Пётр Краснов о состоянии армии после Февральской революции и о Брестском мире
Из книги Петра Николаевича Краснова «На внутреннем фронте». Выделения мои.
Из аннотации:
Имя генерала Русской армии и атамана Войска Донского в роковом для России 1918 году Петра Николаевича Краснова долгие годы было в нашей стране под строжайшим идеологическим запретом из-за его непримиримой антибольшевистской позиции. Сейчас книги этого крупного писателя-патриота начинают возвращаться к русскому читателю.
/От себя: как под запретом? Я помню, на уроках истории учителя рассказывали об этом предателе, и в фильмах он упоминался, и в книгах. Ну, а патриот, воевавший против своей Родины на стороне Гитлера, - это вполне в духе современного россиянского патриотизма./
…
- Я видел Московский гарнизон, сказал кн. Долгоруков. Он ужасен. Никакой дисциплины. Солдаты открыто торгуют форменною одеждою и дезертируют! Армия вышла из повиновения. Спасти может только наступление и победа. - И наступление не спасет! - отвечал я. - потому что такая армия победы не даст.
[Читать далее]…
Как только казаки дивизии соприкоснулись с тылом, они начали быстро разлагаться. Начались митинги с вынесением самых диких резолюций. Например, требовали разделить суммы, хранящиеся в денежном ящике (16-й Донской полк), выдать в постоянную носку обмундирование 1-го срока, с великими трудами заготовленное для 1918 года (почти все полки), требовали, чтобы офицеры, приходя на ученье, здоровались с каждым казаком за руку (1-й Волгский полк), увеличения числа отпускных казаков. Все эти требования отклонялись, но казаки сами стали проводить их в жизнь. 16-й Донской казачий полк разобрал полковые цейхгаузы и вырядился во все новое, когда и старое было хорошо. Примеру его частично последовали и другие полки. Казаки перестали чистить и регулярно кормить лошадей. О каких бы то ни было занятиях нельзя было и думать. Масса в четыре с лишним тысячи людей, большинство в возрасте от 21 до 30 лет, т. е. крепких, сильных и здоровых, притом не втянутых в ежедневную тяжелую работу, болтались целыми днями без всякого дела, начинали пьянствовать и безобразничать. Казаки украсились алыми бантами, вырядились в красные ленты и ни о каком уважении к офицерам не хотели и слышать. - Мы сами такие же, как офицеры, - говорили они. - Не хуже их.
Потребовать и восстановить дисциплину было невозможно. Все знали, - потому что многие казаки были этому очевидцами, - что пехота, шедшая на смену кавалерии, шла с громадными скандалами. Солдаты расстреляли на воздух данные им патроны, а ящики с патронами побросали в реку Стырь, заявивши, что они воевать не желают и не будут. Один полк был застигнут праздником Святой Пасхи на походе. Солдаты потребовали, чтобы им было устроено разговенье, даны яйца и куличи. Ротные и полковой комитет бросились по деревням искать яйца и муку, но в разоренном войною Полесье ничего не нашли. Тогда солдаты постановили расстрелять командира полка за недостаточную к ним заботливость. Командира полка поставили у дерева, и целая рота явилась его расстреливать. Он стоял на коленях перед солдатами, клялся и божился, что он употребил все усилия, чтобы достать разговенье, и ценою страшного унижения и жестоких оскорблений выторговал себе жизнь. Все это осталось безнаказанным, и казаки это знали.
…
Пехота, сменявшая нас, шла по белорусским деревням, как татары шли по покоренной Руси. Огнем и мечом. Солдаты отнимали у жителей все съестное, для потехи расстреливали из винтовок коров, насиловали женщин, отнимали деньги. Офицеры были запуганы и молчали. Были и такие, которые сами, ища популярности у солдат, становились во главе насильнических шаек.
Ясно было, что армии нет, что она пропала, что надо, как можно скорее, пока можно, заключить мир и уводить и распределять по своим деревням эту сошедшую с ума массу. Я писал рапорты вверх… но выше, в штабе особой армии - генерал Балуев, в военном министерстве, во главе которого стал А. Ф. Керенский, к ним относились скептически.
- К этому надо привыкнуть, - говорили там. Создается армия на новых началах, «сознательная» армия. Без эксцессов такой переворот обойтись не может. Вы должны во имя родины потерпеть.
…
В голове все решили, что война кончена. - «Какая нонче война! - нонче свобода!»
…
До революции и известного приказа № 1 каждый из нас знал, что ему надо делать, как в мирное время, так и на войне. День был расписан по часам, офицеры и казаки заняты, ни скучать, ни тосковать было некогда... После революции все пошло по-иному. Комитеты стали вмешиваться в распоряжения начальников, приказы стали делиться на боевые и не боевые. Первые сначала исполнялись, вторые исполнялись по характерному, вошедшему в моду тогда выражению постольку-поскольку. Безусый, окончивший четырехмесячные курсы, прапорщик, или просто солдат - рассуждал, нужно или нет то или другое учение и достаточно было, чтобы он на митинге заявил, что оно ведет к старому режиму, чтобы часть на занятие не вышла и началось бы то, что тогда очень просто называлось эксцессами. Эксцессы были разные - от грубого ответа до убийства начальника, и все сходили совершенно безнаказанно.
…
…к великому огорчению своему я наткнулся на отрицание войны. Война шла кругом. В двадцати верстах от нас была позиция. Очень редкий, правда, орудийный огонь был слышен на наших биваках, когда мы перешли в селение Тростенец. Мы знали, что на юге было наступление, руководимое Корниловым и Керенским и закончившееся позорным бегством наших, но тем не менее, когда на маневрах я обучал резать проволоку, метать ручные гранаты, врываться в окопы, а потом бросаться в конном строю в преследование, - я слышал разговоры, - что нам этого делать не придется. Война кончена!
Она шла кругом, но революция так сильно потрясла души казаков, что в них уже не укладывалось с понятием о гражданской свободе - необходимость сражаться и умирать за родину.
…
Раньше казаку или солдату стыдно было показать, что он голоден, страдает от жары или холода, или промок - при пропускании колонны мимо себя я видел в таких случаях веселые, как бы над самим собою смеющиеся лица, и на вопрос: - «что холодно!» - слышал веселый, бодрый ответь: - «никак нет!» - иногда сопровождаемый какою-либо острой солдатской шуткой над самим собою. Теперь этого не было. Всякое лишение, всякое неудобство вызывало косые, мрачные взгляды. Они стали «барами», «господами», они искали комфорта и радости жизни, - а это уже не солдаты и не казаки.
Внешне полки были подтянуты, хорошо одеты и выправлены, но внутренне они ничего не стоили. Не было над ними «палки капрала», которой они боялись бы больше, нежели пули неприятеля, и пуля неприятеля приобретала для них особое страшное значение.
…
Больше всего я боялся тогда, что казаков станут употреблять на различные усмирения неповинующихся солдат. Ничто так не портит и не развращает солдата, как война со своими, расстрелы, аресты и т. п. Бывая у своего командира корпуса, генерал-лейтенанта Я. Ф. Гилленшмидта, с которым я быль в приятельских отношениях и на «ты», я постоянно просил его поберечь в этом отношении дивизию и не посылать ее с карательными целями.
Просьба, была не напрасная. По всей армии пехота отказывалась выполнять боевые приказы и идти на позиции на смену другим полкам, были случаи, когда своя пехота запрещала своей артиллерии стрелять по окопам противника, под тем предлогом, что такая стрельба вызывает ответный огонь неприятеля. Война замирала по всему фронту и Брестский мир явился неизбежным следствием приказа № 1 и разрушения армии. И если бы большевики не заключили его, его пришлось бы заключить Временному Правительству.