Шульгин о Февральской революции
Из книги Василия Витальевича Шульгина «Дни. Россия в революции 1917».
Мы все критиковали власть… Но совершенно неясно было, что мы будем отвечать, если нас спросят: «Ну хорошо, lа сritiquе еst аiséе - довольно критики, теперь пожалуйте сами! Итак, что надо делать?»…
Я неоднократно с самого основания блока добивался ясной практической программы. Сам я ее придумать не мог, а потому пытал своих «друзей слева», но они отделывались от меня разными способами, а когда я бывал слишком настойчив, отвечали, что практическая программа состоит в том, чтобы добиться «власти, облеченной народным доверием». Ибо эти люди будут толковыми и знающими и поведут дело. Дать же какой-нибудь рецепт для практического управления невозможно - «залог хорошего управления - достойные министры» - это и на Западе так делается.
Тогда я стал добиваться, кто эти достойные министры. Мне отвечали, что пока об этом неудобно говорить…
Мы вот уже полтора года твердим, что правительство никуда не годно. А что если «станется по слову нашему»? Если с нами наконец согласятся и скажут: «Давайте ваших людей». Разве мы готовы? Разве мы можем назвать, не отделываясь общей формулой, «людей, доверием общества облеченных», конкретных, живых людей?..
Таковы мы… русские политики. Переворачивая власть, мы не имели смелости или, вернее, спасительной трусости подумать о зияющей пустоте…
[Читать далее]…в другом конце зала показался Керенский. Он, по обыкновению, куда-то мчался, наклонив голову и неистово размахивая руками. За ним, догоняя, старался Скобелев.
Керенский вдруг увидел нас и, круто изменив направление, пошел к нам, протянув вперед худую руку… для выразительности.
- Ну что же, господа, блок? Надо что-то делать! Ведь положение-то… плохо. Вы собираетесь что-нибудь сделать?..
- Ну, если вы так спрашиваете, то позвольте, в свою очередь, спросить вас: по вашему-то мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы?
На изборожденном лице Керенского промелькнуло вдруг веселое, почти мальчишеское выражение.
- Что?.. Да, в сущности, немного… Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки.
- Чьи? - спросил Маклаков.
- Это безразлично…
- Ну, а еще что надо? - спросил я Керенского.
- Ну, еще там, - он мальчишески, легкомысленно и весело махнул рукой, - свобод немножко. Ну там печати, собраний и прочее такое…
- И это все?
- Все пока… Но спешите… спешите…
Он помчался, за ним - Скобелев…
Куда спешить? Я чувствовал их, моих товарищей по блоку, и себя…
Мы были рождены и воспитаны, чтобы под крылышком власти хвалить ее или порицать… Мы способны были в крайнем случае безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи… под условием, чтобы императорский караул охранял нас…
Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала - у нас кружилась голова и немело сердце…
Бессилие смотрело на меня из-за белых колонн Таврического дворца. И был этот взгляд презрителен до ужаса…
…
Это было 27 февраля 1917 года. Уже несколько дней мы жили на вулкане… В Петрограде не стало хлеба - транспорт сильно разладился из-за необычайных снегов, морозов и, главное, конечно, из-за напряжения войны… Произошли уличные беспорядки… Но дело было, конечно, не в хлебе… Это была последняя капля… Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти… И даже не в этом… Дело было в том, что власть сама себе не сочувствовала…
Не было, в сущности, ни одного министра, который верил бы в себя и в то, что он делает…
Класс былых властителей сходил на нет… Никто из них неспособен был стукнуть кулаком по столу… Куда ушло знаменитое столыпинское «не запугаете»?.. Последнее время министры совершенно перестали даже приходить в Думу… Только А. А. Риттих самоотверженно отстаивал свою «хлебную разверстку».
Но, придя в «павильон министров» после своей последней речи, он разрыдался.
…
Я не знаю, как это случилось… Я не могу припомнить. Я помню уже то мгновение, когда черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным врывающимся потоком затопляла Думу…
Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди… Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец, залепили зал за залом, комнату за комнатой, помещение за помещением…
С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность «великой» русской революции.
Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было - у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное…
Боже, как это было гадко!.. Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство…
Пулеметов!
Пулеметов - вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя…
Увы - этот зверь был… его величество русский народ…
Умереть. Пусть.
Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда.
Ах, пулеметов сюда, пулеметов!..
Но пулеметов у нас не было. Не могло быть.
Величайшей ошибкой, непоправимой глупостью всех нас было то, что мы не обеспечили себе никакой реальной силы. Если бы у нас был хоть один полк, на который мы могли бы твердо опереться, и один решительный генерал - дело могло бы обернуться иначе.
Но у нас ни полка, ни генерала не было… И более того - не могло быть…
В то время в Петрограде «верной» воинской части уже - или еще - не существовало…
…я, конечно, был не один, который так чувствовал, т. е. чувствовал, что это конец… чувствовал острую ненависть к революции с первого же дня ее появления… я ведь имел хорошую подготовку… я ненавидел ее смертельно еще с 1905 года… Хотя я, конечно, был не один, но все же нас было не много…
Нет, полка у нас не могло быть…
Полиция?
Да, пожалуй…
Но ведь разве мы-то сами к чему-нибудь такому годны? Разве мы понимали?.. Разве мы были способны в то время «молниеносно» оценить положение, предвидеть будущее, принять решение и выполнить за свой страх и риск?..
Тот между нами, кто это сделал бы, был бы Наполеоном, Бисмарком или Столыпиным… Но между нами таких не было…
Да, под прикрытием ее штыков мы красноречиво угрожали власти, которая нас же охраняла…
Но говорить со штыками лицом к лицу… Да еще с взбунтовавшимися штыками….
Нет, на это мы были неспособны. Беспомощные - мы даже не знали, как к этому приступить… Как заставить себе повиноваться? Кого? Против кого? И во имя чего?
Меж тем, в сущности, в этом был вопрос… Надо было заставить кого-то повиноваться себе, чтобы посредством повинующихся раздавить нежелающих повиноваться…
Не медля ни одной минуты…
Но этого почти никто не понимал… И еще менее мог кто-нибудь выполнить…
На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский…
Кому я, например, мог что-нибудь приказать? Своим же членам Государственной Думы? Но ведь они не были вооружены. А если бы были? Неужели можно было составить батальон из дряхлых законодателей?
По психологии, наступившей через год (время Корниловской эпопеи), может быть, и можно бы было. Тогда председатель Государственной Думы и несколько ее членов сделали корниловский поход. Но 27 февраля 1917 года? Я убежден, что, если бы сам Корнилов был членом Государственной Думы, ему это не пришло бы в голову.
Впрочем, нечто в этом роде пришло в голову через несколько дней члену Государственной Думы казаку Караулову. Он задумал «арестовать всех» и объявить себя диктатором. Но когда он повел такие речи в одном наиболее «надежном полку», он увидел, что если он не перестанет, то ему самому несдобровать… Такой же прием ожидал каждого из нас… Кому мог приказать Милюков? Своим кадетам? Это народ не винтовочный…
А у Керенского были какие-то маленькие зацепки… Они не годились ни для чего крупного. Но они давали какую-то иллюзию власти. Это для актерской, легко воспламеняющейся, самой себе импонирующей натуры Керенского было достаточно…
Я не знаю, по его ли приказанию или по принципу «самозарождения», но по всей столице побежали добровольные жандармы «арестовывать»… Во главе какой-нибудь студент, вместо офицера, и группа «винтовщиков» - солдат или рабочих, чаще тех и других… Они врывались в квартиры, хватали «прислужников старого режима» и волокли их в Думу.
Одним из первых был доставлен Щегловитов, председатель Государственного Совета, бывший министр юстиции, тот министр, при котором был процесс Бейлиса (не потому ли он был схвачен первым?). Тут в первый раз Керенский «развернулся»…
Группка, тащившая высокого седого Щегловитова, пробивалась сквозь месиво людей, и ей уступали дорогу, ибо поняли, что схватили кого-то важного… Керенский, извещенный об этом, резал толпу с другой стороны… Они сошлись…
Керенский остановился против «бывшего сановника» с видом вдохновенным:
- Иван Григорьевич Щегловитов - вы арестованы!
Властные, грозные слова… «Лик его ужасен».
- Иван Григорьевич Щегловитов… ваша жизнь в безопасности… Знайте: Государственная Дума не проливает крови.
Какое великодушие!.. «Он прекрасен»…
В этом сказался весь Керенский: актер до мозга костей, но человек с искренним отвращением к крови в крови.
Ecclеsiа аbhоrrеt sаnquinеm.
Так говорили отцы-инквизиторы, сжигая свои жертвы…
Так и Керенский: сжигая Россию на костре «свободы», провозглашал:
- Дума не проливает крови…
…
Во входные двери все продолжала хлестать струя человеческого прилива… Как я их ненавидел! Старая ненависть, ненависть 1905 года, бросилась мне в голову…
Чтобы спасти… чтобы спасти… надо или разогнать всю эту сволочь (и нас вместе с ними) залпами, или…
Или надо отречься от престола…
Николай I повесил пять декабристов, но если Николай II расстреляет 50 000 «февралистов», то это будет за дешево купленное спасение России.
…
Дума обратилась в громадный участок… С тою разницей, что раньше в участок таскали городовые, а теперь тащат городовых… Их по преимуществу… Многих убили - «фараонов»… Большинство приволокли сюда, остальные прибежали сами, спасаясь, прослышав, что «Государственная Дума не проливает крови»… Жалкие эти городовые - сил нет на них смотреть! В штатском, переодетые, испуганные, приниженные, похожие на мелких лавочников, которых обидели, стоят громадной очередью, которая из дверей выходит во внутренний двор Думы и так закручивается… Они ждут очереди быть арестованными… Но, говорят, некоторые герои до сих пор сражаются… Отдельные сидят по крышам с механическими ружьями и отстреливаются…
Выражение «великая, бескровная» теперь справедливо заплевано, ибо оно стало не только смешным, но кощунственным после тех потоков крови, которые пришли позже…
…
Ночью толпа понемногу схлынула. Это не значило, что она ушла совсем. Какие-то военные части ночевали у нас в большом Екатерининском зале.
В полутемноте ряд совершенно посеревших колонн с ужасом рассматривает, что происходит. Они, видевшие Екатерину, они, видевшие «Думу народного гнева», эпоху Столыпина, наконец, неудачные попытки пресловутого «блока» спасти положение, - видят теперь его величество народ во всей его красе. Блестящие паркеты покрылись толстым слоем грязи. Колонны обшарпаны и побиты, стены засалены, меблировка испорчена - в манеж превращен знаменитый Екатерининский зал.
Все, что можно было испакостить, испакощено - и это символ. Я ясно понял, что революция сделает с Россией: все залепит грязью, а поверх грязи положит валяющуюся солдатню…
Мы продираемся сквозь это живое мясо. Я сидел прямо, глядя перед собой… Мне противно было смотреть на них… Бог его знает как - они это почувствовали… Когда автомобиль застрял в воротах, я разобрал насмешливое замечание:
- Какая величественность во взгляде…
…там, в кабинете Родзянко, есть еще близкие люди. Да, близкие потому, что они жили на одной со мной планете. А эти? Эти - из другого царства, из другого века… Эти - это страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся… Это - скифы. Правда, они с атрибутами ХХ века - с пулеметами, с дико рычащими автомобилями… Но это внешне… В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце…
…
Неподалеку от меня, в таком же рамольном кресле, маленький, худой, заросший, лежал Чхеидзе.
Не помогло и кавказское упрямство. И его сломило…
Не знаю почему, меня потянуло к Чхеидзе. Я подошел и, наклонившись над распростертой маленькой фигуркой, спросил шепотом:
- Неужели вы в самом деле думаете, что выборное офицерство - это хорошо?
Он поднял на меня совершенно усталые глаза, заворочал белками и шепотом же ответил, со своим кавказским акцентом, который придавал странную выразительность тому, что он сказал:
- И вообще все пропало… Чтобы спасти… чтобы спасти - надо чудо… Может быть, выборное офицерство будет чудо… Может, не будет… Надо пробовать… хуже не будет… Потому что я вам говорю: все пропало…
Я не успел достаточно оценить этот ответ одного из самых видных представителей «революционного народа», который на третий день революции пришел к выводу, что «все пропало»…
…
Трон был спасен в 1905 году, потому что часть народа еще понимала своего монарха… Во время той войны, также неудачной, эти, понимавшие, столпились вокруг престола и спасли Россию…
Спасли те «поручики», которые командовали «по наступающей толпе - пальба», спасли те, кто зажглись взрывом оскорбленного патриотизма, - взрывом, который вылился в «еврейский погром», спасли те «прапорщики», которые этот погром остановили, спасли те правители и вельможи, которые дали лозунг «не запугаете», спасли те политические деятели, которые, испросив благословение церкви, - громили словом лицемеров и безумцев…
А теперь?
Теперь не нашлось никого… Никого… потому что мы перестали понимать своего государя…
Мы все критиковали власть… Но совершенно неясно было, что мы будем отвечать, если нас спросят: «Ну хорошо, lа сritiquе еst аiséе - довольно критики, теперь пожалуйте сами! Итак, что надо делать?»…
Я неоднократно с самого основания блока добивался ясной практической программы. Сам я ее придумать не мог, а потому пытал своих «друзей слева», но они отделывались от меня разными способами, а когда я бывал слишком настойчив, отвечали, что практическая программа состоит в том, чтобы добиться «власти, облеченной народным доверием». Ибо эти люди будут толковыми и знающими и поведут дело. Дать же какой-нибудь рецепт для практического управления невозможно - «залог хорошего управления - достойные министры» - это и на Западе так делается.
Тогда я стал добиваться, кто эти достойные министры. Мне отвечали, что пока об этом неудобно говорить…
Мы вот уже полтора года твердим, что правительство никуда не годно. А что если «станется по слову нашему»? Если с нами наконец согласятся и скажут: «Давайте ваших людей». Разве мы готовы? Разве мы можем назвать, не отделываясь общей формулой, «людей, доверием общества облеченных», конкретных, живых людей?..
Таковы мы… русские политики. Переворачивая власть, мы не имели смелости или, вернее, спасительной трусости подумать о зияющей пустоте…
[Читать далее]…в другом конце зала показался Керенский. Он, по обыкновению, куда-то мчался, наклонив голову и неистово размахивая руками. За ним, догоняя, старался Скобелев.
Керенский вдруг увидел нас и, круто изменив направление, пошел к нам, протянув вперед худую руку… для выразительности.
- Ну что же, господа, блок? Надо что-то делать! Ведь положение-то… плохо. Вы собираетесь что-нибудь сделать?..
- Ну, если вы так спрашиваете, то позвольте, в свою очередь, спросить вас: по вашему-то мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы?
На изборожденном лице Керенского промелькнуло вдруг веселое, почти мальчишеское выражение.
- Что?.. Да, в сущности, немного… Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки.
- Чьи? - спросил Маклаков.
- Это безразлично…
- Ну, а еще что надо? - спросил я Керенского.
- Ну, еще там, - он мальчишески, легкомысленно и весело махнул рукой, - свобод немножко. Ну там печати, собраний и прочее такое…
- И это все?
- Все пока… Но спешите… спешите…
Он помчался, за ним - Скобелев…
Куда спешить? Я чувствовал их, моих товарищей по блоку, и себя…
Мы были рождены и воспитаны, чтобы под крылышком власти хвалить ее или порицать… Мы способны были в крайнем случае безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи… под условием, чтобы императорский караул охранял нас…
Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала - у нас кружилась голова и немело сердце…
Бессилие смотрело на меня из-за белых колонн Таврического дворца. И был этот взгляд презрителен до ужаса…
…
Это было 27 февраля 1917 года. Уже несколько дней мы жили на вулкане… В Петрограде не стало хлеба - транспорт сильно разладился из-за необычайных снегов, морозов и, главное, конечно, из-за напряжения войны… Произошли уличные беспорядки… Но дело было, конечно, не в хлебе… Это была последняя капля… Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти… И даже не в этом… Дело было в том, что власть сама себе не сочувствовала…
Не было, в сущности, ни одного министра, который верил бы в себя и в то, что он делает…
Класс былых властителей сходил на нет… Никто из них неспособен был стукнуть кулаком по столу… Куда ушло знаменитое столыпинское «не запугаете»?.. Последнее время министры совершенно перестали даже приходить в Думу… Только А. А. Риттих самоотверженно отстаивал свою «хлебную разверстку».
Но, придя в «павильон министров» после своей последней речи, он разрыдался.
…
Я не знаю, как это случилось… Я не могу припомнить. Я помню уже то мгновение, когда черно-серая гуща, прессуясь в дверях, непрерывным врывающимся потоком затопляла Думу…
Солдаты, рабочие, студенты, интеллигенты, просто люди… Живым, вязким человеческим повидлом они залили растерянный Таврический дворец, залепили зал за залом, комнату за комнатой, помещение за помещением…
С первого же мгновения этого потопа отвращение залило мою душу, и с тех пор оно не оставляло меня во всю длительность «великой» русской революции.
Бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода бросала в Думу все новые и новые лица… Но сколько их ни было - у всех было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное…
Боже, как это было гадко!.. Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство…
Пулеметов!
Пулеметов - вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя…
Увы - этот зверь был… его величество русский народ…
Умереть. Пусть.
Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда.
Ах, пулеметов сюда, пулеметов!..
Но пулеметов у нас не было. Не могло быть.
Величайшей ошибкой, непоправимой глупостью всех нас было то, что мы не обеспечили себе никакой реальной силы. Если бы у нас был хоть один полк, на который мы могли бы твердо опереться, и один решительный генерал - дело могло бы обернуться иначе.
Но у нас ни полка, ни генерала не было… И более того - не могло быть…
В то время в Петрограде «верной» воинской части уже - или еще - не существовало…
…я, конечно, был не один, который так чувствовал, т. е. чувствовал, что это конец… чувствовал острую ненависть к революции с первого же дня ее появления… я ведь имел хорошую подготовку… я ненавидел ее смертельно еще с 1905 года… Хотя я, конечно, был не один, но все же нас было не много…
Нет, полка у нас не могло быть…
Полиция?
Да, пожалуй…
Но ведь разве мы-то сами к чему-нибудь такому годны? Разве мы понимали?.. Разве мы были способны в то время «молниеносно» оценить положение, предвидеть будущее, принять решение и выполнить за свой страх и риск?..
Тот между нами, кто это сделал бы, был бы Наполеоном, Бисмарком или Столыпиным… Но между нами таких не было…
Да, под прикрытием ее штыков мы красноречиво угрожали власти, которая нас же охраняла…
Но говорить со штыками лицом к лицу… Да еще с взбунтовавшимися штыками….
Нет, на это мы были неспособны. Беспомощные - мы даже не знали, как к этому приступить… Как заставить себе повиноваться? Кого? Против кого? И во имя чего?
Меж тем, в сущности, в этом был вопрос… Надо было заставить кого-то повиноваться себе, чтобы посредством повинующихся раздавить нежелающих повиноваться…
Не медля ни одной минуты…
Но этого почти никто не понимал… И еще менее мог кто-нибудь выполнить…
На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский…
Кому я, например, мог что-нибудь приказать? Своим же членам Государственной Думы? Но ведь они не были вооружены. А если бы были? Неужели можно было составить батальон из дряхлых законодателей?
По психологии, наступившей через год (время Корниловской эпопеи), может быть, и можно бы было. Тогда председатель Государственной Думы и несколько ее членов сделали корниловский поход. Но 27 февраля 1917 года? Я убежден, что, если бы сам Корнилов был членом Государственной Думы, ему это не пришло бы в голову.
Впрочем, нечто в этом роде пришло в голову через несколько дней члену Государственной Думы казаку Караулову. Он задумал «арестовать всех» и объявить себя диктатором. Но когда он повел такие речи в одном наиболее «надежном полку», он увидел, что если он не перестанет, то ему самому несдобровать… Такой же прием ожидал каждого из нас… Кому мог приказать Милюков? Своим кадетам? Это народ не винтовочный…
А у Керенского были какие-то маленькие зацепки… Они не годились ни для чего крупного. Но они давали какую-то иллюзию власти. Это для актерской, легко воспламеняющейся, самой себе импонирующей натуры Керенского было достаточно…
Я не знаю, по его ли приказанию или по принципу «самозарождения», но по всей столице побежали добровольные жандармы «арестовывать»… Во главе какой-нибудь студент, вместо офицера, и группа «винтовщиков» - солдат или рабочих, чаще тех и других… Они врывались в квартиры, хватали «прислужников старого режима» и волокли их в Думу.
Одним из первых был доставлен Щегловитов, председатель Государственного Совета, бывший министр юстиции, тот министр, при котором был процесс Бейлиса (не потому ли он был схвачен первым?). Тут в первый раз Керенский «развернулся»…
Группка, тащившая высокого седого Щегловитова, пробивалась сквозь месиво людей, и ей уступали дорогу, ибо поняли, что схватили кого-то важного… Керенский, извещенный об этом, резал толпу с другой стороны… Они сошлись…
Керенский остановился против «бывшего сановника» с видом вдохновенным:
- Иван Григорьевич Щегловитов - вы арестованы!
Властные, грозные слова… «Лик его ужасен».
- Иван Григорьевич Щегловитов… ваша жизнь в безопасности… Знайте: Государственная Дума не проливает крови.
Какое великодушие!.. «Он прекрасен»…
В этом сказался весь Керенский: актер до мозга костей, но человек с искренним отвращением к крови в крови.
Ecclеsiа аbhоrrеt sаnquinеm.
Так говорили отцы-инквизиторы, сжигая свои жертвы…
Так и Керенский: сжигая Россию на костре «свободы», провозглашал:
- Дума не проливает крови…
…
Во входные двери все продолжала хлестать струя человеческого прилива… Как я их ненавидел! Старая ненависть, ненависть 1905 года, бросилась мне в голову…
Чтобы спасти… чтобы спасти… надо или разогнать всю эту сволочь (и нас вместе с ними) залпами, или…
Или надо отречься от престола…
Николай I повесил пять декабристов, но если Николай II расстреляет 50 000 «февралистов», то это будет за дешево купленное спасение России.
…
Дума обратилась в громадный участок… С тою разницей, что раньше в участок таскали городовые, а теперь тащат городовых… Их по преимуществу… Многих убили - «фараонов»… Большинство приволокли сюда, остальные прибежали сами, спасаясь, прослышав, что «Государственная Дума не проливает крови»… Жалкие эти городовые - сил нет на них смотреть! В штатском, переодетые, испуганные, приниженные, похожие на мелких лавочников, которых обидели, стоят громадной очередью, которая из дверей выходит во внутренний двор Думы и так закручивается… Они ждут очереди быть арестованными… Но, говорят, некоторые герои до сих пор сражаются… Отдельные сидят по крышам с механическими ружьями и отстреливаются…
Выражение «великая, бескровная» теперь справедливо заплевано, ибо оно стало не только смешным, но кощунственным после тех потоков крови, которые пришли позже…
…
Ночью толпа понемногу схлынула. Это не значило, что она ушла совсем. Какие-то военные части ночевали у нас в большом Екатерининском зале.
В полутемноте ряд совершенно посеревших колонн с ужасом рассматривает, что происходит. Они, видевшие Екатерину, они, видевшие «Думу народного гнева», эпоху Столыпина, наконец, неудачные попытки пресловутого «блока» спасти положение, - видят теперь его величество народ во всей его красе. Блестящие паркеты покрылись толстым слоем грязи. Колонны обшарпаны и побиты, стены засалены, меблировка испорчена - в манеж превращен знаменитый Екатерининский зал.
Все, что можно было испакостить, испакощено - и это символ. Я ясно понял, что революция сделает с Россией: все залепит грязью, а поверх грязи положит валяющуюся солдатню…
Мы продираемся сквозь это живое мясо. Я сидел прямо, глядя перед собой… Мне противно было смотреть на них… Бог его знает как - они это почувствовали… Когда автомобиль застрял в воротах, я разобрал насмешливое замечание:
- Какая величественность во взгляде…
…там, в кабинете Родзянко, есть еще близкие люди. Да, близкие потому, что они жили на одной со мной планете. А эти? Эти - из другого царства, из другого века… Эти - это страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся… Это - скифы. Правда, они с атрибутами ХХ века - с пулеметами, с дико рычащими автомобилями… Но это внешне… В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце…
…
Неподалеку от меня, в таком же рамольном кресле, маленький, худой, заросший, лежал Чхеидзе.
Не помогло и кавказское упрямство. И его сломило…
Не знаю почему, меня потянуло к Чхеидзе. Я подошел и, наклонившись над распростертой маленькой фигуркой, спросил шепотом:
- Неужели вы в самом деле думаете, что выборное офицерство - это хорошо?
Он поднял на меня совершенно усталые глаза, заворочал белками и шепотом же ответил, со своим кавказским акцентом, который придавал странную выразительность тому, что он сказал:
- И вообще все пропало… Чтобы спасти… чтобы спасти - надо чудо… Может быть, выборное офицерство будет чудо… Может, не будет… Надо пробовать… хуже не будет… Потому что я вам говорю: все пропало…
Я не успел достаточно оценить этот ответ одного из самых видных представителей «революционного народа», который на третий день революции пришел к выводу, что «все пропало»…
…
Трон был спасен в 1905 году, потому что часть народа еще понимала своего монарха… Во время той войны, также неудачной, эти, понимавшие, столпились вокруг престола и спасли Россию…
Спасли те «поручики», которые командовали «по наступающей толпе - пальба», спасли те, кто зажглись взрывом оскорбленного патриотизма, - взрывом, который вылился в «еврейский погром», спасли те «прапорщики», которые этот погром остановили, спасли те правители и вельможи, которые дали лозунг «не запугаете», спасли те политические деятели, которые, испросив благословение церкви, - громили словом лицемеров и безумцев…
А теперь?
Теперь не нашлось никого… Никого… потому что мы перестали понимать своего государя…