Генерал Родзянко о белых. Часть I
Из книги Александра Павловича Родзянко "Воспоминания о Северо-Западной Армии".
Приехав в Псков и остановившись у ротмистра Розенберга, я быстро разочаровался в своих надеждах найти что-нибудь реальное в Псковских формированиях: я радовался, попав в чисто русский город, но то, что я увидел в нем, было весьма печально. Поезд пришел рано; оставив вещи у ротмистра Розенберга, я пошел по улицам и встретил много как солдат, так и офицеров вновь формирующихся частей. Старый кадровый офицер, всю жизнь проведший в строю, часто уже по первому впечатлению может определить, что можно сделать из данного солдата и какого формирования можно ожидать, имея тот или иной живой материал, и это первое впечатление редко бывает ошибочным: разнузданного, ободранного, невоинского вида солдат и офицеров, попадавшихся мне навстречу, было совершенно достаточно для того, чтобы я сразу же решил, что Псковское формирование есть не более, как авантюра. Шатающиеся по городу офицеры были, по-видимому, люди ничем не занятые; во многих магазинах за прилавками я видел приказчиков, одетых в офицерскую форму. Еще более я убедился в правильности своего первого неблагоприятного впечатления, когда пришел в штаб: главную роль там играли молодые немецкие офицеры, прикомандированные к Германскому Генеральному Штабу, но производившие далеко не солидное впечатление: на самые простые вопросы ответы давались весьма сбивчивые и никто более или менее ясной картины положения дать мне не мог; несомненно было лишь одно, что никто ничего толком не знает…
[Читать далее]Всем офицерам, бывшим на русской регулярной службе, было предложено немецким командованием собраться для сформирования особых стрелковых батальонов. Началась запись, причем русские, латышские и прибалтийские офицеры записывались отдельно. С согласия немецкого командования и латышского правительства в Риге в начале Ноября состоялось общее собрание офицеров. На собрании этом сразу же выяснилось, что из предполагаемого формирования вряд ли выйдет что-либо серьезное, т. к. с места же начали разгораться национальные страсти; дело могло бы иметь успех только в том случае, если бы национальная рознь была забыта. Собрание офицеров приняло решение формировать три отдельных стрелковых батальона: русский, латышский и прибалтийский. Хотя, как я уже сказал, я и вынес из собрания такое впечатление, что из начинающегося формирования ничего серьезного не выйдет, - я все же согласился после долгих уговоров всех собравшихся, принять на себя общее командование всеми тремя батальонами, имея в виду помочь формируемой во Пскове армии, в случае натиска на нее со стороны большевиков. Соглашаясь на формирование батальонов, я поставил условием получение на это формального согласия Германского командования; если не ошибаюсь, на следующий же день мною были получены соответственные полномочия в письменной форме и к моему Штабу был прикомандирован офицер из Германского Штаба.
…благодаря революции в Германии, немецкое командование отказало в выдаче Северной армии необходимых сумм, которые до той поры выплачивались; впрочем, в последний момент на нужды армии были переданы два миллиона ост-рублей; эти деньги являлись последними, которыми армия располагала. Кроме денег немецкое командование перестало поддерживать Северную армию как снаряжением, так и снабжением.
…
Штабс-ротмистр Балахович был сильно возбужден и рассказывал мне, в присутствии ординарца моего, штабс-ротмистра Олега Баннер-Фогт, самые необыкновенные истории о великих геройских подвигах, им совершенных. Сильно усталый я посоветовал штабс-ротмистру Балаховичу лечь отдохнуть, а наутро показать свою удаль, произведя вместе со своими людьми разведку, причем задачу я хотел дать ему с рассветом, после выяснения обстановки.
Встав на следующий день еще до восхода солнца, я приказал призвать к себе штабс-ротмистра Балаховича, но оказалось, что его уже и след простыл. Через несколько дней я встретил его в Штабе 5-й Кавалерийской дивизии, причем вид у него был весьма смущенный. Случай этот подорвал у меня всякое доверие к штабс-ротмистру Балаховичу, и, встретившись с ним в Пскове, я отнесся весьма подозрительно ко всем его рассказам.
Штабс-ротмистр Балахович, очевидно, уже по прибытии его в Псков, окружил себя совершенно случайными людьми, которые, из личных соображений, делали кругом него шумиху, пытаясь создать ему громкое имя, и к моменту его приезда он уже играл в Пскове некоторую роль.
Скажу несколько слов о партизанах вообще. Во время Германской войны командуемая мною часть одно время стояла близко от так называемого Пунинского партизанского отряда. Состав этого отряда был действительно лихой, было в нем много смелых людей, но сброд был страшный. У нас, своих соседей, партизаны старались украсть все, что возможно, так что даже наши части вели с ними перестрелки. Все, что я видел в Германскую кампанию, утвердило меня в том мнении, что учреждение партизанских отрядов во время войны положительных результатов никогда не давало.
При смелом, энергичном начальнике любой эскадрон может исполнить те же задачи, что и партизанский отряд и не хуже его. Формирование же партизанских отрядов только развращало людей: в армии установился взгляд, что партизаны - это люди, которым разрешено разбойничать и грабить, а это весьма плохой пример для других частей…
/От себя: а вот в Красной Армии партизаны почему-то вели себя совсем иначе…/
Вернувшись в Ригу, я направился в канцелярию вновь формирующихся частей, где узнал, что командующим формируемыми батальонами за время моего отсутствия был назначен какой то немецкий майор… Из всего мною виденного я вынес совершенно определенное впечатление, что немцы, при создавшемся положении, никакого сопротивления оказать не смогут. В этих разговорах я особенно напирал на то, что считаю совершенно необходимым бросить всякую национальную рознь и всякие национальные вопросы и всем как можно скорее объединиться…
Через день или два начали появляться беженцы из Пскова и среди них много офицеров и солдат. Одним из первых прибыл Начальник Штаба Северной армии ротмистр Розенберг с женой и частью Штаба, что, признаться, меня очень удивило.
Казалось, что после падения Пскова все и все должны были объединиться для борьбы с большевиками, для защиты Риги... Всюду, где только мог, я постоянно указывал и настаивал на том, что если немедленно всем не сплотиться и не начать общей борьбы с большевиками, то Рига должна неминуемо пасть.
Вскоре приехал в Ригу Командующий Северной армией полковник Неф с тою же целью объединить Северную армию с Рижскими организациями. Но и ему никаких положительных результатов добиться не удалось и он решил ехать в Ревель попробовать сговориться с вновь образованным Эстонским правительством.
Перед отъездом своим в Ревель полк. Неф подчинил мне всех русских офицеров и солдат, находившихся в Риге, и просил принять меры к скорейшей отправке их в армию в свои части. Я энергично принялся за выполнение полученного поручения, но скоро убедился, что выполнить его почти невозможно: за малыми исключениями никто в армию возвращаться не желал, и офицеры пускались на всякие уловки и придумывали всякие предлоги, чтобы избежать отправки туда. Чтобы побудить офицеров ехать, я переговорил с Немецким Командованием и настоял на закрытии устроенного в Риге офицерского общежития, но и эта мера мало помогла…
Ротмистр Розенберг, несмотря на приказание Командующего армией явиться к нему, остался в Риге и вел с немцами, очевидно безрезультатно, переговоры. Я указал ему, что его обязанность, как Начальника Штаба, находиться при армии, но и на фронт он ехать отказался. Он, по-видимому, был слишком связан своей женой и какими-то денежными операциями…
Хотя немцы и уверяли, что Ригу они не отдадут, но в их войсках никакого желания драться с большевиками заметно не было. На Латышские войска совсем нельзя было рассчитывать, исключая небольшую часть, составленную из Латышской интеллигенции. Русский батальон был тоже чрезвычайно слабого состава. Единственная опора были Прибалтийские части, носившие наименование «ландесвера». Эти части, сравнительно с другими, были немцами гораздо лучше снабжены и вооружены…
Что касается «Железной Дивизии», - то в это время она собой реальной силы не представляла, да и настроение в ней было такое, что не было твердой уверенности в том, что она действительно станет драться с большевиками.
…в Либаве мне усиленно стали предлагать заняться формированием русского отряда под верховным немецким командованием…
То, что я узнал в Либаве относительно помощи финнов эстонцам, оказалось правдой: на эстонском противобольшевистском фронте находились, весьма успешно оперировавшие, финские добровольческие отряды…
Отношение к нам, русским, в Эстонии было скорей хорошее, хотя и было ясно, что вся борьба против большевиков основана на пробудившемся национальном чувстве и на стремлении к независимости.
/От себя: то есть эстонцы боролись с большевиками потому, что последние воевали как раз-таки за единую и неделимую Россию с национальными республиками в её составе./
Активных действий большевики не предпринимали и настроение в их рядах, по-видимому, было неважное, т. к. отдельные отряды добровольно часто переходили на сторону эстонцев, несмотря на то, что эстонцы раздевали и грабили переходивших и помещали их в концентрационные лагери. Вскоре после приезда полк. Графу Палену было поручено осмотреть один из подобных лагерей, причем он выяснил, что содержавшиеся в нем солдаты и офицеры отнюдь не большевики и держать их в лагере является совершенно бессмысленным…
Между тем начали появляться признаки порчи отношений между эстонцами и русскими. Доходили слухи, что ни Колчак, ни Деникин не желают признавать независимость Эстонии, что, конечно, дразнило эстонцев, которые, как я уже сказал, вели борьбу с большевиками только в надежде на независимость. Ни Командующий Корпусом, ни Начальник Штаба полк. фон-Валь не хотели брать на себя ответственности за признание независимости Эстонии. На одном из заседаний старших чинов в Ревеле я заявил, что признание это является совершенно необходимыми если русские люди хотят в борьбе своей с большевиками опираться на Эстонию, и предлагал объявить об этом, т. е. признании Северным Корпусом независимости Эстонии, Эстонскому Правительству и Командованию.
…
В момент моего отъезда на Юрьевском вокзале произошел следующий характерный инцидент: я узнал от начальника станции, что в экстренном поезде едет финский полковник Кальм... Узнав, что полковник Кальм находится в станционном здании, я подошел к нему, назвал себя и в самой вежливой форме спросил его, не будет ли он так любезен и не возьмет ли меня и моих спутников в свой поезд. Полковник Кальм весьма грубо ответил, что русским офицерам он не желает оказывать никаких одолжений... Финские добровольцы отряда полковника Кальма, возбужденные своим командиром, тоже стали проявлять относительно русских офицеров и солдат агрессивные действия и начали срывать у них кокарды и погоны.
…
К Пасхе многие офицеры корпуса получили награды; солдат было решено наградить Георгиевскими Крестами. /Это информация для тех, кто утверждает, будто в белой армии наград за братоубийственную войну не давали./ Подп. Балахович был произведен в полковники и, согласно моему ходатайству, назначен Инспектором кавалерии корпуса; устроил я это для того, чтобы удалить его от партизан его отряда и тем прекратить в корпусе стремление к партизанщине. Из опыта на Юрьевском фронте я снова вынес твердое убеждение, что партизаны хороши лишь для набегов; при обороне, а также при организованном, серьезном наступлении их достоинства (сплоченность, знание местности, хорошо организованные лазутчики) парализовались отсутствием дисциплины; в мирной же обстановке они приносили общему делу определенный вред: слушались они, да и то весьма относительно, только своего «батьки», который разрешал им своевольничать и грабить, что вызывало совершенно справедливые жалобы местного населения. В деле ведения войскового хозяйства партизанские замашки не поддавались никакому учету; списочное состояние людей и лошадей всегда было преувеличено по крайней мере втрое, а когда нужно было выставить ряды, расчет с действительной наличностью никогда не сходился. Начальником снабжения отряда полк. Балаховича был подъесаул Пермикин, человек весьма умный и энергичный, но отлично знающий все входы и выходы и великолепно усвоивший практику и навыки партизанского ведения хозяйства. Разобраться в его отчетности не было никакой возможности и хаос в делопроизводстве не поддавался никакому описанию. Я, будучи еще в Юрьеве, просил полк. Дзерожинского о назначении комиссии по проверке отчетности и хозяйства отряда. Комиссия эта была назначена и приехала в Юрьев (я в это время был на фронте), приступила было к работе, но весьма скоро работа прекратилась и комиссия более не появлялась. Потом уже мне передавали, что будто бы подъесаул Пермикин так ее напугал, что она как можно скорей разъехалась. Назначить же проверочную комиссию из чинов бригады было невозможно, т. к. все офицеры были между собой друзья-приятели и они, конечно, покрыли бы один другого. Таким образом отчетность Балаховского отряда и осталась непроверенной. Впрочем, даже если бы и удалось комиссии произвести проверку отчетности, то вряд ли бы ей удалось достигнуть каких-либо положительных результатов, т. к. при партизанском ведении дела учет и проверка вообще трудно осуществимы. Недостатком этим, т. е. плохим ведением хозяйства и запутанностью отчетности, страдали и другие части и искоренить его возможно было лишь постепенно, т. е. переменяя командный состав. Выработать же из бригады вполне строевую часть, что я ставил конечной целью, было невозможно, не наладив хозяйства, а это пока являлось невыполнимым за полным отсутствием надежных людей. Я доложил это Командиру корпуса. Все денежное и иное довольствие мы получали от Эстонского правительства, и этим объяснялось, почему бригаде иногда ставились непосильные задачи: задачи давались согласно с числом штыков на бумаге, тогда как действительное их количество было втрое меньше…
Балахович обещал, что отряд его приметь регулярный вид и откажется от своих разбойничьих-партизанских замашек…
Полковник Балахович уехал собирать своих партизан, рассыпавшихся по Эстонии, и действительно через несколько дней они начали стекаться со всех сторон; вид у них был еще более разбойничий, чем во время нахождения отряда в Юрьеве.
…старшину Пермикина… я взял к себе… хотя прекрасно знал его сомнительную этику…
Полк. Балахович донес мне, что эстонцы окончательно завладели Чудской флотилией и возвратить ее нам не соглашаются…
Семеновский полк был окружен и перешел на нашу сторону…
/От себя: неудивительно, учитывая его «славное» прошлое./
Ухудшение отношения эстонцев к нам сказалось еще в том, что они продолжали поддерживать ингерманландские домогательства, и в Сойкинской волости вновь началась усиленная пропаганда. Я поручил полковнику Крузенштиерну выяснить ингерманландский вопрос как у Эстонского Правительства, так и в Париже у Сазонова. Я также старался разъяснить Английской Миссии, что никакого ингерманландского населения вообще не существует… Заявления мои успеха не имели…
В Пскове полк. Балахович вошел в связь с эстонцами и вновь начал проводить какую-то свою сепаратную политику. Опять явился на сцену г. Иванов, привезенный в Псков эстонцами еще до вступления в него отряда полковника Балаховича. Иванов начал издавать свою газету в Пскове, печатал и распространял прокламации, собирал какие-то заседания общественных деятелей и стал во главе гражданского управления Пскова и его окрестностей. Я приказал полковнику Балаховичу удалить его, но это исполнено не было, и я окончательно понял, что эстонцы вошли в связь как с Балаховичем, так и с Ивановым. Я послал вторичное приказание и лично, по телеграфному аппарату, требовал его немедленного исполнения; полковник Балахович отвечал «слушаю-с», но на деле приказания не исполнял…
Из Пскова получались сведения о грабежах эстонских солдат. Приказания моего о выселении Иванова из Пскова полковник Балахович не выполнил, намекая, что его в этом поддерживают эстонцы…
Донесения от полковника Балаховича, как всегда, приходили редко, неаккуратно и отличались большой неточностью…
В самом же Пскове продолжал сидеть Иванов и происходили всевозможные безобразия: партизаны, больше всего личная сотня «батьки», грабили и насильничали; людей, обвиняемых в большевизме, вешали на улицах на фонарных столбах, в населении начался ропот.
…
На заседании… председательствовал английский генерал Марч. Он передал мне напечатанную бумагу из четырех пунктов, суть которых заключалась в следующем: 1 пункт - мы должны помнить, что всю помощь Северной армии Антанта дает исключительно лично в распоряжение генерала Юденича; 2 - мы должны питать чувства благодарности к эстонскому народу и правительству, т. к. армия формировалась на эстонской территории: пункт 3 - я являюсь единственным командующим всеми русскими силами на эстонском фронте; 4 - я сейчас точно не помню, но в нем было что-то о демократических принципах, которым верна Антанта.
Вызванный на совещание полковник Балахович не приехал, отговорившись болезнью, а в середине заседания появился полковник Стоякин, отрекомендовавшийся начальником штаба полковника Балаховича. Я заявил генералу Марчу, что я полковника Стоякина начальником штаба Балаховича признать не могу, т. к. я такого назначения не делал, и категорически требую немедленного его удаления из заседания; требование мое было исполнено.
На вопрос мой, когда и как будет нам возвращена Чудская флотилия, - я и от генерала Марча и от эстонцев получил уклончивый ответь. Заседание было очень короткое и никаких реальных результатов не имело…
После заседания я вызвал полковника Стоякина на квартиру подполковника Крузенштиерна, где имел с ним крупный разговор, кончившийся тем, что я приказал ему немедленно возвращаться обратно и передать полковнику Балаховичу, что он до тех пор не получить продовольствия, пока не станет меня слушаться; если же он все-таки будет продолжать упорствовать, то он будет отрешен от командования. Полковник Стоякин по всем признакам хорошо столковался и с Балаховичем и с эстонцами и никак не ожидал встретить в Ревеле такой нерадушный прием. Впечатление он на меня произвел настолько отрицательное, что я даже усомнился в том, действительно ли он Георгиевский Кавалер и полковник Генерального Штаба, каковым он себя именовал…
В Ямбурге полковник Бибиков доложил мне, что ингерманландцы продолжают вести свою пропаганду, не исполняют его требований и не слушаются назначенных им волостных комендантов. Я вторично приказал вызвать в Ямбург начальника ингерманландского отряда для категорического с ним объяснения и окончательного выяснения отношений ингерманландского отряда к Северному корпусу. Приехав в Нарву, я отправил командиру английского флота телеграмму с просьбой о поддержке. Во время моего совещания с генералом Крузенштиерном, уже ночью, нам доложили, что на автомобиле приехал начальник гарнизона Красной Горки полковник Делль вместе с несколькими офицерами. От него я узнал, что ингерманландцы разоружили гарнизон и ограбили его дочиста, часть заложников расстреляли…
В Ямбурге меня дожидался капитан Тапалайнен, разговаривал я с ним на квартире раненого капитана Данилова. Я не стесняясь, высказывал ему свое негодование по поводу всех этих действий, по поводу неисполнения приказания эстонского главнокомандующего, подчинившего его мне в оперативном отношении и потребовал от него немедленного прекращения всякой агитации в районе, занятом его отрядом, и полного подчинения мне. Капитан Тапалайнен отвечал мне вызывающе дерзко, причем позволил себе сказать, что он не знает, что генерал Родзянко командует Северным корпусом, и признает только капитана Питка, как начальника. Я не выдержал его тона, вспылил и выгнал его вон из квартиры.
…
Никаких приказаний генерал Юденич не отдал, никаких руководящих пожеланий не высказал, войскам ничего не говорил (он только здоровался с ними и благодарил их за службу от имени Верховного Правителя России), политическая положения нам не осветил, о том, что делается на других русских фронтах и даже в Финляндии, не рассказал и в результате приезд его в армию ей ничего не дал, а только вызвал чувство недоумения у меня и у других начальствующих лиц и офицеров. Командиры частей обращались ко мне с различными вопросами общего характера, думая, что Главнокомандующий что-нибудь сообщил мне, мне приходилось отмалчиваться. На настойчивую просьбу о присылке офицеров и снаряжения Главнокомандующий тоже ничего определенного не ответил. Точно так же ничего не ответил он и на вопрос мой о том, существует ли в Финляндии русская армия, о которой так много говорили. Не отвечал он даже на вопрос о том, собирается ли он и когда переехать из Гельсингфорса на наш берег. Такое упорное молчание было мне совершенно непонятно и произвело на всех самое странное впечатление.
…
…полковник Стоякин был весьма энергичный и на первый взгляд дельный офицер и только при более близком знакомстве оказывалось, что он авантюрист чистой воды. Одной из главнейших задач, стоявших перед генералом Арсеньевым, было - привести в порядок гражданскую жизнь Пскова, которая становилась совершенно невозможной. Большим злом были между прочим появившиеся в большом количестве контрразведки, совершенно не выполнявшие своего прямого назначения, а занимавшиеся под разными предлогами грабежом и провокацией мирного населения.
Укажу здесь еще раз, что имя полковника Балаховича было популярно и что если бы он не увлекался сепаратизмом и дешевыми лаврами партизана, то он мог бы рассчитывать на колоссальный успех…
Сменить же полковника Балаховича, пока я не мог ввести в Псков дисциплинированных воинских частей, я не решался, боясь немедленного ухода эстонских частей.
Владычество партизан в Пскове и грабежи эстонцев постепенно сказались и на настроении населения: население, еще так недавно восторженно встречавшее и тех и других, недоумевало и начинало роптать. Ко мне со всех сторон стали поступать жалобы на действия почти всех чинов корпуса. Много псковских жителей, неизвестно почему, сидело по тюрьмам. Меры надо было принимать срочные и энергичные.
Через несколько дней после назначения генерала Арсеньева, я поехал в Псков, где лично освободил из тюрьмы многих заключенных, содержавшихся неизвестно за что. Положение генерала Арсеньева было тяжелое, и видно было, что в корпусе своем он совсем не был уверен, т. к. поддержки пока ни в ком не чувствовал. Эстонские части, разграбившие город еще при его взятии, продолжали грабить его и его окрестности еще и теперь и, благодаря дружбе с Балаховичем, делали все, что им было угодно: отбирали у крестьян лошадей и скот и угоняли их в Эстонию, забирали последний фураж и хлеб…
Генерал Арсеньев просил произвести полковника Балаховича в генерал-майоры. С одной стороны я ничего не имел против этого производства, т. к. надеялся, что оно сломит его честолюбие, вместе с тем однако я решил, что это будет последняя моя проба, после которой буду по отношению к нему действовать строго. Вскоре я произвел его в генерал-майоры. Между тем число поклонников Балаховича, благодаря его личным действиям и действиям его партизан, с каждым днем уменьшалось, а ропот против этих действий возрастал и необходимость покончить с партизанщиной и связанными с нею приемами становилась все настоятельнее.
С приездом генерала Арсеньева и по сформировали корпуса Северный корпус переименовался снова в Северную армию. Вскоре я получил от английского генерала Гофа просьбу не называть нашу армии Северной, а, в отличие от Северной армии, действовавшей у Архангельска, именовать ее Северо-Западной, что и было немедленно исполнено…
/От себя: то есть понятно, кому подчинялись белые./
Через несколько времени между штабом Главнокомандующего и моим началась явная вражда. Постепенно один за другим отделы управления стали переходить из моего ведения в ведение штаба Главнокомандующего; я и мой штаб узнавали об этих новых распоряжениях только из приказов Главнокомандующего, точно также как и о назначениях тех или иных офицеров армии на различные штабные и тыловые должности. Такое отношение было недопустимо. Я переговорил с генералом Юденичем о недопустимости подобных явлений, указав ему, что если он моей работой не доволен, то я согласен отказаться от командования армией и занять в ней какое-либо другое, менее высокое положение. Главнокомандующий заверил меня, что весьма ценит мою работу и просит меня оставаться на моем посту. Разговор наш, кроме этих и других ни к чему не обязывающих слов, никаких последствий не имел. Отношения продолжали оставаться по меньшей мере странными: ни в какие свои планы генерал Юденич меня не посвящал, о переговорах своих с представителями Антанты мне ничего не передавал, о том, что делается на других белых фронтах и что так интересовало меня и всю армию, ни генерал, ни его штаб мне никаких сведений не давали. Благодаря этому последнему обстоятельству я был лишен возможности отвечать на вопросы об общем положении, с которыми постоянно обращались ко мне начальники подчиненных мне частей, и в армии создалось впечатление, что с приездом генерала Юденича откровенные и доверчивые отношения между нею и ее командующим, существовавшие до этого времени, прекратились.