Александров-Агентов о Брежневе
Из книги Андрея Михайловича Александрова-Агентова "От Коллонтай до Горбачева".
[Ознакомиться]
Было это в начале 1961 года. Л. И. Брежнев, выполняя свои «представительские» функции как председатель Президиума Верховного Совета СССР, собирался с визитами в ряд стран Африки: Гану, Гвинею и Марокко. Как всегда в таких случаях, МИД была поручена подготовка проектов необходимых речей. Это и было сделано (готовил, видимо, соответствующий африканский отдел министерства). Дня за два до отлета Брежнев сел за читку проектов. И тут выяснилось, что они ему совсем не понравились: сухие, бюрократические, невыразительные, заявил он Громыко, которого крепко отчитал по телефону. Видимо, аппарат МИД еще не приспособился к вкусам нового «президента», а сам Громыко не придал текстам большого значения. Так или иначе, министру было сказано, чтобы он на следующее утро привез в Кремль человек десять «лучших специалистов» по составлению речей и чтобы они, не покидая Кремля, к вечеру создали новые варианты всех необходимых речей (их было, кажется, 15-20) и явились с ними к Леониду Ильичу для прочтения. Ошеломленный «взбучкой» Громыко явился на следующее утро сам во главе своей команды «речевиков». В их числе оказался и я - сотворил, помнится, три-четыре речи по Гвинее (о которой, конечно, имел весьма туманное представление, но дело было не в этом). Собрались вечером у Брежнева, здесь я его и увидел впервые. Поздоровался со всеми приветливо, начали читать. Вкусы заказчика были учтены: речи были эмоциональные, доходчивые, рассчитанные на теплый прием аудитории. Заказчик был доволен, мы разъехались с облегчением.
А через некоторое время - это был уже конец апреля - в моей мидовской комнатушке (8 метров на 23-м этаже) раздался звонок обычного городского телефона, правительственной «вертушки» у меня не было. «Это Андрей Михайлович? С вами говорит Брежнев. Мне бы очень хотелось поговорить по одному вопросу. Вы не могли бы ко мне подъехать?» Ошеломленный такой необычной для молотовско-громыкинского стиля вежливостью, я смог только промямлить: «Да, конечно». Последовал вопрос: «А когда вам было бы удобно приехать? 11 часов утра завтра подойдет?»
Словом, на следующий день я был в кабинете Брежнева в назначенное время (без каких-либо ожиданий в приемной). Хозяин поднялся из-за письменного стола, прошел навстречу половину длиннейшего кабинета и усадил меня рядом с собой посередине перпендикулярного стола для совещаний. Молодой еще (ему не было и 55 лет), статный человек с живыми, внимательными глазами и приветливой манерой разговора. Сразу перешел к делу (обращаясь, как почти все начальники того времени, происходившие не из интеллигентских семей, на ты). «Понимаешь, какое дело: жизнь моя сложилась так, что с малых лет работал в деревне, с юношеских лет - на заводе, а потом - партийные комитеты и на всю войну - армия. Никогда я с этой чертовой внешней политикой дела не имел и совсем в ней не разбираюсь. А теперь вот выбрали президентом, и приходится заграничными делами заниматься. Мне нужен человек, который помог бы войти в курс дела, сориентироваться в наиболее важных вопросах. Кое-кто порекомендовал обратиться к вам («вы» и «ты» постоянно перемешивались). Как бы вы посмотрели на то, чтобы перейти работать ко мне?» И тут Брежнев опять повел себя непривычным для меня, мидовского чиновника, образом: начал расспрашивать, сколько я получаю, как жилищные дела и т. д. Высказал сожаление, что не может предложить более высокую ставку, чем я получаю в МИД, но тут же добавил: «Но зато, имей в виду, у нас, в Верховном Совете, очень хороший дачный поселок, да и кремлевская столовая тоже...» О внешней политике как таковой, о моих познаниях в ней или взглядах речи вообще не было. Зато Леонид Ильич довольно подробно и образно рассказывал о своей жизни. А в конце произнес фразу, которая мне надолго запомнилась: «Ты не смотри, Андрей, что я такой мягкий. Если надо, я так дам, что не знаю, как тот, кому я дал, а сам я после этого три дня больной». Даже при некоторой доле рисовки это все же была довольно меткая автохарактеристика.
...
Как-то в неофициальной беседе Леонид Ильич сказал мне, задумавшись: «Знаешь, Андрей, все-таки, оценивая пройденный путь, я прихожу к выводу, что самый лучший пост из тех, что мне приходилось занимать,- это пост секретаря обкома партии. И возможность сделать что-то больше, и в то же время можешь сам наглядно видеть и реальную обстановку, и результаты своей работы. Можешь регулярно бывать на заводах, в полях, общаться со многими людьми, чувствовать их настроение. А здесь, в Кремле, сидишь и видишь мир сквозь бумаги, которые кладут тебе на стол».
Это, мне думается, было своего рода ключевое высказывание, которое характеризовало Брежнева как человека и работника. Живой, активный (я имею в виду, конечно, время, когда он был здоров), общительный - и в то же время мало приспособленный к государственной деятельности большого масштаба, к обобщениям и тем более теоретическим выводам, Брежнев сам определил свои оптимальные возможности. Это был хороший практический руководитель областного уровня, но для поста руководителя великой державы и великой партии ему многого явно недоставало. И внутренне он (опять-таки когда был здоров) несомненно сознавал это. Отсюда и такие качества, как исключительная осторожность при принятии серьезных решений, неуверенность, постоянная потребность выслушивать советы других и в то же время частые колебания и даже противоречивые действия, когда эти советы шли в разных направлениях. Это, конечно, не значит, что у Брежнева не было своих взглядов и убеждений, своих концепций во внутренней и внешней политике.
Они были, но по большей части в самом общем виде и в довольно ограниченных пределах: стремление улучшить условия жизни народа, особенно на селе, обеспечить крепкую оборону, закрепить выгодные для СССР итоги второй мировой войны, обеспечить прочный мир.
Но углубленно над стратегией и перспективами развития страны и ее внешней политики Брежнев едва ли задумывался, предпочитая прагматический подход к решению отдельных вопросов по мере их возникновения. Теоретиком ни в коей мере не был и никогда себя им не считал. Даже не любил, когда ему предлагали слишком «теоретизированные» фрагменты в проектах его речей и выступлений: «Кто поверит, что это мои слова? Ведь все же знают, что я не теоретик».
Таким образом, как видим, определенная способность самокритичного подхода была Брежневу не чужда.
У меня до сих пор сохранилась, как память, маленькая, написанная красным фломастером записочка, которую Брежнев передал мне сразу же, вернувшись с трибуны после своего выступления на Общеевропейском совещании в Хельсинки 1 августа 1975 г. Эта записка гласит: «Андрей Михайлович! Как получилось? Ты мой честный критик, я отвечаю тебе за это своими чувствами». Правда, в данном случае речь шла не о содержании речи - она была подготовлена МИД и утверждена Политбюро,- а о технике ее произнесения (к этому времени у Брежнева начала ухудшаться дикция).
Что же касается содержания своих публичных выступлений, то Брежнев, придя к власти, ввел строгий порядок, которого придерживался до конца жизни: все заранее подготовленные тексты своих докладов и речей он предварительно рассылал членам Политбюро и секретарям ЦК и очень внимательно рассматривал (хотя и далеко не всегда учитывал) все поступавшие замечания. Того же он требовал и от своих коллег по руководству и очень сердился, если кто-либо этого не делал.
И в личных беседах, и при коллективном обсуждении каких-либо проблем Леонид Ильич внимательно и терпеливо выслушивал различные мнения, не перебивая говоривших, и, как правило, старался вывести дело на «консенсус».
Прошу понять меня правильно. Все сказанное вовсе не означает стремления умалить значение фактической деятельности Брежнева как руководителя страны.
Если говорить о внешней политике (а я считаю себя компетентным говорить только об этом), то можно утверждать определенно: Брежнев лично внес большой вклад в укрепление международных позиций Советского Союза, упрочение мира в Европе и общую стабилизацию международных отношений. Как уже отмечалось, углубление добрых отношений с Францией, Московский договор с ФРГ, общеевропейское совещание, достижение ядерного паритета с США и начало процесса ограничения гонки ядерных вооружений - во всем этом сыграли конкретную роль личные усилия Брежнева как руководителя.
В общении с людьми Леонид Ильич был, как правило, доброжелателен, приветлив, терпим. Должен добавить: таковы были его натура и в то же время стиль, которого он сознательно придерживался в политических целях. И даже в напряженных ситуациях в ответ на откровенно недоброжелательные выпады старался проявлять максимальную сдержанность, не давал себя спровоцировать. Так было, например, на одном из заседаний Совета обороны (единственном, где мне почему-то удалось присутствовать), когда министр обороны Гречко (его давний знакомый и вышестоящий по армии в годы войны) закатил ему настоящую истерику из-за того, что генсек (и председатель Совета обороны) позволил себе без его, Гречко, ведома пригласить одного из видных военных конструкторов и обсуждать с ним оборонные дела. Все присутствовавшие были возмущены поведением министра и ждали взрыва. Но Брежнев смолчал, остался спокоен. Думаю, однако, что с тех пор его отношение к Гречко серьезно изменилось.
Выросший в недрах партийного аппарата, Брежнев хорошо понимал его значение и силу как носителя реальной власти в стране сверху донизу. Поэтому своей самой надежной опорой он считал секретарей обкомов партии, старался поддерживать с ними неизменно хорошие отношения. Я не знаю случая, когда бы он (будучи здоровым) отказывал кому-либо при их приезде в Москву в приеме и продолжительной, внимательной беседе. И сам, находясь в отпуске в Крыму, ежедневно проводил два-три часа за столом у аппарата ВЧ, расспрашивая секретарей обкомов в разных концах страны об их делах, нуждах, настроениях. Все это, конечно, укрепляло авторитет Брежнева в кадрах партии и тем самым его позиции в руководстве страны.
Определенная гуманность была свойственна Брежневу от природы. Он не любил жестоких расправ. Как-то, будучи председателем Президиума Верховного Совета СССР, он сказал, что самое тяжелое для него в этой должности - обязанность подписывать смертные приговоры, отклонять апелляции приговоренных.
И вот еще один яркий пример. В марте 1982 года, уже совсем больной, Леонид Ильич посетил Ташкент для вручения очередного ордена республике. За день до выступления Брежнев, следуя совету своего друга- министра обороны Устинова, внезапно решил поехать на Ташкентский авиастроительный завод, один из крупнейших в стране. Визит не был никак подготовлен предварительно, его отговаривали и узбекские руководители, и охрана, но он настоял на своем. Получилась ужасная кутерьма. Изо всех цехов, узнав о приезде лидера, хлынули, побросав работу, десятки тысяч рабочих.
В сборочный цех, куда направился Леонид Ильич, мы еще пробились. Внутри этого цеха под потолком высилась монтажная эстакада, переполненная людьми. Говорили потом, что это сооружение было рассчитано максимум на сорок человек, а набилось на него более сотни. И вот как раз в ту минуту, когда под ним проходил Брежнев в сопровождении Рашидова и других местных руководителей, железный помост зашатался и медленно, на глазах у всех нас рухнул вниз со стоявшими на нем людьми. Общий крик ужаса, толпа отшатнулась назад. Нас швырнуло на бетбнный пол. Едва подняв голову, смотрю: что там, под помостом? На полу лежат люди, но Брежнев с помощью других медленно поднимается и, шатаясь, бредет уже к подогнанной в цех машине. К счастью, убитых не было, только тяжело пострадали два пытавшихся прикрыть его охранника.
Мчимся в резиденцию. Там уже перебинтованный, в окружении врачей лежит Леонид Ильич. Сломана ключица. И тут я слышу, как он слабым голосом настойчиво просит соединить его с Москвой, с председателем КГБ Андроповым. И слышу его слова: «Юра, тут со мной на заводе несчастье случилось. Только я тебя прошу, ты там никому головы не руби. Не наказывай, виноват я сам. Поехал без предупреждения, хотя меня отговаривали».
Такая человечная реакция в трудной ситуации меня, признаюсь, тронула. Остается добавить, что на следующий день Брежнев, отвергнув рекомендации врачей, все же выступил на торжественном заседании и вручил республике орден. Только перекладывал листки текста речи левой рукой, так как правая была забинтована. О происшедшем из публики никто не узнал, сообщений никаких не было. Только в Москве нам пришлось пару недель ездить к Брежневу с бумагами для доклада в больницу.
Было бы, однако, большой ошибкой считать, что Леонид Ильич был этаким слабохарактерным добряком-толстовцем. Отнюдь нет. Это был упорный, целеустремленный и хитрый человек, который в своих целях, нередко продиктованных честолюбием, манипулировал людьми, заставлял их делать то, что ему было нужно, и ловко, без излишнего шума и сенсаций умел избавляться от неподходивших ему работников, особенно тех, кого считал потенциальными соперниками. И это при том, что в принципе он был искренним сторонником стабильности кадров, старался сводить перемены к минимуму.
[Ознакомиться]
Было это в начале 1961 года. Л. И. Брежнев, выполняя свои «представительские» функции как председатель Президиума Верховного Совета СССР, собирался с визитами в ряд стран Африки: Гану, Гвинею и Марокко. Как всегда в таких случаях, МИД была поручена подготовка проектов необходимых речей. Это и было сделано (готовил, видимо, соответствующий африканский отдел министерства). Дня за два до отлета Брежнев сел за читку проектов. И тут выяснилось, что они ему совсем не понравились: сухие, бюрократические, невыразительные, заявил он Громыко, которого крепко отчитал по телефону. Видимо, аппарат МИД еще не приспособился к вкусам нового «президента», а сам Громыко не придал текстам большого значения. Так или иначе, министру было сказано, чтобы он на следующее утро привез в Кремль человек десять «лучших специалистов» по составлению речей и чтобы они, не покидая Кремля, к вечеру создали новые варианты всех необходимых речей (их было, кажется, 15-20) и явились с ними к Леониду Ильичу для прочтения. Ошеломленный «взбучкой» Громыко явился на следующее утро сам во главе своей команды «речевиков». В их числе оказался и я - сотворил, помнится, три-четыре речи по Гвинее (о которой, конечно, имел весьма туманное представление, но дело было не в этом). Собрались вечером у Брежнева, здесь я его и увидел впервые. Поздоровался со всеми приветливо, начали читать. Вкусы заказчика были учтены: речи были эмоциональные, доходчивые, рассчитанные на теплый прием аудитории. Заказчик был доволен, мы разъехались с облегчением.
А через некоторое время - это был уже конец апреля - в моей мидовской комнатушке (8 метров на 23-м этаже) раздался звонок обычного городского телефона, правительственной «вертушки» у меня не было. «Это Андрей Михайлович? С вами говорит Брежнев. Мне бы очень хотелось поговорить по одному вопросу. Вы не могли бы ко мне подъехать?» Ошеломленный такой необычной для молотовско-громыкинского стиля вежливостью, я смог только промямлить: «Да, конечно». Последовал вопрос: «А когда вам было бы удобно приехать? 11 часов утра завтра подойдет?»
Словом, на следующий день я был в кабинете Брежнева в назначенное время (без каких-либо ожиданий в приемной). Хозяин поднялся из-за письменного стола, прошел навстречу половину длиннейшего кабинета и усадил меня рядом с собой посередине перпендикулярного стола для совещаний. Молодой еще (ему не было и 55 лет), статный человек с живыми, внимательными глазами и приветливой манерой разговора. Сразу перешел к делу (обращаясь, как почти все начальники того времени, происходившие не из интеллигентских семей, на ты). «Понимаешь, какое дело: жизнь моя сложилась так, что с малых лет работал в деревне, с юношеских лет - на заводе, а потом - партийные комитеты и на всю войну - армия. Никогда я с этой чертовой внешней политикой дела не имел и совсем в ней не разбираюсь. А теперь вот выбрали президентом, и приходится заграничными делами заниматься. Мне нужен человек, который помог бы войти в курс дела, сориентироваться в наиболее важных вопросах. Кое-кто порекомендовал обратиться к вам («вы» и «ты» постоянно перемешивались). Как бы вы посмотрели на то, чтобы перейти работать ко мне?» И тут Брежнев опять повел себя непривычным для меня, мидовского чиновника, образом: начал расспрашивать, сколько я получаю, как жилищные дела и т. д. Высказал сожаление, что не может предложить более высокую ставку, чем я получаю в МИД, но тут же добавил: «Но зато, имей в виду, у нас, в Верховном Совете, очень хороший дачный поселок, да и кремлевская столовая тоже...» О внешней политике как таковой, о моих познаниях в ней или взглядах речи вообще не было. Зато Леонид Ильич довольно подробно и образно рассказывал о своей жизни. А в конце произнес фразу, которая мне надолго запомнилась: «Ты не смотри, Андрей, что я такой мягкий. Если надо, я так дам, что не знаю, как тот, кому я дал, а сам я после этого три дня больной». Даже при некоторой доле рисовки это все же была довольно меткая автохарактеристика.
...
Как-то в неофициальной беседе Леонид Ильич сказал мне, задумавшись: «Знаешь, Андрей, все-таки, оценивая пройденный путь, я прихожу к выводу, что самый лучший пост из тех, что мне приходилось занимать,- это пост секретаря обкома партии. И возможность сделать что-то больше, и в то же время можешь сам наглядно видеть и реальную обстановку, и результаты своей работы. Можешь регулярно бывать на заводах, в полях, общаться со многими людьми, чувствовать их настроение. А здесь, в Кремле, сидишь и видишь мир сквозь бумаги, которые кладут тебе на стол».
Это, мне думается, было своего рода ключевое высказывание, которое характеризовало Брежнева как человека и работника. Живой, активный (я имею в виду, конечно, время, когда он был здоров), общительный - и в то же время мало приспособленный к государственной деятельности большого масштаба, к обобщениям и тем более теоретическим выводам, Брежнев сам определил свои оптимальные возможности. Это был хороший практический руководитель областного уровня, но для поста руководителя великой державы и великой партии ему многого явно недоставало. И внутренне он (опять-таки когда был здоров) несомненно сознавал это. Отсюда и такие качества, как исключительная осторожность при принятии серьезных решений, неуверенность, постоянная потребность выслушивать советы других и в то же время частые колебания и даже противоречивые действия, когда эти советы шли в разных направлениях. Это, конечно, не значит, что у Брежнева не было своих взглядов и убеждений, своих концепций во внутренней и внешней политике.
Они были, но по большей части в самом общем виде и в довольно ограниченных пределах: стремление улучшить условия жизни народа, особенно на селе, обеспечить крепкую оборону, закрепить выгодные для СССР итоги второй мировой войны, обеспечить прочный мир.
Но углубленно над стратегией и перспективами развития страны и ее внешней политики Брежнев едва ли задумывался, предпочитая прагматический подход к решению отдельных вопросов по мере их возникновения. Теоретиком ни в коей мере не был и никогда себя им не считал. Даже не любил, когда ему предлагали слишком «теоретизированные» фрагменты в проектах его речей и выступлений: «Кто поверит, что это мои слова? Ведь все же знают, что я не теоретик».
Таким образом, как видим, определенная способность самокритичного подхода была Брежневу не чужда.
У меня до сих пор сохранилась, как память, маленькая, написанная красным фломастером записочка, которую Брежнев передал мне сразу же, вернувшись с трибуны после своего выступления на Общеевропейском совещании в Хельсинки 1 августа 1975 г. Эта записка гласит: «Андрей Михайлович! Как получилось? Ты мой честный критик, я отвечаю тебе за это своими чувствами». Правда, в данном случае речь шла не о содержании речи - она была подготовлена МИД и утверждена Политбюро,- а о технике ее произнесения (к этому времени у Брежнева начала ухудшаться дикция).
Что же касается содержания своих публичных выступлений, то Брежнев, придя к власти, ввел строгий порядок, которого придерживался до конца жизни: все заранее подготовленные тексты своих докладов и речей он предварительно рассылал членам Политбюро и секретарям ЦК и очень внимательно рассматривал (хотя и далеко не всегда учитывал) все поступавшие замечания. Того же он требовал и от своих коллег по руководству и очень сердился, если кто-либо этого не делал.
И в личных беседах, и при коллективном обсуждении каких-либо проблем Леонид Ильич внимательно и терпеливо выслушивал различные мнения, не перебивая говоривших, и, как правило, старался вывести дело на «консенсус».
Прошу понять меня правильно. Все сказанное вовсе не означает стремления умалить значение фактической деятельности Брежнева как руководителя страны.
Если говорить о внешней политике (а я считаю себя компетентным говорить только об этом), то можно утверждать определенно: Брежнев лично внес большой вклад в укрепление международных позиций Советского Союза, упрочение мира в Европе и общую стабилизацию международных отношений. Как уже отмечалось, углубление добрых отношений с Францией, Московский договор с ФРГ, общеевропейское совещание, достижение ядерного паритета с США и начало процесса ограничения гонки ядерных вооружений - во всем этом сыграли конкретную роль личные усилия Брежнева как руководителя.
В общении с людьми Леонид Ильич был, как правило, доброжелателен, приветлив, терпим. Должен добавить: таковы были его натура и в то же время стиль, которого он сознательно придерживался в политических целях. И даже в напряженных ситуациях в ответ на откровенно недоброжелательные выпады старался проявлять максимальную сдержанность, не давал себя спровоцировать. Так было, например, на одном из заседаний Совета обороны (единственном, где мне почему-то удалось присутствовать), когда министр обороны Гречко (его давний знакомый и вышестоящий по армии в годы войны) закатил ему настоящую истерику из-за того, что генсек (и председатель Совета обороны) позволил себе без его, Гречко, ведома пригласить одного из видных военных конструкторов и обсуждать с ним оборонные дела. Все присутствовавшие были возмущены поведением министра и ждали взрыва. Но Брежнев смолчал, остался спокоен. Думаю, однако, что с тех пор его отношение к Гречко серьезно изменилось.
Выросший в недрах партийного аппарата, Брежнев хорошо понимал его значение и силу как носителя реальной власти в стране сверху донизу. Поэтому своей самой надежной опорой он считал секретарей обкомов партии, старался поддерживать с ними неизменно хорошие отношения. Я не знаю случая, когда бы он (будучи здоровым) отказывал кому-либо при их приезде в Москву в приеме и продолжительной, внимательной беседе. И сам, находясь в отпуске в Крыму, ежедневно проводил два-три часа за столом у аппарата ВЧ, расспрашивая секретарей обкомов в разных концах страны об их делах, нуждах, настроениях. Все это, конечно, укрепляло авторитет Брежнева в кадрах партии и тем самым его позиции в руководстве страны.
Определенная гуманность была свойственна Брежневу от природы. Он не любил жестоких расправ. Как-то, будучи председателем Президиума Верховного Совета СССР, он сказал, что самое тяжелое для него в этой должности - обязанность подписывать смертные приговоры, отклонять апелляции приговоренных.
И вот еще один яркий пример. В марте 1982 года, уже совсем больной, Леонид Ильич посетил Ташкент для вручения очередного ордена республике. За день до выступления Брежнев, следуя совету своего друга- министра обороны Устинова, внезапно решил поехать на Ташкентский авиастроительный завод, один из крупнейших в стране. Визит не был никак подготовлен предварительно, его отговаривали и узбекские руководители, и охрана, но он настоял на своем. Получилась ужасная кутерьма. Изо всех цехов, узнав о приезде лидера, хлынули, побросав работу, десятки тысяч рабочих.
В сборочный цех, куда направился Леонид Ильич, мы еще пробились. Внутри этого цеха под потолком высилась монтажная эстакада, переполненная людьми. Говорили потом, что это сооружение было рассчитано максимум на сорок человек, а набилось на него более сотни. И вот как раз в ту минуту, когда под ним проходил Брежнев в сопровождении Рашидова и других местных руководителей, железный помост зашатался и медленно, на глазах у всех нас рухнул вниз со стоявшими на нем людьми. Общий крик ужаса, толпа отшатнулась назад. Нас швырнуло на бетбнный пол. Едва подняв голову, смотрю: что там, под помостом? На полу лежат люди, но Брежнев с помощью других медленно поднимается и, шатаясь, бредет уже к подогнанной в цех машине. К счастью, убитых не было, только тяжело пострадали два пытавшихся прикрыть его охранника.
Мчимся в резиденцию. Там уже перебинтованный, в окружении врачей лежит Леонид Ильич. Сломана ключица. И тут я слышу, как он слабым голосом настойчиво просит соединить его с Москвой, с председателем КГБ Андроповым. И слышу его слова: «Юра, тут со мной на заводе несчастье случилось. Только я тебя прошу, ты там никому головы не руби. Не наказывай, виноват я сам. Поехал без предупреждения, хотя меня отговаривали».
Такая человечная реакция в трудной ситуации меня, признаюсь, тронула. Остается добавить, что на следующий день Брежнев, отвергнув рекомендации врачей, все же выступил на торжественном заседании и вручил республике орден. Только перекладывал листки текста речи левой рукой, так как правая была забинтована. О происшедшем из публики никто не узнал, сообщений никаких не было. Только в Москве нам пришлось пару недель ездить к Брежневу с бумагами для доклада в больницу.
Было бы, однако, большой ошибкой считать, что Леонид Ильич был этаким слабохарактерным добряком-толстовцем. Отнюдь нет. Это был упорный, целеустремленный и хитрый человек, который в своих целях, нередко продиктованных честолюбием, манипулировал людьми, заставлял их делать то, что ему было нужно, и ловко, без излишнего шума и сенсаций умел избавляться от неподходивших ему работников, особенно тех, кого считал потенциальными соперниками. И это при том, что в принципе он был искренним сторонником стабильности кадров, старался сводить перемены к минимуму.