Князь Оболенский о белых. Часть II
Из книги корнета князя Оболенского «Крым при Врангеле. Мемуары белогвардейца».
Итак, вместо упрощения аппарата управления получилась громоздкая бюрократическая надстройка над местными учреждениями.
Так обстояло дело с конструкцией власти. Каково же было содержание внутренней политики?
Мне несколько раз приходилось слышать от Кривошеина утверждение, что для него не существует ни правых, ни левых, что один враг - большевики, и против этого врага он готов идти рука об руку с кем угодно, от правых до социалистов. Так он говорил со мной, может быть, и искренно, а между тем во главе полиции поставил известного по своей полицейской работе в последний период царского правительства генерала Климовича.
Непосредственно после назначения Климовича я к нему зашел по следующему поводу.
В Симферополе был арестован по подозрению в большевизме мой хороший знакомый, редактор газеты "Южные ведомости" Арон Павлович Лурье. Это был человек исключительных душевных качеств, необыкновенно кроткий, добрый и незлобивый. Официально он принадлежал к партии народных социалистов, но по существу, благодаря особенностям своей натуры, не мог уложиться в рамки какой-либо партии. К большевикам относился с ненавистью…
[Читать далее]Когда он был арестован и приведен в соответствующее полицейское учреждение, то попал на допрос к некому N. (фамилию этого господина я забыл), деяния которого когда-то разоблачались в "Южных ведомостях" (вероятно, это и было причиной ареста Лурье).
А история ротмистра N. "обыкновенная", но весьма характерная. Во времена Деникина он служил в контрразведке, но ему не повезло: изобличенный в целом ряде вымогательств и насилий (до убийств включительно), он был предан военному суду и приговорен к каторжным работам.
На его счастье, в это время приехал в Крым главноначальствующий генерал Шиллинг, который благодаря заступничеству за N. одной особы женского пола приговора не утвердил, а заменил каторжные работы простым разжалованием в рядовые.
А рядовой N. вновь был принят на службу в полицию, где получал ответственные поручения до ведения дознаний включительно.
Вот эту историю я и счел необходимым довести до сведения генерала Климовича, только что приехавшего в Крым из Сербии, куда он попал после эвакуации Новороссийска.
Климович выслушал меня довольно равнодушно и сказал, что наведет справки, но добавил, что полиции иной раз приходится пользоваться услугами и уголовных элементов, за которыми нужно иметь лишь сугубый надзор. Впрочем, добавил он, если дело действительно стоит так, как я передаю, то он, конечно, примет свои меры. Разговор наш перешел на другие темы.
Я стал говорить Климовичу о том, какую губительную роль в постановке полицейского розыска до сих пор, кроме бесконечного моря прямых злоупотреблений, сыграло растяжимое толкование понятия "большевизм", как в большевизме обвиняли умеренных социалистов и даже совсем не социалистов, имевших несчастие служить в большевистских учреждениях. Приводил примеры расправы над совершенно непричастными к большевизму людьми и т. д. Словом, говорил все то, что раньше говорил Кривошеину и с чем последний вполне соглашался.
Климович уклонился от изложения своей программы, но словоохотливо стал рассказывать о том, как сидел в тюрьме при Временном правительстве и какие при этом испытывал унижения. При большевиках было тоже скверно, но они, по крайней мере, выпустили на свободу и даже дали возможность поступить на службу в какой-то банк.
Смысл его речи заключался в том, что все левые одним миром мазаны. Я почувствовал в ней столько злобы, ненависти и личной мстительности, что для меня не могло уже быть сомнений, что в его полицейской работе все останется по-старому.
И, действительно, при Климовиче, как и до него, тюрьмы были переполнены преимущественно случайными людьми, что нисколько не мешало, а скорее помогало работе оставшихся на свободе большевистских агитаторов.
Когда я передавал свои впечатления о Климовиче Кривошеину, он спокойно и холодно ответил мне: "Конечно, и у Климовича есть свои недостатки, но на таком посту должен быть специалист своего дела".
Мне хорошо памятен один эпизод, мелкий, но характерный для власти, которая перед лицом подлинной большевистской опасности все еще продолжала сводить мелкие счеты с другими социалистическими течениями.
Первая демократическая Симферопольская городская дума избрала в число почетных мировых судей нескольких социалистов. Срок избрания их истекал через два месяца. Тем не менее, когда министр юстиции Н.Н. Таганцев узнал о существовании почетных мировых судей социалистов, он отрешил их от должности. Я уже теперь не помню, на какой закон ссылался при этом министр юстиции, и ссылался ли он вообще на какой-нибудь закон. Помню только, что городская дума, хотя и не имевшая тогда социалистического большинства, единогласно выразила протест против этого незаконного, с ее точки зрения, акта.
- Помните ли вы, Александр Васильевич, сказку Щедрина о том, как медведь чижика съел? - спросил я по этому поводу у Кривошеина.
- Помню, - ответил он. - А почему вы у меня об этом спрашиваете?
- А вот подумайте: в Мелитопольском уезде идут кровопролитные бои с большевиками, здесь в тылу "зеленые" засели в горах, и дня не проходит, чтобы не было вооруженных нападений, экономическое и финансовое положение ухудшается изо дня в день и т. д., а ваше правительство занимается репрессивными мерами против мирнейших граждан, избранных три года тому назад в почетные мировые судьи, и при том за два месяца до окончания их полномочий. Кому и для чего это нужно? Между тем такие меры власти вносят раздражение в общественную среду, а большевикам доставляют удовольствие: Мишка, мол, чижика съел.
Кривошеин улыбнулся и слегка задергал левой щекой, что у него всегда предшествовало язвительной реплике.
- Может быть, вы и правы, что этого не следовало делать, - сказал он, - но ведь автор этой меры ваш же либерал Таганцев...
Как никак, и Врангель и Кривошеин очень дорожили поддержкой общественного мнения, а в частности и печати.
Однако выходило так, что не печать служила поддержкой правительства, а правительство являлось поддержкой печати.
Правда, "Осваг", на содержание которого правительство Деникина растрачивало огромные средства, был ликвидирован, но многие из деятелей этого недоброй славы учреждения прибыли в Крым и, конечно, атаковали правительство, добиваясь казенного иждивения и субсидий.
И вот, хотя "Осваг", как учреждение, и не был восстановлен, но дух его ожил в многочисленных, получавших казенную субсидию, газетах.
Газеты росли, как грибы. Сколько их было в Крыму - не знаю точно, но, во всяком случае, около двадцати, если не больше. Газет шесть или семь в Севастополе, четыре - в Симферополе, две - в Евпатории, а там еще в Ялте, Феодосии, Керчи...
Насколько знаю, совершенно без казенной субсидии в форме денежных дотаций или льготного получения бумаги обходились только две: "Южные ведомости" в Симферополе, субсидировавшиеся кооперативами, и закрытый вскоре социалистический "Ялтинский курьер". Из остальных газет более или менее независимо себя держали севастопольская большая газета либерально-демократического направления "Юг России" и издававшиеся в Симферополе "Известия Крестьянского союза"6.
Эти газеты страдали от цензуры, выходили с белыми столбцами, и хотя в общем поддерживали Врангеля и его правительство в их борьбе с большевиками, но держали себя независимо. Вся остальная печать имела определенно рептильный характер. Злоба, клевета и доносы, с одной стороны, бахвальство и "шапками закидаем", с другой, - основные черты всей этой ужасной, удушающей прессы. А если говорить о направлении, то, за исключением "Таврического голоса", допускавшего известный либерализм суждений, и "Великой России", старавшейся быть умеренной, все это были газеты определенно правого, явно монархического уклона. Конечно, преобладание правых газет среди субсидировавшихся правительством не было простой случайностью, ибо, если еще можно допустить, что "правые" руки могли творить "левую" (практическую) политику, то "правая" голова не могла говорить "левые" слова.
Бывало, что какая-нибудь правая рептилия говорила больше, чем полагалось, и тогда Врангель ее сдерживал. Но такие случаи были редки.
В деле устной агитации происходило приблизительно то же. Правительство оплачивало услуги целого ряда агитаторов, выступавших на митингах в тылу и на солдатских собраниях на фронте. Увы, среди них лица, выступавшие с проповедью объединения всех против единственного общего врага - большевиков, были редкими исключениями. В большинстве случаев проповедь велась в определенном монархическом духе со злобой и ненавистью ко всем инакомыслящим.
Один из моих хороших знакомых, глубоко преданный белому движению, отдавший все силы своего ораторского дарования на дело агитации в пользу армии, говорил мне, что порой приходил в отчаяние от того направления, какое принимала эта агитация благодаря постепенному вытеснению из пропагандистской работы прогрессивных людей с заменой их черносотенными демагогами.
Демагогия агитаторов, конечно, направлялась в сторону наименьшего сопротивления, используя стихийно возраставший в армии и в широких слоях населения антисемитизм.
Особенно опасные формы антисемитская агитация приняла тогда, когда она стала раздаваться с церковного амвона.
В Симферополе появился известный московский священник Востоков, бежавший от большевиков на юг.
Каждое воскресенье, после службы в кафедральном соборе, он произносил с амвона горячие речи, призывая к борьбе с еврейством, закабалившим русский народ при посредстве большевиков. Речи его были талантливы и сильны и производили огромное впечатление. Народ валом валил в собор уже не на молитву, а только чтобы послушать полные человеконенавистничества речи церковного пастыря.
На третье воскресение толпа уже не вмещалась в собор. Востоков вышел на паперть и говорил с ее возвышения возбужденной толпе, в которой начались истерические взвизгивания женщин и послышались грозные крики: "Бей жидов".
Над Симферополем нависла опасность еврейского погрома.
Я экстренно выехал в Севастополь, застал там П.Б. Струве, и мы с ним вместе отправились к генералу Врангелю, который, выслушав мой рассказ о том, что творится в Симферополе, обещал обуздать неистового отца Востокова.
И действительно, на следующий день был издан приказ, грозивший карами за возбуждение одной части населения против другой, а отцу Востокову было воспрещено выступать со своими проповедями с паперти собора.
Атмосфера несколько прочистилась, опасность еврейского погрома миновала, но дух злобной реакции в субсидировавшейся правительством агитации, устной и печатной, не только не ослабевал, а все более усиливался.
Я не думаю, чтобы этот дух сознательно культивировался Врангелем или Кривошеиным. Реакция, как мне тогда представлялось, развивалась стихийно как в самой армии, так и во всем ее окружении, и нужно думать, что никто бы не усидел во главе управления, кто бы вздумал с ней серьезно бороться. В этом можно было убедиться на опыте последнего либерального правительства Деникина.
К тому же сам Врангель ведь был выдвинут на свой пост правыми кругами.
А.В. Кривошеин, во всяком случае, среди этих волн разыгравшейся реакции играл умеряющую роль. Сдерживал, насколько умел, но шел на компромиссы направо, поскольку это ему представлялось необходимым...
…
Я уже говорил о том, какие препятствия встретились на пути к восстановлению нормальных функций земских самоуправлений в Крыму.
Демократические земства, давно уже утратившие свой революционный пыл, все же продолжали внушать страх и ненависть правящим кругам при Врангеле, как это было и при Деникине. И даже к исполнительным органам распущенных земских собраний, к земским управам, продолжали относиться подозрительно, хотя состав их уже значительно изменился. Служба в земствах, страдавших хроническим безденежьем, в то время была в материальном отношении очень тяжелой, и вполне естественно, что все, кто мог найти себе более выгодное занятие, покидали земскую службу…
Скрытая борьба с земствами выражалась в различных формах: в попытках прекратить отпуск средств на определенные отрасли работы с тем, чтобы взять заведывание ими в руки правительства (политика управления земледелия), в назначении ревизий, в учреждении постоянного контроля за исполнением смет и т. д.
Управляющий контрольной палатой Гординский, старый и опытный чиновник, возмущался этой возложенной на него обязанностью. Он отлично понимал, что соблюдение сметных предположений при стремительно падавшей валюте совершенно невозможно, и обещал мне смотреть сквозь пальцы на все наши, вызываемые жизненной необходимостью, беззакония. Однако появившиеся в управах контрольные чиновники все-таки мешали работать, а в некоторых уездных земских управах они стали вмешиваться даже во внутренние дела…
Очень вероятно, что, удержись Врангель в Крыму еще несколько месяцев, многие из нас за неправильное расходование казенных денег попали бы на скамью подсудимых.
Я не стану перечислять отдельных случаев мелкого "подсиживания" земских учреждений, практиковавшегося некоторыми министрами Врангеля. Таких случаев было много, и много они мне испортили крови, но сейчас все эти мелочи уже не представляют интереса.
Как-никак, нас до поры до времени терпели. Однако судьба демократического земства была предрешена: Кривошеин поручил Г.В. Глинке выработать новое положение о земских учреждениях.
Оно было идейно тесно связано с изданным уже законом о земле.
Среднее и зажиточное крестьянство, увеличившее свое землевладение при помощи нового земельного закона, должно было стать опорой государственной власти. Для этого нужно было его организовать, но организовать без участия разночинной интеллигенции - главной виновницы всех постигших Россию несчастий - и под бдительным наблюдением начальства.
Такова была, как мне представляется, идейная цель Кривошеина, практически воплощавшаяся в проекте положения о земских учреждениях.
Волостное земство, упраздненное деникинским правительством, снова восстановлялось, но уже не на основе всеобщего избирательного права.
Круг избирателей волостного земства был определен законопроектом следующим образом:
"Избирательными правами пользуются: а) домохозяева, имеющие надельную землю или иную земельную собственность и ведущие самостоятельное полевое или приусадебное хозяйство, не исключая женщин, удовлетворяющих изложенным условиям и являющихся главами семей; б) землевладельцы без различия сословий и независимо от размера их земельного имущества по одному представителю или представительнице от каждого, входящего в состав волости, владения, составляющего особое хозяйство; в) настоятели местных церквей, а также по одному представителю от приходских обществ всех исповеданий, если сии общества владеют землей в пределах волости; г) лица, пользующиеся землей на праве аренды, имеющие на этой земле оседлость и проживающие в пределах волости не менее 3 лет, если они ведут на арендованной земле самостоятельное сельское хозяйство или имеют на ней торгово-промышленное либо фабрично-заводское предприятие; д) представители казенных и общественных учреждений, торговых и промышленных обществ и товариществ, по одному от каждого, если сии учреждения, общества и товарищества владеют в пределах волости недвижимым имуществом"…
Таким образом, вся сельская интеллигенция - учителя, врачи, фельдшера и прочие - и более культурное молодое поколение деревни (только "домохозяевам" давались избирательные права) лишались права участия в волостных земствах.
Волостным земствам формально было предоставлено весьма широкое право самоуправления и независимое от администрации положение.
Но... на представителя волостной управы возлагались административные обязанности волостного старшины, и в пределах функций волостного старшины он подчинялся уездному начальнику. Таким образом, фактически уездный начальник получал возможность оказывать давление на всю земскую работу в волости. А так как в состав гласных уездных земств были введены ex officio все председатели волостных земств (они же волостные старшины), то и уездные земства в значительной степени вводились в сферу влияния администрации…
Конечно, мы возражали и против превращения волостного земства в волостное правление и против введения имущественного ценза, который как будто странно было отстаивать после "поравнения", произведенного большевиками.
Но, конечно, наши горячие возражения ни к чему существенному не привели…
Когда всеми голосами против моего одного провалилось всеобщее избирательное право, мы предложили наравне с имущественным цензом ввести ценз образовательный. Когда и это не прошло, стали отстаивать пассивное избирательное право хотя бы для лиц, имеющих образовательный ценз. Все эти предложения были провалены. С другой стороны, Ненарокомов, страдавший "жидоманией", выражал большое беспокойство по поводу того, что в законе остались какие-то лазейки, через которые могут проникнуть в земство евреи. Его смущали и "представители приходских обществ всех вероисповеданий" и лица, имеющие торгово-промышленные заведения.
Ему доказывали, что случайные евреи потонут в массе избирателей, что, наконец, большой беды не произойдет, даже, если, вопреки всем вероятиям, в какой-либо волости окажется один гласный еврей. Он долго не унимался и даже с одним евреем не мог примириться...
Итак, вместо упрощения аппарата управления получилась громоздкая бюрократическая надстройка над местными учреждениями.
Так обстояло дело с конструкцией власти. Каково же было содержание внутренней политики?
Мне несколько раз приходилось слышать от Кривошеина утверждение, что для него не существует ни правых, ни левых, что один враг - большевики, и против этого врага он готов идти рука об руку с кем угодно, от правых до социалистов. Так он говорил со мной, может быть, и искренно, а между тем во главе полиции поставил известного по своей полицейской работе в последний период царского правительства генерала Климовича.
Непосредственно после назначения Климовича я к нему зашел по следующему поводу.
В Симферополе был арестован по подозрению в большевизме мой хороший знакомый, редактор газеты "Южные ведомости" Арон Павлович Лурье. Это был человек исключительных душевных качеств, необыкновенно кроткий, добрый и незлобивый. Официально он принадлежал к партии народных социалистов, но по существу, благодаря особенностям своей натуры, не мог уложиться в рамки какой-либо партии. К большевикам относился с ненавистью…
[Читать далее]Когда он был арестован и приведен в соответствующее полицейское учреждение, то попал на допрос к некому N. (фамилию этого господина я забыл), деяния которого когда-то разоблачались в "Южных ведомостях" (вероятно, это и было причиной ареста Лурье).
А история ротмистра N. "обыкновенная", но весьма характерная. Во времена Деникина он служил в контрразведке, но ему не повезло: изобличенный в целом ряде вымогательств и насилий (до убийств включительно), он был предан военному суду и приговорен к каторжным работам.
На его счастье, в это время приехал в Крым главноначальствующий генерал Шиллинг, который благодаря заступничеству за N. одной особы женского пола приговора не утвердил, а заменил каторжные работы простым разжалованием в рядовые.
А рядовой N. вновь был принят на службу в полицию, где получал ответственные поручения до ведения дознаний включительно.
Вот эту историю я и счел необходимым довести до сведения генерала Климовича, только что приехавшего в Крым из Сербии, куда он попал после эвакуации Новороссийска.
Климович выслушал меня довольно равнодушно и сказал, что наведет справки, но добавил, что полиции иной раз приходится пользоваться услугами и уголовных элементов, за которыми нужно иметь лишь сугубый надзор. Впрочем, добавил он, если дело действительно стоит так, как я передаю, то он, конечно, примет свои меры. Разговор наш перешел на другие темы.
Я стал говорить Климовичу о том, какую губительную роль в постановке полицейского розыска до сих пор, кроме бесконечного моря прямых злоупотреблений, сыграло растяжимое толкование понятия "большевизм", как в большевизме обвиняли умеренных социалистов и даже совсем не социалистов, имевших несчастие служить в большевистских учреждениях. Приводил примеры расправы над совершенно непричастными к большевизму людьми и т. д. Словом, говорил все то, что раньше говорил Кривошеину и с чем последний вполне соглашался.
Климович уклонился от изложения своей программы, но словоохотливо стал рассказывать о том, как сидел в тюрьме при Временном правительстве и какие при этом испытывал унижения. При большевиках было тоже скверно, но они, по крайней мере, выпустили на свободу и даже дали возможность поступить на службу в какой-то банк.
Смысл его речи заключался в том, что все левые одним миром мазаны. Я почувствовал в ней столько злобы, ненависти и личной мстительности, что для меня не могло уже быть сомнений, что в его полицейской работе все останется по-старому.
И, действительно, при Климовиче, как и до него, тюрьмы были переполнены преимущественно случайными людьми, что нисколько не мешало, а скорее помогало работе оставшихся на свободе большевистских агитаторов.
Когда я передавал свои впечатления о Климовиче Кривошеину, он спокойно и холодно ответил мне: "Конечно, и у Климовича есть свои недостатки, но на таком посту должен быть специалист своего дела".
Мне хорошо памятен один эпизод, мелкий, но характерный для власти, которая перед лицом подлинной большевистской опасности все еще продолжала сводить мелкие счеты с другими социалистическими течениями.
Первая демократическая Симферопольская городская дума избрала в число почетных мировых судей нескольких социалистов. Срок избрания их истекал через два месяца. Тем не менее, когда министр юстиции Н.Н. Таганцев узнал о существовании почетных мировых судей социалистов, он отрешил их от должности. Я уже теперь не помню, на какой закон ссылался при этом министр юстиции, и ссылался ли он вообще на какой-нибудь закон. Помню только, что городская дума, хотя и не имевшая тогда социалистического большинства, единогласно выразила протест против этого незаконного, с ее точки зрения, акта.
- Помните ли вы, Александр Васильевич, сказку Щедрина о том, как медведь чижика съел? - спросил я по этому поводу у Кривошеина.
- Помню, - ответил он. - А почему вы у меня об этом спрашиваете?
- А вот подумайте: в Мелитопольском уезде идут кровопролитные бои с большевиками, здесь в тылу "зеленые" засели в горах, и дня не проходит, чтобы не было вооруженных нападений, экономическое и финансовое положение ухудшается изо дня в день и т. д., а ваше правительство занимается репрессивными мерами против мирнейших граждан, избранных три года тому назад в почетные мировые судьи, и при том за два месяца до окончания их полномочий. Кому и для чего это нужно? Между тем такие меры власти вносят раздражение в общественную среду, а большевикам доставляют удовольствие: Мишка, мол, чижика съел.
Кривошеин улыбнулся и слегка задергал левой щекой, что у него всегда предшествовало язвительной реплике.
- Может быть, вы и правы, что этого не следовало делать, - сказал он, - но ведь автор этой меры ваш же либерал Таганцев...
Как никак, и Врангель и Кривошеин очень дорожили поддержкой общественного мнения, а в частности и печати.
Однако выходило так, что не печать служила поддержкой правительства, а правительство являлось поддержкой печати.
Правда, "Осваг", на содержание которого правительство Деникина растрачивало огромные средства, был ликвидирован, но многие из деятелей этого недоброй славы учреждения прибыли в Крым и, конечно, атаковали правительство, добиваясь казенного иждивения и субсидий.
И вот, хотя "Осваг", как учреждение, и не был восстановлен, но дух его ожил в многочисленных, получавших казенную субсидию, газетах.
Газеты росли, как грибы. Сколько их было в Крыму - не знаю точно, но, во всяком случае, около двадцати, если не больше. Газет шесть или семь в Севастополе, четыре - в Симферополе, две - в Евпатории, а там еще в Ялте, Феодосии, Керчи...
Насколько знаю, совершенно без казенной субсидии в форме денежных дотаций или льготного получения бумаги обходились только две: "Южные ведомости" в Симферополе, субсидировавшиеся кооперативами, и закрытый вскоре социалистический "Ялтинский курьер". Из остальных газет более или менее независимо себя держали севастопольская большая газета либерально-демократического направления "Юг России" и издававшиеся в Симферополе "Известия Крестьянского союза"6.
Эти газеты страдали от цензуры, выходили с белыми столбцами, и хотя в общем поддерживали Врангеля и его правительство в их борьбе с большевиками, но держали себя независимо. Вся остальная печать имела определенно рептильный характер. Злоба, клевета и доносы, с одной стороны, бахвальство и "шапками закидаем", с другой, - основные черты всей этой ужасной, удушающей прессы. А если говорить о направлении, то, за исключением "Таврического голоса", допускавшего известный либерализм суждений, и "Великой России", старавшейся быть умеренной, все это были газеты определенно правого, явно монархического уклона. Конечно, преобладание правых газет среди субсидировавшихся правительством не было простой случайностью, ибо, если еще можно допустить, что "правые" руки могли творить "левую" (практическую) политику, то "правая" голова не могла говорить "левые" слова.
Бывало, что какая-нибудь правая рептилия говорила больше, чем полагалось, и тогда Врангель ее сдерживал. Но такие случаи были редки.
В деле устной агитации происходило приблизительно то же. Правительство оплачивало услуги целого ряда агитаторов, выступавших на митингах в тылу и на солдатских собраниях на фронте. Увы, среди них лица, выступавшие с проповедью объединения всех против единственного общего врага - большевиков, были редкими исключениями. В большинстве случаев проповедь велась в определенном монархическом духе со злобой и ненавистью ко всем инакомыслящим.
Один из моих хороших знакомых, глубоко преданный белому движению, отдавший все силы своего ораторского дарования на дело агитации в пользу армии, говорил мне, что порой приходил в отчаяние от того направления, какое принимала эта агитация благодаря постепенному вытеснению из пропагандистской работы прогрессивных людей с заменой их черносотенными демагогами.
Демагогия агитаторов, конечно, направлялась в сторону наименьшего сопротивления, используя стихийно возраставший в армии и в широких слоях населения антисемитизм.
Особенно опасные формы антисемитская агитация приняла тогда, когда она стала раздаваться с церковного амвона.
В Симферополе появился известный московский священник Востоков, бежавший от большевиков на юг.
Каждое воскресенье, после службы в кафедральном соборе, он произносил с амвона горячие речи, призывая к борьбе с еврейством, закабалившим русский народ при посредстве большевиков. Речи его были талантливы и сильны и производили огромное впечатление. Народ валом валил в собор уже не на молитву, а только чтобы послушать полные человеконенавистничества речи церковного пастыря.
На третье воскресение толпа уже не вмещалась в собор. Востоков вышел на паперть и говорил с ее возвышения возбужденной толпе, в которой начались истерические взвизгивания женщин и послышались грозные крики: "Бей жидов".
Над Симферополем нависла опасность еврейского погрома.
Я экстренно выехал в Севастополь, застал там П.Б. Струве, и мы с ним вместе отправились к генералу Врангелю, который, выслушав мой рассказ о том, что творится в Симферополе, обещал обуздать неистового отца Востокова.
И действительно, на следующий день был издан приказ, грозивший карами за возбуждение одной части населения против другой, а отцу Востокову было воспрещено выступать со своими проповедями с паперти собора.
Атмосфера несколько прочистилась, опасность еврейского погрома миновала, но дух злобной реакции в субсидировавшейся правительством агитации, устной и печатной, не только не ослабевал, а все более усиливался.
Я не думаю, чтобы этот дух сознательно культивировался Врангелем или Кривошеиным. Реакция, как мне тогда представлялось, развивалась стихийно как в самой армии, так и во всем ее окружении, и нужно думать, что никто бы не усидел во главе управления, кто бы вздумал с ней серьезно бороться. В этом можно было убедиться на опыте последнего либерального правительства Деникина.
К тому же сам Врангель ведь был выдвинут на свой пост правыми кругами.
А.В. Кривошеин, во всяком случае, среди этих волн разыгравшейся реакции играл умеряющую роль. Сдерживал, насколько умел, но шел на компромиссы направо, поскольку это ему представлялось необходимым...
…
Я уже говорил о том, какие препятствия встретились на пути к восстановлению нормальных функций земских самоуправлений в Крыму.
Демократические земства, давно уже утратившие свой революционный пыл, все же продолжали внушать страх и ненависть правящим кругам при Врангеле, как это было и при Деникине. И даже к исполнительным органам распущенных земских собраний, к земским управам, продолжали относиться подозрительно, хотя состав их уже значительно изменился. Служба в земствах, страдавших хроническим безденежьем, в то время была в материальном отношении очень тяжелой, и вполне естественно, что все, кто мог найти себе более выгодное занятие, покидали земскую службу…
Скрытая борьба с земствами выражалась в различных формах: в попытках прекратить отпуск средств на определенные отрасли работы с тем, чтобы взять заведывание ими в руки правительства (политика управления земледелия), в назначении ревизий, в учреждении постоянного контроля за исполнением смет и т. д.
Управляющий контрольной палатой Гординский, старый и опытный чиновник, возмущался этой возложенной на него обязанностью. Он отлично понимал, что соблюдение сметных предположений при стремительно падавшей валюте совершенно невозможно, и обещал мне смотреть сквозь пальцы на все наши, вызываемые жизненной необходимостью, беззакония. Однако появившиеся в управах контрольные чиновники все-таки мешали работать, а в некоторых уездных земских управах они стали вмешиваться даже во внутренние дела…
Очень вероятно, что, удержись Врангель в Крыму еще несколько месяцев, многие из нас за неправильное расходование казенных денег попали бы на скамью подсудимых.
Я не стану перечислять отдельных случаев мелкого "подсиживания" земских учреждений, практиковавшегося некоторыми министрами Врангеля. Таких случаев было много, и много они мне испортили крови, но сейчас все эти мелочи уже не представляют интереса.
Как-никак, нас до поры до времени терпели. Однако судьба демократического земства была предрешена: Кривошеин поручил Г.В. Глинке выработать новое положение о земских учреждениях.
Оно было идейно тесно связано с изданным уже законом о земле.
Среднее и зажиточное крестьянство, увеличившее свое землевладение при помощи нового земельного закона, должно было стать опорой государственной власти. Для этого нужно было его организовать, но организовать без участия разночинной интеллигенции - главной виновницы всех постигших Россию несчастий - и под бдительным наблюдением начальства.
Такова была, как мне представляется, идейная цель Кривошеина, практически воплощавшаяся в проекте положения о земских учреждениях.
Волостное земство, упраздненное деникинским правительством, снова восстановлялось, но уже не на основе всеобщего избирательного права.
Круг избирателей волостного земства был определен законопроектом следующим образом:
"Избирательными правами пользуются: а) домохозяева, имеющие надельную землю или иную земельную собственность и ведущие самостоятельное полевое или приусадебное хозяйство, не исключая женщин, удовлетворяющих изложенным условиям и являющихся главами семей; б) землевладельцы без различия сословий и независимо от размера их земельного имущества по одному представителю или представительнице от каждого, входящего в состав волости, владения, составляющего особое хозяйство; в) настоятели местных церквей, а также по одному представителю от приходских обществ всех исповеданий, если сии общества владеют землей в пределах волости; г) лица, пользующиеся землей на праве аренды, имеющие на этой земле оседлость и проживающие в пределах волости не менее 3 лет, если они ведут на арендованной земле самостоятельное сельское хозяйство или имеют на ней торгово-промышленное либо фабрично-заводское предприятие; д) представители казенных и общественных учреждений, торговых и промышленных обществ и товариществ, по одному от каждого, если сии учреждения, общества и товарищества владеют в пределах волости недвижимым имуществом"…
Таким образом, вся сельская интеллигенция - учителя, врачи, фельдшера и прочие - и более культурное молодое поколение деревни (только "домохозяевам" давались избирательные права) лишались права участия в волостных земствах.
Волостным земствам формально было предоставлено весьма широкое право самоуправления и независимое от администрации положение.
Но... на представителя волостной управы возлагались административные обязанности волостного старшины, и в пределах функций волостного старшины он подчинялся уездному начальнику. Таким образом, фактически уездный начальник получал возможность оказывать давление на всю земскую работу в волости. А так как в состав гласных уездных земств были введены ex officio все председатели волостных земств (они же волостные старшины), то и уездные земства в значительной степени вводились в сферу влияния администрации…
Конечно, мы возражали и против превращения волостного земства в волостное правление и против введения имущественного ценза, который как будто странно было отстаивать после "поравнения", произведенного большевиками.
Но, конечно, наши горячие возражения ни к чему существенному не привели…
Когда всеми голосами против моего одного провалилось всеобщее избирательное право, мы предложили наравне с имущественным цензом ввести ценз образовательный. Когда и это не прошло, стали отстаивать пассивное избирательное право хотя бы для лиц, имеющих образовательный ценз. Все эти предложения были провалены. С другой стороны, Ненарокомов, страдавший "жидоманией", выражал большое беспокойство по поводу того, что в законе остались какие-то лазейки, через которые могут проникнуть в земство евреи. Его смущали и "представители приходских обществ всех вероисповеданий" и лица, имеющие торгово-промышленные заведения.
Ему доказывали, что случайные евреи потонут в массе избирателей, что, наконец, большой беды не произойдет, даже, если, вопреки всем вероятиям, в какой-либо волости окажется один гласный еврей. Он долго не унимался и даже с одним евреем не мог примириться...