Профессор Н. Н. Алексеев о белом Крыме
Из воспоминаний проф. Н. Н. Алексеева.
Неожиданно для себя… я получил телеграмму, вызывающую меня от имени Главнокомандующего в Крым на место Начальника Информационной части при штабе армии. Я раздумывал всего несколько минут - и телеграфно ответил, что принимаю назначение…
Первое, что бросалось в глаза - это какой-то понурый, выцветший и в то же время неприветливый вид людей, толкавшихся на Севастопольской пристани. Пришла, как водится, контрразведка и бесконечно долго проверяла документы. Потом на пароход потянулись грузчики, здоровые и злые ребята, почему то ругавшиеся между собой. Тогда меня, помню, все тревожил вопрос, который я не раз задавал себе и ранее: почему это такие злые русские люди. Сколько мы грузились и в Турции, и в Болгарии, и в Сербии, везде народ - более добродушный и сходный, особенно константинопольские хамалы, жуликоватые, но услужливые, веселые и разбитные. А здесь подошли два мрачных типа, и сейчас же вышли недоразумения.
«Вот снесите, пожалуйста, багаж в таможню».
«Багаж? А это ваш ящик?»
«Мой».
«Нет-с, господин, тяжел. Кто его понесет?»
Я впал в недоумение. В Константинополе на спине его нес, помнится, один хамал. Растерянно спрашиваю, что же делать.
«Да можно перенести, только возьмите четырех человек».
Четыре человека по нашим вещам были явно излишни, но хотелось скорее на родную землю, и я не стал возражать. «Сколько же будет стоить», - спрашиваю я.
Здесь была мне названа такая невероятная сумма, что я пришел в ужас. Даже в переводе на турецкие лиры сумма была велика, а жизнь в Крыму была в несколько раз дешевле константинопольской. Я пришел в возмущение, которое, однако, было встречено весьма спокойно.
«Не хотите, так и не надо».
И мрачные типы удалились.[Читать далее]
Я пошел искать носильщиков на пристань, где много было разных грузчиков, которые охотно предлагали свои услуги. Вскоре я сговорился с двумя за сравнительно сносную цену и повел их на пароход. Но здесь произошло новое недоразумение. Являются опять мрачные типы, выхватывают у носильщиков вещи и начинают ругаться. Собирается толпа озлобленных лиц, и я вику, что моих носильщиков пинками выставляют с парохода.
Я пришел в полное негодование и пошел объясняться с комендантом пристани. Встретил он меня не очень вежливо, но когда я показал свои документы, тон его сразу переменился. Однако, он оказался совершенно беспомощным.
«У нас союз» - говорил он, - «союз грузчиков. Я ничего не могу сделать... Не состоящим в союзе не разрешают носить вещи... Цены у нас не установлены, приходится платить, сколько просят».
Я был побежден. Приходилось мириться, равняясь на русские порядки. Я нанял двух новых господ из союза, которые так и отказались нести большой ящик. Мне сказали, что его перевезут завтра прямо в таможню.
Таможенная процедура обошлась без особых происшествий, но далее опять несуразные затруднения. От пристани до квартиры знакомых, у которых мы могли переночевать, нужно было пройти десять-пятнадцать домов. Носильщики из союза вещи нести отказались, а подводы, стоявшие на улице, начали в свою очередь запрашивать невероятную цену.
«Да позвольте», - горячился один из севастопольцев, - ведь это два шага... Такую цену платят до вокзала».
«А нам все равно, что до вокзала, то и до Нахимовского... Не хотите, так и не надо».
Опять пришлось заплатить дань.
Я помню Севастополь со старых царских времен - был он всегда чистым, элегантным и нарядным городом. И во времена Деникина был он всегда внешне культурнее, чем Симферополь. А сейчас, выйдя на площадь между Графской пристанью и Морским Собранием и осмотревшись вокруг, я как-то сразу загрустил. Было что-то тяжелое, подавленное, вымученное во всем - особливо в встречных людях. Казалось, что не люди это, а какие-то серые подобия старых людей, если угодно, их тени. Особенно поразили меня друзья и знакомые, которых я нашел похудевшими, пожелтевшими и как-то выцветшими не только физически, но и духовно. По первому взгляду можно было заключить, что жизнь в Крыму - не из легких.
Мы уже отучились в течение коротких заграничных странствий от многих русских порядков, которые в первое время казались невыносимо тяжелыми. Севастополь был переполнен, комнат не было. Пришлось в первые дни спать на полу в канцелярии, на собственной одежде. Все было неопрятно и первое время внушало брезгливость.
На следующее утро пошел я в таможню добывать мой ящик. Время было присутственное, около десяти часов утра, но оказалось, что в таможне нет соответственного чиновника. Его пошли искать и искали без преувеличения около часу. Наконец, пришел чиновник, нашел мой ящик, но и здесь дело не пошло: обнаружилось, что нет какой-то таможенной книги, которую также послали искать. Прошел час времени, и пришел солдат с книгой, однако в это время исчез куда-то чиновник. Было это все прямо по-гоголевски. Я опять вышел из себя, стал предъявлять свои документы и вызовы и не без затруднения после трехчасовой процедуры добился счастливой встречи чиновника с книгой.
«Да вы напрасно не заплатили», - говорил мне какой-то севастопольский гражданин - «а так до вечера ждут»...
В тот же день, поев невкусный и дорогой обед в ресторане на Приморском бульваре, мы неожиданно встретили побледневшего и худого старого знакомого…
В те же первые дни подыскал я через знакомого офицера и комнату на краю города в слободке, против известного в Севастополе «толчка». «Толчок» этот произвел на нас впечатление неотразимое. Каждое воскресенье наполнялся он толпами людей, торговавшими всякой самой последней дрянью - старым платьем, посудой, замками, гвоздями и т. д. Это все были преимущественно «бывшие» люди из недобитой и недорезанной интеллигенции. Когда я смотрел на этот «толчок», я вспоминал Невский проспект в 1918 году. Здесь в Севастополе белая Россия уравнялась с красной, и процесс истребления русского «буржуя» дошел своим путем до своих последних этапов.
Я пошел прописываться в участок. В канцелярии было человек 10-15 людей, - всего более злых и грязных баб. За столом сидел гражданский чиновник военного времени в погонах с тремя звездами. Шел какой-то спорь между ним и бабами, на который я сначала не обратил внимания, но некоторые реплики заставили меня насторожиться.
«А что же, господин», - громко и язвительно заявила одна из женщин, обращаясь к чиновнику, - «не вам я намедни принесла бутылку спирту».
«Я прошу вас так со мной не разговаривать».
«Вот глаза бесстыжие, сами же с товарищем своим бутылку вон в той комнате выпили, да еще котлетой закусывали».
Публика значительно покрякивала, а господин с тремя звездочками имел явно сконфуженный вид. Всякому было видно, что действительно пили и закусывали.
«Пожалуйте для объяснения в ту комнату», - заявил чиновник.
Компания удалилась, разговор в другой комнате шел тихо и мирно, и все воротились вполне довольными. Публика улыбалась и перемигивалась.
«Дым отечества» - думал я, поднимаясь от Графской пристани на гору - с низов Крымской жизни к верхам правительственного аппарата.
Из некоторых реплик моих друзей и знакомых я уже в первые минуты по прибытии в Крым понял, что около моего вызова также имеются некоторые недоразумения. Я не знал и не мог понять, в чем дело, и друзья мои отмалчивались, говоря: вот пойдете сами и узнаете, мы что-то слышали, да толком не знаем.
Я был вызван военной властью и пошел в первую очередь к одному из ее представителей, генералу Н. Помню, в учреждении, куда я пришел, меня поразила внешняя выправка служащих, которой не очень было много в Екатеринодаре и в Ростове. Здесь все было более навытяжку, но в то же время чувствовалось нечто ненатуральное, выдуманное или вымученное. В приемной, где я ожидал и где ходили военные курьеры, мне пришла странная мысль: не на сцене ли я, не в театре ли, где изображают правительственное учреждение времен Императора Николая I?
Генерал Н. оказался милейшим и любезнейшим человеком, весьма тонко и не без иронии давшим мне общее освещение той ситуации, в которой находился вопрос о моем назначении. Оказывается, после того, как меня вызвали телеграммой, решено было дело информации сконцентрировать не при Штабе Армии, но при управлении внутренних дел. Должность, на которую я вызывался, в течение моего переезда была упразднена и взамен ее была образована новая должность заведующего Отделом Печати при названном управлении. Этот Отдел Печати имел уже и своего начальника, весьма недавно назначенного - некоего г. Н. Д. Выходило, что я вызван впустую.
«Но как же так, Ваше Превосходительство», - изумленно говорил я, - ведь я получил две телеграммы и ответил, что выезжаю. Почему же меня не предупредили?»
«Разумеется, вышла неловкость, но согласитесь, я здесь ни при чем. Вам придется переговорить с А. В. Кривошеиным. Что касается расходов по дороге, то мы Вам их, конечно, оплатим».
К А. В. Кривошеину я пошел весьма накаленным... В приемной в Севастопольском Большом Дворце пришлось порядочно подождать, пока он меня принял.
Как всегда, он сидел одновременно и обходительный, и важный, несомненно производящий впечатление на сталкивающихся с ним людей... Я заметил только, что здесь, в Крыму, всегдашнее нервное подергивание его щеки еще более усилилось. Он принял меня ласково, как старый царедворец, однако, выход, который он мне предложил, изумил меня до чрезвычайности.
«Очень приятно», - говорил он, «что приехали к нам работать. Здесь вышли некоторые изменения в первоначальных планах, но по существу это суть улучшения. Перед нами стоит задача организовать Отдел Печати, и очень рад иметь в Вашем лице сотрудника».
«Простите, Александр Васильевич, но у Вас ведь уже есть Начальник Отдела Печати».
«Ах, ничего, мы его уволим».
«Как же это так», - думал я, - «только что назначили и вдруг увольнять... Здесь что-то такое неладно»…
А дело обстояло вот как. У белого движения на Юге России были свои «вечные спутники». К числу их принадлежал Н. П. Измайлов, человек безусловно искренний, но, да простит меня он, с чрезвычайным политическим сумбуром в голове. Там, где он появлялся, неизменно выходила непериодическая газета, носившая имя «Царь Колокол» - «Голос русской мысли, русских слез и русского смеха». Одна часть ее наполнялась обыкновенно избранными изречениями из русских писателей, включая покойного Пуришкевича с его небезызвестными каламбурами. Другая часть составлялась самим Н. И. Измайловым, который выступал в том же самом номере и под своим именем, и под различными псевдонимами. Иногда печатались статьи и посторонних сотрудников, но довольно редко. Направление газеты определялась нормой: правее самого правого. Этот «Царь Колокол» стал выходить и в Севастополе в качестве единственного, пожалуй, резко оппозиционного по отношению к правительству органа. Оппозиция была по форме своей довольно несдержанной по отношению к некоторым членам правительства, например, к М. В. Бернацкому, прямо даже гнусной. Так вот первым посторонним фельетонистом этого листка и оказался новый начальник Крымского Отдела Печати. Можно сказать, случилась невероятная ерунда: вновь организованный орган правительственной печати оказался в лице своего начальника во главе оппозиции против правительства. Нужно было для этого преобразовывать Отдел Печати!
Все это я узнал конфиденциально, ибо начальник отдела печати скрывался под псевдонимом, однако, тайна его псевдонима была тайной полишинеля. И мне стало понятно, почему А. В. Кривошеин не очень стеснялся с его увольнением. Приходилось только удивляться, почему его сразу не уволили. Некоторые злые языки говорили: потому что он или правовед, или лицеист, или бывший паж и потому что он покровительствуем Начальником Управления Внутренних Дел, Г. Тверским...
Прошло с месяц. Новый Начальник Отдела Печати был уволен и я слышал, что кандидат на это место изыскивается вновь. Я менее всего претендовал в то время быть этим кандидатом. Вдруг однажды вечером с дежурным офицером получаю вызов Главнокомандующего. Я, конечно, пошел...
Он предложил мне назначение на должность Начальника Отдела Печати - предложение, которое меня чрезвычайно озадачило и смутило. В коротких чертах я рассказал Главнокомандующему историю моего прибытия в Крым. Он выразил полное изумление и сказал, что ничего об этом не знает. Я мягко коснулся разногласий с А. В. Кривошеиным и пытался в нескольких словах высказать мои взгляды на организацию Отдела Печати. Главнокомандующий быстро во всем со мной согласился…
«Пойдите к А. В.», - сказал Главнокомандующий, - «скажите, что все устроено. С ним, я уверен, Вы сговоритесь».
Я пошел из Малого Дворца в Большой Дворец к А. В. Кривошеину. Он, по-видимому, не был осведомлен о моем вызове Главнокомандующим, или сделал вид, что об этом не знал. Я сказал А. В., что пришел к нему от имени ген. Врангеля, которому дал согласие на принятие должности Начальника Отдела Печати. А. В. нисколько удивился и просил меня зайти через два дня для выяснения некоторых окончательных вопросов. Мы мило распрощались.
На следующий день я получил извещение, что меня вызывает к себе А. В. Кривошеин. Я пошел в уверенности, что дело идет о каких-нибудь технических вопросах в связи с моим назначением. Однако удивлению моему не было конца.
А. В. Кривошеин, когда я вошел к нему и сел, буквально сказал мне следующее:
«Николай Николаевич! Главнокомандующий передумал и изменил свое решение, о чем я обязан довести до Вашего сведения»...
В те дни мне постепенно стало ясно, что представляет из себя крымская эпопея. По существу дела, эта была последняя ставка белого движения, в которой редко выигрывают и почти всегда погибают. Существовала, по-видимому, только одна возможность выигрыша - это настоящая гениальность ответственного за всю ставку лица…
Очевидно было, что Крым не возглавлялся таким личным гением. Личное влияние Главнокомандующего не шло далее армии. В армии, пожалуй, он имел большую популярность, чем ген. Деникин, но сомнительно, чтобы популярность эта был похожа на славу Цезаря или Наполеона. Что же касается гражданского управления, то от него Главнокомандующий сознательно отошел, предоставив здесь власть своим ближайшим помощникам. Надо сказать, по справедливости, что управление Крымом не было уже таким сложным делом, - ведь это была одна из наших губерний, да еще не при всех уездах. Для такой губернии достаточно было одного способного полицмейстера и излишен был целый кабинет министров. Вот такой-то полицмейстер и отсутствовал, - и получалась картина, которая мне до сей поры рисуется следующим образом: наверху, на горе, во дворцах заседают Александр Васильевич, Петр Бернгардевич, Григорий Николаевич и т. д., совещаются, обмениваются умнейшими мыслями, а спуститься несколько шагов вниз, на пристань, на базар - здесь спекуляция, взяточничество, административная рутина, развал, настоящий русский хаос; Верх - сам по себе, и сам по себе низ. А когда приходят к Главнокомандующему и говорят: Ваше Превосходительство, внизу не все в порядке», он отвечает: «Некогда... Еду на фронт, все передал Александру Васильевичу...»
Бросалось в глаза, далее, некоторое решительное несоответствие между отчаянным военным замыслом Крыма и между глубоко мирным гражданским окружением, в котором Крым находился. Казалось бы, что такое рискованное предприятие, которое ген. Врангель начал в Крыму, должно было и требовать в качестве сотрудников людей отчаянных, смелых авантюристов - я применяю выражение это не в дурном смысле. Между тем Правительство Крыма возглавлялось людьми, глубоко мирного, чисто интеллигентского склада. По духу Крыму соответствовал ген. Слащев, а в действительности он возглавлялся А. В. Кривошеиным и П. Б. Струве. И потому крымская постройка была лишена единого и цельного стиля.
…
Осенью я решил ездить в Симферополь читать лекции в Университете. Поездом ехать было чрезвычайно затруднительно, т. к. было неизвестно, когда он отойдет от Севастополя и когда прибудет в Симферополь. Обычно приходилось прийти с вечера на вокзал и здесь ждать иногда целую ночь, а иногда и больше. Если поезд отходил, он благополучно доезжал только до туннеля под Севастополем, где неизменно останавливался на подъеме. Иногда паровоз брал подъем своими силами, иногда же присылали толкача из Севастополя, - и так проходило несколько часов. Кроме того поездом ехать было небезопасно в смысле тифа. Так погиб наш ректор Р. И. Гельвиг, поймав на себе после вагона несколько насекомых и с необыкновенной точностью заболев в инфекционный срок. Я решил ездить лошадьми…. Мне приходилось вставать в 5 часов утра, переправляться на другой берег залива, на северную сторону и здесь нанимать место в экипаже со случайными попутчиками, которые всегда утром находились у шинков и кофеен северной стороны. Поездка эта стоила довольно дорого, сначала несколько тысяч, а потом и свыше десятка тысяч крымских рублей. Сверх того по дороге часто грабили…
Зеленые эти тогда наполняли Крымские горы, живя по лесам и пещерам. Насчитывалось их несколько тысяч человек. Некоторые местности Крыма были вполне в их власти, и по ним почти невозможно было ездить. Так недоступны были, например, все лесистые перевалы через Яйлу. Против зеленых снаряжались целые экспедиции, но довольно безуспешно.
Я останавливался в Симферополе у знакомых профессоров, которые все за немногими исключениями терпели страшную нужду. Особенно больно было смотреть на многосемейных людей. У одного из них было трое детей - и вот с раннего утра, чуть солнце вставало, дети начинали просить хлеб. Хлеб выдавали по карточкам, и он приходил только часов в 9-10. Когда хлеб приносили, дети набрасывались на него, как голодные волчата. «Знаете, - сказала мне однажды мать, - «наш маленький съел последний раз яйцо три месяца тому назад». Этот маленький не имел никакого представления о том, что такое шоколад, и с большим недоверием отнесся к шоколадной плитке, привезенной мною из Севастополя.
Жизнь была тяжелая и мрачная. Впереди еще предстояла зима. Будущее было темно, и люди жили не верой в лучшее, а убеждением, что хуже быть не может.
…
У нас была надежда переправить вещи вниз к пристаням через посредство соседа-ямщика. Часов в пять утра жена пошла к нему, но получила резкий отказ.
«Лошадей?» - сказали ей. «От кого бежите? От своих, русских бежите. Не дадим вам лошадей»...
После долгих поисков поймали, наконец, какую-то проезжую подводу, хозяин которой уже возил кого-то вниз. Он долго упирался, но под конец согласился за порядочную сумму крымских денег.
С рассветом мы спустились на Екатерининскую улицу, представлявшую уже обычное для всех эвакуаций зрелище. Метались автомобили, и по тротуарам бежали смущенные люди. На мостовой лежала женщина в крови с разбитой головой, по-видимому, задавленная. Люди равнодушно проходили мимо, как будто ничего не случилось.
…
К вечеру, когда уже большая часть белой эскадры вышла из бухты, к нашему миноносцу подъехал ялик с тремя офицерами. По грязной одежде, по сумкам и винтовкам видно было, что все они с фронта.
«Возьмите нас», - кричали они, - «Отстали, никуда не берут»...
Послали к дежурному офицеру просить за них. Он отказал, говоря, что англичанам решительно запрещено подбирать отставших.
«Возьмите, ради Бога», - умоляли нас с ялика. - «Что же нам в море кидаться, все равно расстреляют».
Пошла депутация к капитану. Он вышел на палубу важный, вылощенный и выбритый. При виде его и этих грязных людей в ялике нельзя было не почувствовать всю степень нашего упадка и нашей нищеты.
«Возьмите их», - умоляли русские. «Возьмите их»...
Капитан сердито махнул рукой и сказал что-то офицеру. Дали команду, и матросы стали спускать подъемную лестницу.
Первый влез на лестницу старый полковник с седыми подусниками и с Георгием на шинели. Он снял с плеча винтовку, размахнулся ею и с силой бросил ее в море.
«Ну, довольно воевать!» - сказал он и взошел на палубу...
Вероятно, его невольный жесть хорошо выражал смысл всего, что тогда происходило. Помню, многие тогда заплакали.
…
В Каваке к нам причалил французский катер. Начались какие-то сердитые переговоры между англичанами и французами. Французы требовали отправить нас в общем порядке в концентрационный лагерь. Англичане хотели быть джентльменами до конца и выпустить нас на свободу. Нас ввели потом в Золотой Рог, и капитан ездил в город объясняться на наш счет. Наконец, судьба наша была решена. Нас пересадили на пустой турецкий шаркет, повезли обратно в Каваку, вымыли там и глубоким вечером подвезли к пристани Буюк-Дерэ. Здесь нам разрешили слезть на берег и идти на все четыре стороны.
Население маленького греческого и армянского местечка сперва смотрело на нас с ужасом. В отелях при виде нас запирали двери и гасили огни. Но вскоре как-то все уладилось и все получили ночлег.
Так началась наша эмигрантская жизнь.
Неожиданно для себя… я получил телеграмму, вызывающую меня от имени Главнокомандующего в Крым на место Начальника Информационной части при штабе армии. Я раздумывал всего несколько минут - и телеграфно ответил, что принимаю назначение…
Первое, что бросалось в глаза - это какой-то понурый, выцветший и в то же время неприветливый вид людей, толкавшихся на Севастопольской пристани. Пришла, как водится, контрразведка и бесконечно долго проверяла документы. Потом на пароход потянулись грузчики, здоровые и злые ребята, почему то ругавшиеся между собой. Тогда меня, помню, все тревожил вопрос, который я не раз задавал себе и ранее: почему это такие злые русские люди. Сколько мы грузились и в Турции, и в Болгарии, и в Сербии, везде народ - более добродушный и сходный, особенно константинопольские хамалы, жуликоватые, но услужливые, веселые и разбитные. А здесь подошли два мрачных типа, и сейчас же вышли недоразумения.
«Вот снесите, пожалуйста, багаж в таможню».
«Багаж? А это ваш ящик?»
«Мой».
«Нет-с, господин, тяжел. Кто его понесет?»
Я впал в недоумение. В Константинополе на спине его нес, помнится, один хамал. Растерянно спрашиваю, что же делать.
«Да можно перенести, только возьмите четырех человек».
Четыре человека по нашим вещам были явно излишни, но хотелось скорее на родную землю, и я не стал возражать. «Сколько же будет стоить», - спрашиваю я.
Здесь была мне названа такая невероятная сумма, что я пришел в ужас. Даже в переводе на турецкие лиры сумма была велика, а жизнь в Крыму была в несколько раз дешевле константинопольской. Я пришел в возмущение, которое, однако, было встречено весьма спокойно.
«Не хотите, так и не надо».
И мрачные типы удалились.[Читать далее]
Я пошел искать носильщиков на пристань, где много было разных грузчиков, которые охотно предлагали свои услуги. Вскоре я сговорился с двумя за сравнительно сносную цену и повел их на пароход. Но здесь произошло новое недоразумение. Являются опять мрачные типы, выхватывают у носильщиков вещи и начинают ругаться. Собирается толпа озлобленных лиц, и я вику, что моих носильщиков пинками выставляют с парохода.
Я пришел в полное негодование и пошел объясняться с комендантом пристани. Встретил он меня не очень вежливо, но когда я показал свои документы, тон его сразу переменился. Однако, он оказался совершенно беспомощным.
«У нас союз» - говорил он, - «союз грузчиков. Я ничего не могу сделать... Не состоящим в союзе не разрешают носить вещи... Цены у нас не установлены, приходится платить, сколько просят».
Я был побежден. Приходилось мириться, равняясь на русские порядки. Я нанял двух новых господ из союза, которые так и отказались нести большой ящик. Мне сказали, что его перевезут завтра прямо в таможню.
Таможенная процедура обошлась без особых происшествий, но далее опять несуразные затруднения. От пристани до квартиры знакомых, у которых мы могли переночевать, нужно было пройти десять-пятнадцать домов. Носильщики из союза вещи нести отказались, а подводы, стоявшие на улице, начали в свою очередь запрашивать невероятную цену.
«Да позвольте», - горячился один из севастопольцев, - ведь это два шага... Такую цену платят до вокзала».
«А нам все равно, что до вокзала, то и до Нахимовского... Не хотите, так и не надо».
Опять пришлось заплатить дань.
Я помню Севастополь со старых царских времен - был он всегда чистым, элегантным и нарядным городом. И во времена Деникина был он всегда внешне культурнее, чем Симферополь. А сейчас, выйдя на площадь между Графской пристанью и Морским Собранием и осмотревшись вокруг, я как-то сразу загрустил. Было что-то тяжелое, подавленное, вымученное во всем - особливо в встречных людях. Казалось, что не люди это, а какие-то серые подобия старых людей, если угодно, их тени. Особенно поразили меня друзья и знакомые, которых я нашел похудевшими, пожелтевшими и как-то выцветшими не только физически, но и духовно. По первому взгляду можно было заключить, что жизнь в Крыму - не из легких.
Мы уже отучились в течение коротких заграничных странствий от многих русских порядков, которые в первое время казались невыносимо тяжелыми. Севастополь был переполнен, комнат не было. Пришлось в первые дни спать на полу в канцелярии, на собственной одежде. Все было неопрятно и первое время внушало брезгливость.
На следующее утро пошел я в таможню добывать мой ящик. Время было присутственное, около десяти часов утра, но оказалось, что в таможне нет соответственного чиновника. Его пошли искать и искали без преувеличения около часу. Наконец, пришел чиновник, нашел мой ящик, но и здесь дело не пошло: обнаружилось, что нет какой-то таможенной книги, которую также послали искать. Прошел час времени, и пришел солдат с книгой, однако в это время исчез куда-то чиновник. Было это все прямо по-гоголевски. Я опять вышел из себя, стал предъявлять свои документы и вызовы и не без затруднения после трехчасовой процедуры добился счастливой встречи чиновника с книгой.
«Да вы напрасно не заплатили», - говорил мне какой-то севастопольский гражданин - «а так до вечера ждут»...
В тот же день, поев невкусный и дорогой обед в ресторане на Приморском бульваре, мы неожиданно встретили побледневшего и худого старого знакомого…
В те же первые дни подыскал я через знакомого офицера и комнату на краю города в слободке, против известного в Севастополе «толчка». «Толчок» этот произвел на нас впечатление неотразимое. Каждое воскресенье наполнялся он толпами людей, торговавшими всякой самой последней дрянью - старым платьем, посудой, замками, гвоздями и т. д. Это все были преимущественно «бывшие» люди из недобитой и недорезанной интеллигенции. Когда я смотрел на этот «толчок», я вспоминал Невский проспект в 1918 году. Здесь в Севастополе белая Россия уравнялась с красной, и процесс истребления русского «буржуя» дошел своим путем до своих последних этапов.
Я пошел прописываться в участок. В канцелярии было человек 10-15 людей, - всего более злых и грязных баб. За столом сидел гражданский чиновник военного времени в погонах с тремя звездами. Шел какой-то спорь между ним и бабами, на который я сначала не обратил внимания, но некоторые реплики заставили меня насторожиться.
«А что же, господин», - громко и язвительно заявила одна из женщин, обращаясь к чиновнику, - «не вам я намедни принесла бутылку спирту».
«Я прошу вас так со мной не разговаривать».
«Вот глаза бесстыжие, сами же с товарищем своим бутылку вон в той комнате выпили, да еще котлетой закусывали».
Публика значительно покрякивала, а господин с тремя звездочками имел явно сконфуженный вид. Всякому было видно, что действительно пили и закусывали.
«Пожалуйте для объяснения в ту комнату», - заявил чиновник.
Компания удалилась, разговор в другой комнате шел тихо и мирно, и все воротились вполне довольными. Публика улыбалась и перемигивалась.
«Дым отечества» - думал я, поднимаясь от Графской пристани на гору - с низов Крымской жизни к верхам правительственного аппарата.
Из некоторых реплик моих друзей и знакомых я уже в первые минуты по прибытии в Крым понял, что около моего вызова также имеются некоторые недоразумения. Я не знал и не мог понять, в чем дело, и друзья мои отмалчивались, говоря: вот пойдете сами и узнаете, мы что-то слышали, да толком не знаем.
Я был вызван военной властью и пошел в первую очередь к одному из ее представителей, генералу Н. Помню, в учреждении, куда я пришел, меня поразила внешняя выправка служащих, которой не очень было много в Екатеринодаре и в Ростове. Здесь все было более навытяжку, но в то же время чувствовалось нечто ненатуральное, выдуманное или вымученное. В приемной, где я ожидал и где ходили военные курьеры, мне пришла странная мысль: не на сцене ли я, не в театре ли, где изображают правительственное учреждение времен Императора Николая I?
Генерал Н. оказался милейшим и любезнейшим человеком, весьма тонко и не без иронии давшим мне общее освещение той ситуации, в которой находился вопрос о моем назначении. Оказывается, после того, как меня вызвали телеграммой, решено было дело информации сконцентрировать не при Штабе Армии, но при управлении внутренних дел. Должность, на которую я вызывался, в течение моего переезда была упразднена и взамен ее была образована новая должность заведующего Отделом Печати при названном управлении. Этот Отдел Печати имел уже и своего начальника, весьма недавно назначенного - некоего г. Н. Д. Выходило, что я вызван впустую.
«Но как же так, Ваше Превосходительство», - изумленно говорил я, - ведь я получил две телеграммы и ответил, что выезжаю. Почему же меня не предупредили?»
«Разумеется, вышла неловкость, но согласитесь, я здесь ни при чем. Вам придется переговорить с А. В. Кривошеиным. Что касается расходов по дороге, то мы Вам их, конечно, оплатим».
К А. В. Кривошеину я пошел весьма накаленным... В приемной в Севастопольском Большом Дворце пришлось порядочно подождать, пока он меня принял.
Как всегда, он сидел одновременно и обходительный, и важный, несомненно производящий впечатление на сталкивающихся с ним людей... Я заметил только, что здесь, в Крыму, всегдашнее нервное подергивание его щеки еще более усилилось. Он принял меня ласково, как старый царедворец, однако, выход, который он мне предложил, изумил меня до чрезвычайности.
«Очень приятно», - говорил он, «что приехали к нам работать. Здесь вышли некоторые изменения в первоначальных планах, но по существу это суть улучшения. Перед нами стоит задача организовать Отдел Печати, и очень рад иметь в Вашем лице сотрудника».
«Простите, Александр Васильевич, но у Вас ведь уже есть Начальник Отдела Печати».
«Ах, ничего, мы его уволим».
«Как же это так», - думал я, - «только что назначили и вдруг увольнять... Здесь что-то такое неладно»…
А дело обстояло вот как. У белого движения на Юге России были свои «вечные спутники». К числу их принадлежал Н. П. Измайлов, человек безусловно искренний, но, да простит меня он, с чрезвычайным политическим сумбуром в голове. Там, где он появлялся, неизменно выходила непериодическая газета, носившая имя «Царь Колокол» - «Голос русской мысли, русских слез и русского смеха». Одна часть ее наполнялась обыкновенно избранными изречениями из русских писателей, включая покойного Пуришкевича с его небезызвестными каламбурами. Другая часть составлялась самим Н. И. Измайловым, который выступал в том же самом номере и под своим именем, и под различными псевдонимами. Иногда печатались статьи и посторонних сотрудников, но довольно редко. Направление газеты определялась нормой: правее самого правого. Этот «Царь Колокол» стал выходить и в Севастополе в качестве единственного, пожалуй, резко оппозиционного по отношению к правительству органа. Оппозиция была по форме своей довольно несдержанной по отношению к некоторым членам правительства, например, к М. В. Бернацкому, прямо даже гнусной. Так вот первым посторонним фельетонистом этого листка и оказался новый начальник Крымского Отдела Печати. Можно сказать, случилась невероятная ерунда: вновь организованный орган правительственной печати оказался в лице своего начальника во главе оппозиции против правительства. Нужно было для этого преобразовывать Отдел Печати!
Все это я узнал конфиденциально, ибо начальник отдела печати скрывался под псевдонимом, однако, тайна его псевдонима была тайной полишинеля. И мне стало понятно, почему А. В. Кривошеин не очень стеснялся с его увольнением. Приходилось только удивляться, почему его сразу не уволили. Некоторые злые языки говорили: потому что он или правовед, или лицеист, или бывший паж и потому что он покровительствуем Начальником Управления Внутренних Дел, Г. Тверским...
Прошло с месяц. Новый Начальник Отдела Печати был уволен и я слышал, что кандидат на это место изыскивается вновь. Я менее всего претендовал в то время быть этим кандидатом. Вдруг однажды вечером с дежурным офицером получаю вызов Главнокомандующего. Я, конечно, пошел...
Он предложил мне назначение на должность Начальника Отдела Печати - предложение, которое меня чрезвычайно озадачило и смутило. В коротких чертах я рассказал Главнокомандующему историю моего прибытия в Крым. Он выразил полное изумление и сказал, что ничего об этом не знает. Я мягко коснулся разногласий с А. В. Кривошеиным и пытался в нескольких словах высказать мои взгляды на организацию Отдела Печати. Главнокомандующий быстро во всем со мной согласился…
«Пойдите к А. В.», - сказал Главнокомандующий, - «скажите, что все устроено. С ним, я уверен, Вы сговоритесь».
Я пошел из Малого Дворца в Большой Дворец к А. В. Кривошеину. Он, по-видимому, не был осведомлен о моем вызове Главнокомандующим, или сделал вид, что об этом не знал. Я сказал А. В., что пришел к нему от имени ген. Врангеля, которому дал согласие на принятие должности Начальника Отдела Печати. А. В. нисколько удивился и просил меня зайти через два дня для выяснения некоторых окончательных вопросов. Мы мило распрощались.
На следующий день я получил извещение, что меня вызывает к себе А. В. Кривошеин. Я пошел в уверенности, что дело идет о каких-нибудь технических вопросах в связи с моим назначением. Однако удивлению моему не было конца.
А. В. Кривошеин, когда я вошел к нему и сел, буквально сказал мне следующее:
«Николай Николаевич! Главнокомандующий передумал и изменил свое решение, о чем я обязан довести до Вашего сведения»...
В те дни мне постепенно стало ясно, что представляет из себя крымская эпопея. По существу дела, эта была последняя ставка белого движения, в которой редко выигрывают и почти всегда погибают. Существовала, по-видимому, только одна возможность выигрыша - это настоящая гениальность ответственного за всю ставку лица…
Очевидно было, что Крым не возглавлялся таким личным гением. Личное влияние Главнокомандующего не шло далее армии. В армии, пожалуй, он имел большую популярность, чем ген. Деникин, но сомнительно, чтобы популярность эта был похожа на славу Цезаря или Наполеона. Что же касается гражданского управления, то от него Главнокомандующий сознательно отошел, предоставив здесь власть своим ближайшим помощникам. Надо сказать, по справедливости, что управление Крымом не было уже таким сложным делом, - ведь это была одна из наших губерний, да еще не при всех уездах. Для такой губернии достаточно было одного способного полицмейстера и излишен был целый кабинет министров. Вот такой-то полицмейстер и отсутствовал, - и получалась картина, которая мне до сей поры рисуется следующим образом: наверху, на горе, во дворцах заседают Александр Васильевич, Петр Бернгардевич, Григорий Николаевич и т. д., совещаются, обмениваются умнейшими мыслями, а спуститься несколько шагов вниз, на пристань, на базар - здесь спекуляция, взяточничество, административная рутина, развал, настоящий русский хаос; Верх - сам по себе, и сам по себе низ. А когда приходят к Главнокомандующему и говорят: Ваше Превосходительство, внизу не все в порядке», он отвечает: «Некогда... Еду на фронт, все передал Александру Васильевичу...»
Бросалось в глаза, далее, некоторое решительное несоответствие между отчаянным военным замыслом Крыма и между глубоко мирным гражданским окружением, в котором Крым находился. Казалось бы, что такое рискованное предприятие, которое ген. Врангель начал в Крыму, должно было и требовать в качестве сотрудников людей отчаянных, смелых авантюристов - я применяю выражение это не в дурном смысле. Между тем Правительство Крыма возглавлялось людьми, глубоко мирного, чисто интеллигентского склада. По духу Крыму соответствовал ген. Слащев, а в действительности он возглавлялся А. В. Кривошеиным и П. Б. Струве. И потому крымская постройка была лишена единого и цельного стиля.
…
Осенью я решил ездить в Симферополь читать лекции в Университете. Поездом ехать было чрезвычайно затруднительно, т. к. было неизвестно, когда он отойдет от Севастополя и когда прибудет в Симферополь. Обычно приходилось прийти с вечера на вокзал и здесь ждать иногда целую ночь, а иногда и больше. Если поезд отходил, он благополучно доезжал только до туннеля под Севастополем, где неизменно останавливался на подъеме. Иногда паровоз брал подъем своими силами, иногда же присылали толкача из Севастополя, - и так проходило несколько часов. Кроме того поездом ехать было небезопасно в смысле тифа. Так погиб наш ректор Р. И. Гельвиг, поймав на себе после вагона несколько насекомых и с необыкновенной точностью заболев в инфекционный срок. Я решил ездить лошадьми…. Мне приходилось вставать в 5 часов утра, переправляться на другой берег залива, на северную сторону и здесь нанимать место в экипаже со случайными попутчиками, которые всегда утром находились у шинков и кофеен северной стороны. Поездка эта стоила довольно дорого, сначала несколько тысяч, а потом и свыше десятка тысяч крымских рублей. Сверх того по дороге часто грабили…
Зеленые эти тогда наполняли Крымские горы, живя по лесам и пещерам. Насчитывалось их несколько тысяч человек. Некоторые местности Крыма были вполне в их власти, и по ним почти невозможно было ездить. Так недоступны были, например, все лесистые перевалы через Яйлу. Против зеленых снаряжались целые экспедиции, но довольно безуспешно.
Я останавливался в Симферополе у знакомых профессоров, которые все за немногими исключениями терпели страшную нужду. Особенно больно было смотреть на многосемейных людей. У одного из них было трое детей - и вот с раннего утра, чуть солнце вставало, дети начинали просить хлеб. Хлеб выдавали по карточкам, и он приходил только часов в 9-10. Когда хлеб приносили, дети набрасывались на него, как голодные волчата. «Знаете, - сказала мне однажды мать, - «наш маленький съел последний раз яйцо три месяца тому назад». Этот маленький не имел никакого представления о том, что такое шоколад, и с большим недоверием отнесся к шоколадной плитке, привезенной мною из Севастополя.
Жизнь была тяжелая и мрачная. Впереди еще предстояла зима. Будущее было темно, и люди жили не верой в лучшее, а убеждением, что хуже быть не может.
…
У нас была надежда переправить вещи вниз к пристаням через посредство соседа-ямщика. Часов в пять утра жена пошла к нему, но получила резкий отказ.
«Лошадей?» - сказали ей. «От кого бежите? От своих, русских бежите. Не дадим вам лошадей»...
После долгих поисков поймали, наконец, какую-то проезжую подводу, хозяин которой уже возил кого-то вниз. Он долго упирался, но под конец согласился за порядочную сумму крымских денег.
С рассветом мы спустились на Екатерининскую улицу, представлявшую уже обычное для всех эвакуаций зрелище. Метались автомобили, и по тротуарам бежали смущенные люди. На мостовой лежала женщина в крови с разбитой головой, по-видимому, задавленная. Люди равнодушно проходили мимо, как будто ничего не случилось.
…
К вечеру, когда уже большая часть белой эскадры вышла из бухты, к нашему миноносцу подъехал ялик с тремя офицерами. По грязной одежде, по сумкам и винтовкам видно было, что все они с фронта.
«Возьмите нас», - кричали они, - «Отстали, никуда не берут»...
Послали к дежурному офицеру просить за них. Он отказал, говоря, что англичанам решительно запрещено подбирать отставших.
«Возьмите, ради Бога», - умоляли нас с ялика. - «Что же нам в море кидаться, все равно расстреляют».
Пошла депутация к капитану. Он вышел на палубу важный, вылощенный и выбритый. При виде его и этих грязных людей в ялике нельзя было не почувствовать всю степень нашего упадка и нашей нищеты.
«Возьмите их», - умоляли русские. «Возьмите их»...
Капитан сердито махнул рукой и сказал что-то офицеру. Дали команду, и матросы стали спускать подъемную лестницу.
Первый влез на лестницу старый полковник с седыми подусниками и с Георгием на шинели. Он снял с плеча винтовку, размахнулся ею и с силой бросил ее в море.
«Ну, довольно воевать!» - сказал он и взошел на палубу...
Вероятно, его невольный жесть хорошо выражал смысл всего, что тогда происходило. Помню, многие тогда заплакали.
…
В Каваке к нам причалил французский катер. Начались какие-то сердитые переговоры между англичанами и французами. Французы требовали отправить нас в общем порядке в концентрационный лагерь. Англичане хотели быть джентльменами до конца и выпустить нас на свободу. Нас ввели потом в Золотой Рог, и капитан ездил в город объясняться на наш счет. Наконец, судьба наша была решена. Нас пересадили на пустой турецкий шаркет, повезли обратно в Каваку, вымыли там и глубоким вечером подвезли к пристани Буюк-Дерэ. Здесь нам разрешили слезть на берег и идти на все четыре стороны.
Население маленького греческого и армянского местечка сперва смотрело на нас с ужасом. В отелях при виде нас запирали двери и гасили огни. Но вскоре как-то все уладилось и все получили ночлег.
Так началась наша эмигрантская жизнь.