деревни такие же паны и баре, как любой предводитель дворянства. Недаром же большевики назвали себя «крестьянско-рабочая власть».
Романовский вполне поддерживал точку зрения Деникина, и вопрос был исчерпан. Затем Астров прочел по пунктам выработанную им программу. Серьезно ее не обсуждали, даже Деникин сказал: «Все это лирика»...
При нас в Ставке получали донесения Май-Маевского, в которых он уверял, что будет защищать Харьков до последней крайности. Но, как всегда, это были слова и ложь. Через несколько дней и он сам, и его штаб так поспешно оставили Харьков, что когда прибыл Врангель в армию, он долго не мог узнать место пребывания штаба, который рассеялся по разным направлениям, и отдельные его части потеряли между собою связь. О деятельности Май-Маевского и его штаба ходили легенды, говорили, что он напивается с утра. Вот что я слышал о приезде этого генерала в Сумы. Когда поезд его прибыл на станцию, там ожидала уже вся знать города. Духовенство вышло встречать освободителя с крестами, дамы и дети с букетами цветов. Долго никто не показывался из вагона, около которого стояла публика, наконец в открытое окно вылетела пустая бутылка, вслед за которой показалась красная физиономия генерала, отчеканившего: «Здорово, корниловцы»,- затем он опять скрылся. Нечего говорить, что никаких корниловцев тут не было.
Когда на заседании у Деникина шло обсуждение будущего курса внутренней политики, я стал доказывать, что главное зло у нас в неудачном подборе административного персонала, что пора подбирать людей не по политическому направлению, а по признаку опыта и знания дела, притом надо искать людей с волей, а не говорунов только. Нельзя сажать на пост губернатора адвокатов, как то было сделано в Полтаве. На это Романовский возразил, что как раз этим губернатором очень доволен Май-Маевский. Тогда Деникин заметил, что «Май-Маевский ведь и Щетининым был доволен». Эта реплика показала, какого невысокого мнения был Деникин об этом генерале, но он все же, по-видимому, не знал о той репутации, которой пользовался Май-Маевский, или, по крайней мере, не верил этим слухам. Должен оговориться, что и у нас не было доказательств, которые мы могли бы представить Деникину. Между Центром и армией всегда была непроходимая стена, и мы узнавали о том, что происходило на фронте, много времени спустя.
Между тем события пошли ускоренным темпом. Сам Деникин приезжал еще раза два на заседания Особого Совещания, причем обсуждалась внешняя политика, особенно вопрос о перемене ориентации. Англичане вызывали сильнейшее раздражение, вели явно подозрительную игру. Для всех стало ясно, что их задача - оторвать от России Кавказ. Мало того, с помощью Румынии и Польши они стремились отобрать у нас даже области с чисто русским населением, чтобы ослабить Россию и создать ей врагов из этих соседей...
Прибыв на фронт, Врангель застал полный хаос и разложение. Дисциплина пала, царил разгул, солдаты распустились и массами дезертировали. Население, видя развал и терпя от грабежей, переменило отношение к Добрармии и начало проявлять враждебность. Как велик был размах грабежа, видно из того, что на полк, в составе которого числилось около 200 бойцов, в то время имелось имущества на 200 вагонов. Естественно, его надо было беречь и возить, для чего требовалось гораздо больше людей, чем имелось в строю. Поезда стояли, заполненные имуществом, а составов для переброски подкрепления и угля не хватало. Никто никого не слушал, железнодорожники сплошь и рядом саботировали. При таком положении вещей Врангель ничего сделать не мог. Как велик был беспорядок, видно из того, что потребовалось 5 дней, чтобы собрать сведения, где находятся отдельные части штаба. Естественно, что и отступление происходило в беспорядке. Какой был хаос в умах солдат, я понял позднее из рассказа члена Государственной Думы Ханенко, который пробрался в Харьков уже на другой день после очищения города, а затем догнал один из запасных батальонов, с которым отступал пешком несколько дней. Он вынес убеждение, что запасные - драться не будут.
Прежде чем встретиться официально с дипломатами Антанты, мы решили утрясти ряд вопросов в своей среде, чтобы не было между нами разнобоя в разговорах с иностранцами...
Оказалось, что организации, приславшие делегатов в Яссы, не установили по всем важнейшим вопросам единства мысли в своей среде, их представители начали спор в Яссах о том, кому быть Главнокомандующим и диктатором. Выдвинуты были две кандидатуры на этот пост, были названы Великий князь Николай Николаевич и генерал Деникин...
Наконец состоялось Совещание с дипломатами Антанты...
Англичанин был в курсе того, что я высказался за кандидатуру Великого Князя, поэтому он спросил, почему я против генерала Деникина. Я ответил, что я не против Деникина, коего совершенно не знаю, но я был за Великого Князя потому, что, зная русские нравы и амбиции русских генералов, боюсь, что назначение любого генерала из русских непременно вызовет соперничество, зависть, недоброжелательство других конкурентов… Англичанин внимательно выслушал и сказал мне фразу, которую я тогда не понял: «Обойдемся и без того, и без Деникина». Мне пришла в голову мысль, что они хотят поставить во главе власть в лице союзного генерала...
Только много времени спустя после возвращения из Ясс я узнал о перевороте в Сибири, о провозглашении Колчака диктатором при содействии и попустительстве англичан. Невольно я связал это обстоятельство с намеком английского атташе; мне приходило в голову, что он был уже в курсе намерений своего правительства.[Читать далее]
…
Ялта была переполнена до отказа, тут можно было встретить петербургский «монд», общественных и политических деятелей недавнего прошлого, все то общество, которое можно было видеть минувшим летом в Киеве, поздней осенью в Одессе и которое ныне среди зимы собралось на теплом берегу Крыма, считавшегося ныне самостоятельным государством. Во главе этого эфемерного государственного новообразования стояло правительство, возглавляемое б[ывшим] чл[еном] Г[осударственного] Совета С. Крымом. Странное это было правительство, удивительная власть. Все в Ялте знали, что правительство возглавляет Крым, что министром иностранных сношений является Винавер, что министром юстиции был Набоков, но на этом познание обывателя и кончалось. На мой вопрос, кто у них министр военный, последовал недоуменный вопрос: «А вы думаете, что у нас есть военный министр, мы об этом не слыхали». Равным образом никто не мог мне ответить, есть ли у них армия. Правда, в городе было много военных, частью признававших себя подчиненными Деникина, частью просто проживавших на положении беженцев, но об организованной военной силе, подчиненной местному правительству, никто ничего не знал.
Тем не менее жизнь шла почти спокойно, если не считать редких случаев самоуправства отдельных групп военной молодежи.
…
По приезде в Симферополь бросилась в глаза сравнительная запущенность города...
Город был переполнен, найти номер в гостиницах было невозможно. Поэтому меня поместили в реквизированном помещении на квартире Налбандова. Когда-то богатый крымский помещик и симферопольский домовладелец, Налбандов играл в свое время большую роль в местной земской и общественной жизни, был министром Крымского правительства правого толка, предшествовавшего нынешней власти С. Крыма и К°...
Утром я отправился в бывший губернаторский дом, где теперь ютилось «самостийное» Крымское правительство. Там я встретился с Крымом...
Его очень обескураживало, что с уходом немцев все его самостийное государство, лишенное военной силы, повисло в воздухе. Он понимал, что задача создания армии, военной организации Крымского государства стала первоочередной и неотложной. Он хотел знать мое мнение о создании армии, но всякое серьезное обсуждение этого вопроса было невозможно потому, что он был уверен в том, что Лукомский должен привезти от Деникина конкретные предложения о совместной борьбе против большевиков под водительством и руководством главного командования Добрармии. Крымское правительство при этом хотело во всяком случае сохранить свою самостоятельность как суверенное государственное образование. Поэтому всякое решение по вопросу о создании самостоятельной крымской армии и о назначении военного министра было отложено до выяснения результата переговоров с Лукомским...
Приходилось не раз беседовать с Набоковым и Винавером. Меня при этом поражало то, что эти безусловно умные, прошедшие большую общественную школу люди смотрели на свое положение министров крымской эфемериды как на что-то серьезное, могущее иметь какое-то длительное и государственное значение. Особенно в этом отношении был забавен Винавер, который себя держал как заправский министр иностранных дел Российской державы.
Когда наконец приехал генерал Лукомский, его встретили с большим почетом. Он имел с правительством несколько продолжительных разговоров, которые, видимо, не привели к удовлетворительному разрешению вопроса, т. к. проводы носили отпечаток разочарования, отличались явным холодком.
…
Екатеринодар показался мне грязным губернским городом средней руки, он был переполнен, найти помещение частному лицу было невозможно. Я прямо проехал к Кривошеину, от которого узнал невеселые новости. Кадетское окружение Деникина работало вовсю, чтобы не допустить возможности Кривошеину играть какую-то роль, проявить какую-либо деятельность. Он пробыл уже много больше месяца здесь, но кроме мимолетного свидания с Деникиным ничего не мог добиться, его бойкотировали. Самый его приезд сюда был окрашен званием «общественного бедствия». Кривошеин был избран главою местного представительства Государственного объединения, т. е. той общественной группировки, которая объединила вокруг себя все правое и умеренное течение цензовой общественности. Нанося удары по Кривошеину, отстраняя его от всякой возможности иметь влияние на правительственную политику, кадетское окружение Главкома имело целью сохранить свое господствующее положение, политическое влияние, отстранить «правых» от участия в деле освобождения России от большевистского ига. В то время успехи Белого движения были бесспорны, цель, поставленная себе Добрармией, казалось, была близка к осуществлению, у «окружения» кружилась голова от успехов белого оружия, вся их политическая мудрость сводилась к одному - быть полными и единственными хозяевами в политической области в момент, когда белые полки торжественно войдут в Москву.
Я мирно жил в Екатеринодаре... Там было тогда два политических центра. Лидером правого течения был Кривошеин, председатель отдела Государственного объединения; кадетские круги объединялись вокруг Политического центра, виднейшими и наиболее влиятельными представителями коего были Астров и Федоров. Представители бюро обеих организаций кое-когда встречались, беседовали по злободневным вопросам. На одном из таких заседаний я присутствовал вскоре после моего прибытия в Екатеринодар.
Открывая заседание, Астров сообщил, что возникла идея просить Главкома издать манифест об аграрной политике правительства Юга России, причем как материал для дальнейших прений он огласил проект такого манифеста. Во время чтения документа Кривошеин проявил признаки большого нетерпения и нервности. Едва Астров кончил чтение, как Кривошеин разразился резкой филиппикой и против идеи издания манифеста, и особенно против предложенного проекта. Он по пунктам разгромил этот проект, доказывал безграмотность его творца в аграрном вопросе, незнание им действительного положения сельскохозяйственного промысла в России и особенно условий снабжения сельскохозяйственными продуктами городов и промышленности. Он говорил, что автор имеет целью лишь достичь призрачных успехов в политической области путем грубой демагогии. Но и эта цель им не достигается, ибо большевики могут обещать и уже обещали распропагандированной крестьянской массе гораздо больше, чем то делает автор проекта. Это даст агитаторам большевиков возможность лишь нападать на проект, указывая, что «генералы-паны хотят отнять у мужика то, что ему дала Советская власть». Поэтому Кривошеин считал самую идею издания манифеста о земле преждевременной, а форму ее воплощения крайне неудачной.
Во время этой реплики Астров побагровел, а когда Кривошеин кончил, то он тотчас ответил, что считает минуту для издания акта наступившей, что же касается текста проекта, то он написан лично им и ни от одного из изложенных в нем положений он отказаться не может. После этого произошел довольно оживленный обмен мнениями, причем стороны остались каждая на своей точке зрения, как всегда, не договорились. Для меня стало ясно, что отныне между Кривошеиным и Астровым не только политическое расхождение, не только борьба мнений, но чисто личная неприязнь, чтобы не сказать больше.
Прошло несколько дней. Вдруг, к всеобщему изумлению, в газетах появилось сообщение правительства генерала Деникина о земельной программе власти в форме не то рескрипта, не то манифеста, подписанного Главкомом. С большим недоумением увидел я в этом документе почти дословное повторение того, что мы слышали на указанном выше заседании как проект, составленный Астровым.
Для чего было нужно издавать этот документ - до сих пор не понимаю. Вскоре после этого выяснилось, что бывший тогда во главе Министерства земледелия Колокольцев никакого отношения к составлению и редакции документа не имел, да по существу ему и не сочувствовал. Политически этот документ ничего нам не давал, демагогии его большевики давно противопоставили свою, гораздо более радикальную программу, которую к тому же уже провели в жизнь. Круги, на которые до сих пор опиралось Белое движение, этот документ мог только охладить, оттолкнуть. Когда вскоре была назначена Земельная комиссия под председательством Колокольцева, она начала свою работу с обсуждения по существу принципов, положенных в основу этого манифеста, пересматривала их в корне. В конце концов, когда ее работа была кончена, Деникин уволил Колокольцева в отставку. Это было явным доказательством, что основы манифеста Деникина о решении земельного вопроса управляющим Министерством земледелия не разделялись. Очевидно, что вся авантюра с изданием манифеста была делом рук той кучки, которая тесным кольцом окружила генерала Деникина.
...
Атмосфера в Новороссийске была крайне тягостная. Уже три дня, как в город вошли марковцы, крепкая часть, как говорил генерал Романовский. Но, Боже мой, какая это была распущенная часть! Немедленно начались грубые проявления произвола и насилия по отношению к гражданскому населению. На улицах появились пикеты, и солдаты обыскивали проходивших штатских под предлогом ловли дезертиров, отбирая при этом документы и деньги. Ко мне за эти дни обращалось несколько чиновников Управления продовольствия за помощью и с жалобой на солдат. Но ведь я уже был не у дел; у власти было демократическое правительство, место пребывания коего мы, впрочем, хорошенько не знали. А военные на нас, штатских, не обращали ни малейшего внимания. Ясно, что прибытие такого гарнизона только усилило всеобщее стремление к эвакуации.
Днем мы начали посадку и погрузку на «Св. Николай», который должен был уйти на другой день утром. Однако, как только стемнело, на берегу около пристани начался грабеж складов, перекинувшийся вскоре и на самую пристань, где какие-то лица в солдатских шинелях расхищали товары, предназначенные к погрузке. Капитан немедленно велел отдать концы, снять трап и дал ход машине. Так мы и вышли в море среди черной ночи в непроглядную темь.
Медлить больше было нельзя. На берегу продолжали выдавать билеты на пароход, не считаясь с тем, сколько народа он может принять, ибо все сознавали, что надежды попасть на следующий очень мало. Поведение войск показало, что если даже придут новые пароходы, солдаты возьмут их штурмом и не допустят гражданский элемент до посадки.
…тяжело было уходить от негостеприимных, но все же родных берегов Новороссийска, порывать связи с Родиной, пускаться в неизвестную даль без средств, без знания языков, не имея ремесла... Было ясно, что борьба с красными окончилась их полною победою... Цвет русского молодого поколения погибал в безнадежных боях, где открытый враг - большевик - работал рука об руку со скрытым врагом - эсерством,- разлагавшим армию, распропагандировавшим Кубань, изменившую Белому движению в самый решительней момент. Злобный враг и беспощадный, ничем не лучше большевиков, он был особенно опасен тем, что вел свою борьбу скрытно, внутри белого лагеря. Он был всюду среди нас, истинный волк в овечьей шкуре.
...
Положение наше было не из блестящих: Екатеринослав все еще в руках Махно, красная конница прорвалась в стык между Добрармией и донцами, Харьков окружен с трех сторон и спешно эвакуируется, Май-Маевский пьянствует, и разложение армии усиливается. Но в Ставке все веселы и бодры, о возможной катастрофе еще не думают, еще уверены, что удастся спасти кампанию, сделать надлежащие переброски войск и разбить противника по частям. Очевидно, что общая картина положения на фронте и в тылу им еще не ясна. Там думают демократическими уступками спасти полупроигранную кампанию, надеются привлечь на свою сторону солдата, мужика, рабочего. При обсуждении курса внутренней политики это сказалось чрезвычайно ярко. Романовский говорил, что он монархист, но о монархии надо молчать хотя бы ради укрепления идеи. Для того чтобы приобрести симпатии солдата, надо твердо держаться демократического курса. Деникин ему поддакивал, Астров горячо поддерживал. Я высказал с полной откровенностью, что спасение вижу лишь в призвании Великого Князя Николая Николаевича, который должен начать с обращения к командному составу Красной Армии, с приказа об амнистии. Если такой акт будет сделан в момент наших хотя бы кратковременных успехов, громадное большинство офицеров, измученных междоусобицей и гражданской войной, воспользуется случаем спасти свои головы, свое благополучие, обеспечить свое будущее, перейдя на сторону Великого Князя, что сразу восстановит гражданский мир на Руси. Конечно, такой эффект возможен лишь в момент упадка духа красного командования, в результате хотя бы частичного поражения, а также в расчете на то, что большевистский режим в достаточной мере всем надоел, что настроение большинства подготовлено к восстановлению монархии. На мои доводы Деникин ответил, что за власть он отнюдь не держится, но со мной совершенно не согласен. Это была бы авантюра, заранее обреченная на неудачу вследствие несочувствия казаков монархической идее, а призвание Великого Князя в их глазах равносильно восстановлению монархии. Затем, подумав немного, он сказал: «Ведь за Романовыми опять потянутся все эти негодяи и опять все начнется сначала». В последней фразе - вся сущность его отрицательного отношения к этому вопросу. Он, очевидно, в душе не монархист, во всяком случае, отрицательно относится к семье Романовых; это главное, а все остальное - аргументы для обоснования своего настроения. Тут убедить нельзя, это дело веры. В свое время выдвижение адмирала Колчака было противовесом идее призвания Великого Князя, о чем мечтала значительная часть офицерства. Я лично был убежден, что и хозяйственный мужик перешел бы на сторону власти, во главе которой стоит Великий Князь Николай Николаевич. Ибо и Колчак, и Деникин, и всякий другой генерал в глазах крестьянства - прежде всего барин, пан, а власть, ими возглавляемая, есть власть панская, барская, то есть власть классовая, враждебная. Имя же Николая Николаевича в деревне стоит выше классов. Но кадеты, да и Деникин, не могут этого понять, они не чувствуют души народной. Умом они осознали, что мужик ненавидит барина-пана и желает отобрать панскую землю. Но выводов из этого они сделать не могут, не хотят понять, что они сами в глазах деревни такие же паны и баре, как любой предводитель дворянства. Недаром же большевики назвали себя «крестьянско-рабочая власть».
Романовский вполне поддерживал точку зрения Деникина, и вопрос был исчерпан. Затем Астров прочел по пунктам выработанную им программу. Серьезно ее не обсуждали, даже Деникин сказал: «Все это лирика»...
При нас в Ставке получали донесения Май-Маевского, в которых он уверял, что будет защищать Харьков до последней крайности. Но, как всегда, это были слова и ложь. Через несколько дней и он сам, и его штаб так поспешно оставили Харьков, что когда прибыл Врангель в армию, он долго не мог узнать место пребывания штаба, который рассеялся по разным направлениям, и отдельные его части потеряли между собою связь. О деятельности Май-Маевского и его штаба ходили легенды, говорили, что он напивается с утра. Вот что я слышал о приезде этого генерала в Сумы. Когда поезд его прибыл на станцию, там ожидала уже вся знать города. Духовенство вышло встречать освободителя с крестами, дамы и дети с букетами цветов. Долго никто не показывался из вагона, около которого стояла публика, наконец в открытое окно вылетела пустая бутылка, вслед за которой показалась красная физиономия генерала, отчеканившего: «Здорово, корниловцы»,- затем он опять скрылся. Нечего говорить, что никаких корниловцев тут не было.
Когда на заседании у Деникина шло обсуждение будущего курса внутренней политики, я стал доказывать, что главное зло у нас в неудачном подборе административного персонала, что пора подбирать людей не по политическому направлению, а по признаку опыта и знания дела, притом надо искать людей с волей, а не говорунов только. Нельзя сажать на пост губернатора адвокатов, как то было сделано в Полтаве. На это Романовский возразил, что как раз этим губернатором очень доволен Май-Маевский. Тогда Деникин заметил, что «Май-Маевский ведь и Щетининым был доволен». Эта реплика показала, какого невысокого мнения был Деникин об этом генерале, но он все же, по-видимому, не знал о той репутации, которой пользовался Май-Маевский, или, по крайней мере, не верил этим слухам. Должен оговориться, что и у нас не было доказательств, которые мы могли бы представить Деникину. Между Центром и армией всегда была непроходимая стена, и мы узнавали о том, что происходило на фронте, много времени спустя.
Между тем события пошли ускоренным темпом. Сам Деникин приезжал еще раза два на заседания Особого Совещания, причем обсуждалась внешняя политика, особенно вопрос о перемене ориентации. Англичане вызывали сильнейшее раздражение, вели явно подозрительную игру. Для всех стало ясно, что их задача - оторвать от России Кавказ. Мало того, с помощью Румынии и Польши они стремились отобрать у нас даже области с чисто русским населением, чтобы ослабить Россию и создать ей врагов из этих соседей...
Прибыв на фронт, Врангель застал полный хаос и разложение. Дисциплина пала, царил разгул, солдаты распустились и массами дезертировали. Население, видя развал и терпя от грабежей, переменило отношение к Добрармии и начало проявлять враждебность. Как велик был размах грабежа, видно из того, что на полк, в составе которого числилось около 200 бойцов, в то время имелось имущества на 200 вагонов. Естественно, его надо было беречь и возить, для чего требовалось гораздо больше людей, чем имелось в строю. Поезда стояли, заполненные имуществом, а составов для переброски подкрепления и угля не хватало. Никто никого не слушал, железнодорожники сплошь и рядом саботировали. При таком положении вещей Врангель ничего сделать не мог. Как велик был беспорядок, видно из того, что потребовалось 5 дней, чтобы собрать сведения, где находятся отдельные части штаба. Естественно, что и отступление происходило в беспорядке. Какой был хаос в умах солдат, я понял позднее из рассказа члена Государственной Думы Ханенко, который пробрался в Харьков уже на другой день после очищения города, а затем догнал один из запасных батальонов, с которым отступал пешком несколько дней. Он вынес убеждение, что запасные - драться не будут.