Чуковский о поездке в крематорий
Из дневников Корнея Ивановича Чуковского.
3 января 1921 г.
Вчера черт меня дернул к Белицким. Там я познакомился с черноволосой и тощей Спесивцевой, балериной - нынешней женой Каплуна. Был Борис Каплун - в желтых сапогах, - очень милый. Он бренчал на пьянино, скучал и жаждал развлечений. - Не поехать ли в крематорий? - сказал он, как прежде говорили: «Не поехать ли к «Кюба» или в «Виллу Родэ»? - А покойники есть? - спросил кто-то. - Сейчас узнáю.- Созвонились с крематорием, и оказалось, что, на наше счастье, есть девять покойников.- Едем! - крикнул Каплун. Поехал один я да Спесивцева, остальные отказались. <...> Правил Борис Каплун. Через 20 минут мы были в бывших банях, преобразованных по мановению Каплуна в крематорий. Опять архитектор, взятый из арестантских рот, задавивший какого-то старика и воздвигший для Каплуна крематорий, почтительно показывает здание; здание недоделанное, но претензии видны колоссальные. Нужно оголтелое здание преобразовать в изящное и грациозное. Баня кое-где облицована мрамором, но тем убийственнее торчат кирпичи. Для того чтобы сделать потолки сводчатыми, устроены арки - из... из... дерева, которое затянуто лучиной. Стоит перегореть проводам - и весь крематорий в пламени. Каплун ехал туда, как в театр, и с аппетитом стал водить нас по этим исковерканным залам. <...> К досаде пикникующего комиссара, печь оказалась не в порядке: соскочила какая-то гайка. Послали за спецом Виноградовым, но он оказался в кинематографе. Покуда его искали, дежурный инженер уверял нас, что через 20 минут все будет готово. Мы стоим у печи и ждем. Лиде холодно - на лице покорность и скука. Есть хочется невероятно. В печи отверстие, затянутое слюдой, - там видно беловатое пламя - вернее, пары - напускаемого в печь газа. Мы смеемся, никакого пиетета. Торжественности ни малейшей. Все голо и откровенно. Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивает места сожжения. Революция отняла прежние обряды и декорумы и не дала своих. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах. Я пошел со Спесивцевой в мертвецкую. Мы открыли один гроб (всех гробов было 9). Там лежал - пятками к нам - какой-то оранжевого цвета мужчина, совершенно голый, без малейшей тряпочки, только на ноге его белела записка «Попов, умер тогда-то». - Странно, что записка! - говорил впоследствии Каплун. - Обыкновенно делают проще: плюнут на пятку и пишут чернильным карандашом фамилию.
[Читать далее]В самом деле: что за церемонии! У меня все время было чувство, что церемоний вообще никаких не осталось, все начистоту, откровенно. Кому какое дело, как зовут ту ненужную падаль, которую сейчас сунут в печь. Сгорела бы поскорее - вот и все. Но падаль, как назло, не горела. Печь была советская, инженеры были советские, покойники были советские - все в разладе, кое-как, еле-еле. Печь была холодная, комиссар торопился уехать. - Скоро ли? Поскорее, пожалуйста. - Еще 20 минут! - повторял каждый час комиссар. Печь остыла совсем. <...> Но для развлечения гроб приволокли раньше времени. В гробу лежал коричневый, как индус, хорошенький юноша красноармеец, с обнаженными зубами, как будто смеющийся, с распоротым животом, по фамилии Грачев. (Перед этим мы смотрели на какую-то умершую старушку - прикрытую кисеей - синюю, как синие чернила.) <...> Наконец, молодой строитель печи крикнул: - Накладывай! - похоронщики в белых балахонах схватились за огромные железные щипцы, висящие с потолка на цепи, и, неуклюже ворочая ими и чуть не съездив по физиономиям всех присутствующих, возложили на них вихлящийся гроб и сунули в печь, разобрав предварительно кирпичи у заслонки. Смеющийся Грачев очутился в огне. Сквозь отверстие было видно, как горит его гроб - медленно (печь совсем холодная), как весело и гостеприимно встретило его пламя. Пустили газу - и дело пошло еще веселее. Комиссар был вполне доволен: особенно понравилось всем, что из гроба вдруг высунулась рука мертвеца и поднялась вверх - «Рука! рука! смотрите, рука!» - потом сжигаемый весь почернел, из индуса сделался негром, и из его глаз поднялись хорошенькие голубые огоньки. «Горит мозг!» - сказал архитектор. Рабочие толпились вокруг. Мы пo-очереди заглядывали в щелочку и с аппетитом говорили друг другу: «раскололся череп», «загорелись легкие», вежливо уступая дамам первое место. Гуляя по окрестным комнатам, я со Спесивцевой незадолго до того нашел в углу... свалку человеческих костей. Такими костями набито несколько запасных гробов, но гробов недостаточно, и кости валяются вокруг. <...> кругом говорили о том, что урн еще нету, а есть ящики, сделанные из листового железа («из старых вывесок»), и что жаль закапывать эти урны. «Все равно весь прах не помещается». «Летом мы устроим удобрение!» - потирал инженер руки. <...>
Инженер рассказывал, что его дети играют в крематорий. Стул это - печь, девочка - покойник. А мальчик подлетит к печи и бубубу! - Это - Каплун, к-рый мчится на автомобиле.
Вчера Мура впервые - по своей воле - произносила папа: научилась настолько следить за своей речью и управлять ею. Все эти оранжевые голые трупы тоже были когда-то Мурочками и тоже говорили когда-то впервые - па-па! Даже синяя старушка - была Мурочкой.
3 января 1921 г.
Вчера черт меня дернул к Белицким. Там я познакомился с черноволосой и тощей Спесивцевой, балериной - нынешней женой Каплуна. Был Борис Каплун - в желтых сапогах, - очень милый. Он бренчал на пьянино, скучал и жаждал развлечений. - Не поехать ли в крематорий? - сказал он, как прежде говорили: «Не поехать ли к «Кюба» или в «Виллу Родэ»? - А покойники есть? - спросил кто-то. - Сейчас узнáю.- Созвонились с крематорием, и оказалось, что, на наше счастье, есть девять покойников.- Едем! - крикнул Каплун. Поехал один я да Спесивцева, остальные отказались. <...> Правил Борис Каплун. Через 20 минут мы были в бывших банях, преобразованных по мановению Каплуна в крематорий. Опять архитектор, взятый из арестантских рот, задавивший какого-то старика и воздвигший для Каплуна крематорий, почтительно показывает здание; здание недоделанное, но претензии видны колоссальные. Нужно оголтелое здание преобразовать в изящное и грациозное. Баня кое-где облицована мрамором, но тем убийственнее торчат кирпичи. Для того чтобы сделать потолки сводчатыми, устроены арки - из... из... дерева, которое затянуто лучиной. Стоит перегореть проводам - и весь крематорий в пламени. Каплун ехал туда, как в театр, и с аппетитом стал водить нас по этим исковерканным залам. <...> К досаде пикникующего комиссара, печь оказалась не в порядке: соскочила какая-то гайка. Послали за спецом Виноградовым, но он оказался в кинематографе. Покуда его искали, дежурный инженер уверял нас, что через 20 минут все будет готово. Мы стоим у печи и ждем. Лиде холодно - на лице покорность и скука. Есть хочется невероятно. В печи отверстие, затянутое слюдой, - там видно беловатое пламя - вернее, пары - напускаемого в печь газа. Мы смеемся, никакого пиетета. Торжественности ни малейшей. Все голо и откровенно. Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивает места сожжения. Революция отняла прежние обряды и декорумы и не дала своих. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах. Я пошел со Спесивцевой в мертвецкую. Мы открыли один гроб (всех гробов было 9). Там лежал - пятками к нам - какой-то оранжевого цвета мужчина, совершенно голый, без малейшей тряпочки, только на ноге его белела записка «Попов, умер тогда-то». - Странно, что записка! - говорил впоследствии Каплун. - Обыкновенно делают проще: плюнут на пятку и пишут чернильным карандашом фамилию.
[Читать далее]В самом деле: что за церемонии! У меня все время было чувство, что церемоний вообще никаких не осталось, все начистоту, откровенно. Кому какое дело, как зовут ту ненужную падаль, которую сейчас сунут в печь. Сгорела бы поскорее - вот и все. Но падаль, как назло, не горела. Печь была советская, инженеры были советские, покойники были советские - все в разладе, кое-как, еле-еле. Печь была холодная, комиссар торопился уехать. - Скоро ли? Поскорее, пожалуйста. - Еще 20 минут! - повторял каждый час комиссар. Печь остыла совсем. <...> Но для развлечения гроб приволокли раньше времени. В гробу лежал коричневый, как индус, хорошенький юноша красноармеец, с обнаженными зубами, как будто смеющийся, с распоротым животом, по фамилии Грачев. (Перед этим мы смотрели на какую-то умершую старушку - прикрытую кисеей - синюю, как синие чернила.) <...> Наконец, молодой строитель печи крикнул: - Накладывай! - похоронщики в белых балахонах схватились за огромные железные щипцы, висящие с потолка на цепи, и, неуклюже ворочая ими и чуть не съездив по физиономиям всех присутствующих, возложили на них вихлящийся гроб и сунули в печь, разобрав предварительно кирпичи у заслонки. Смеющийся Грачев очутился в огне. Сквозь отверстие было видно, как горит его гроб - медленно (печь совсем холодная), как весело и гостеприимно встретило его пламя. Пустили газу - и дело пошло еще веселее. Комиссар был вполне доволен: особенно понравилось всем, что из гроба вдруг высунулась рука мертвеца и поднялась вверх - «Рука! рука! смотрите, рука!» - потом сжигаемый весь почернел, из индуса сделался негром, и из его глаз поднялись хорошенькие голубые огоньки. «Горит мозг!» - сказал архитектор. Рабочие толпились вокруг. Мы пo-очереди заглядывали в щелочку и с аппетитом говорили друг другу: «раскололся череп», «загорелись легкие», вежливо уступая дамам первое место. Гуляя по окрестным комнатам, я со Спесивцевой незадолго до того нашел в углу... свалку человеческих костей. Такими костями набито несколько запасных гробов, но гробов недостаточно, и кости валяются вокруг. <...> кругом говорили о том, что урн еще нету, а есть ящики, сделанные из листового железа («из старых вывесок»), и что жаль закапывать эти урны. «Все равно весь прах не помещается». «Летом мы устроим удобрение!» - потирал инженер руки. <...>
Инженер рассказывал, что его дети играют в крематорий. Стул это - печь, девочка - покойник. А мальчик подлетит к печи и бубубу! - Это - Каплун, к-рый мчится на автомобиле.
Вчера Мура впервые - по своей воле - произносила папа: научилась настолько следить за своей речью и управлять ею. Все эти оранжевые голые трупы тоже были когда-то Мурочками и тоже говорили когда-то впервые - па-па! Даже синяя старушка - была Мурочкой.