Г. З. Иоффе о колчаковском перевороте. Часть II
Из книги Генриха Зиновьевича Иоффе "Колчаковская авантюра и её крах".
Если перелистать омские газеты («Свободная речь», «Заря» и др.) за последнюю декаду ноября 1918 г., то обращает на себя внимание обыденность их содержания и тона: как будто ничего не произошло, сменилась какая-то часть Совета министров, ушли одни министры, появились другие. Это было следствием того, что уже 18 ноября министр внутренних дел Гаттенбергер воспретил «обсуждение в печати и на собраниях происшедшего».
А между тем за кулисами политической сцены Омска шла лихорадочная работа. Уже в ночь на 19 ноября В. Пепеляев прибыл к Колчаку. Сюда же срочно вызвали генералов Андогского и Лебедева. Вчетвером они сели сочинять «Обращение к населению». Примечательна запись В. Пепеляева в дневнике: «Колчак сказал, что обращение нужно немедленно для союзников, причем они хотят, чтобы было сказано о демократии, отсутствии реакционных намерений... Так и составили». Составили, как они - союзники - хотели! Когда же на другой день «Обращение» появилось в газетах, согласно записям того же Пепеляева, англичане были довольны, а французы «доброжелательно нажимали на чехов (телеграмма М. Жаннена Я. Сыровы.- Г. И.) в целях их нейтрализации».
Существовал и другой фактор, требовавший внесения в «Обращение» псевдодемократической приправы. Политически, как мы знаем, переворот опирался не только на черносотенных монархистов, но и на кадетов, а также на те «социалистические» группы, которые шли за ними и входили в руководимый ими омский «национальный блок». Составители «Обращения» не могли не учитывать этого. В результате в нем заявлялось, что Колчак, «приняв крест власти», не пойдет «ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности». Своей главной задачей он объявлял создание боеспособной армии, победу над большевизмом и «установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать образ правления, который он пожелает». Но об Учредительном собрании в «Обращении» вообще не говорилось ни единого слова, и было очевидно, что переворот означает конец учредиловщины, по крайней мере в Сибири и на Дальнем Востоке.[Читать далее]
28 ноября «верховный правитель» принял представителей прессы. Беседа с ними была выдержана уже в более определенных и решительных тонах. От слов Колчака даже веяло некоей «величественностью», подобающей его положению. «Меня называют диктатором,- вещал он,- пусть так, я не боюсь этого слова... Как Сенат Древнего Рима в тяжкие минуты государства назначал диктатора, так Совет министров Российского государства в тягчайшую из тяжких минут нашей государственной жизни... назначил меня верховным правителем». И далее перед почтительно внимавшими ему репортерами Колчак «набрасывал» свой политический курс. Он говорил, что сам был свидетелем того, как «гибельно сказался старый режим на России», и потому не будет стремиться к тому, чтобы «снова вернулись эти тяжелые дни прошлого». Это с одной стороны. А с другой - он является сторонником беспощадной, неумолимой борьбы с большевизмом. Только его полный разгром обеспечит «порядок и закон». И только тогда, когда они будут установлены, «возможно будет приступить к созыву Национального собрания». «Я,- разъяснял Колчак,- избегаю называть Национальное собрание Учредительным собранием, т. к. последнее слово слишком скомпрометировано... Вместо Учредительного собрания собралось партийное, которое запело »Интернационал« и было разогнано матросом. Повторение такого опыта недопустимо. Вот почему я говорю о созыве Национального собрания».
Итак, созыв «национального собрания» мог состояться только при условии установления «порядка и закона». А поскольку наводить их должна была кадетско-монархическая контрреволюция, то нетрудно себе представить политический облик и функции этого собрания, если бы даже оно в действительности было созвано.
Но одно дело - официальные заявления перед «общественностью» и печатью, а другое - реальная политика. В письме из редакции колчаковского «Правительственного вестника» (того самого, где была помещена беседа Колчака 28 ноября, в которой он уверял, что не будет стремиться к реставрации «тяжелого прошлого») на юг, Деникину, разъяснялось: «Наш метод государственной работы - планомерное восстановление старого аппарата управления, сломанного в минуты революционных увлечений, проявление твердой и беспощадной власти...».
Некоторое время, не желая дразнить союзнических и белочешских «гусей», в Омске сумрачно взирали на екатеринбургско-уфимскую возню эсеров из съезда членов Учредительного собрания и Совета управляющих ведомствами. Но когда стало ясно, что «западная демократия» без особых сожалений сняла свою ставку на «русскую демократию» в политической игре, колчаковцы решительно взялись за дело.
Если учредиловцам и удалось избежать «дитерихсовского маршрута» (в Омск), который сразу подводил их головы под топор омской монархической военщины, то это отнюдь не значит, что путь в Уфу оказался спасительным. Из Омска пристально следили за тем, что происходит в Уфе. Н. Святицкий писал, что в городе явно увеличивалось число сибирских офицеров, «шушукающихся по кафе». Некоторые учредиловцы узнавали среди них и тех, кто совсем недавно громил в Екатеринбурге «Пале-Рояль». Эти люди явно ожидали сигнала к тому, чтобы начать действовать.
30 ноября последовал грозный приказ «верховного правителя» из Омска: пресечь деятельность бывших членов «Самарского комитета», членов съезда Учредительного собрания и Совета управляющих ведомствами, не стесняясь применением оружия; они должны быть арестованы и преданы военному суду «за попытку поднять восстание и вести разрушительную агитацию среди войск».
Вечером 2 декабря Совет управляющих ведомствами, как обычно, собрался на заседание. Присутствовал и ряд членов съезда Учредительного собрания. В тот же день особый колчаковский отряд, совершивший рейд из Омска в Уфу, «накрыл» это заседание. Более 20 человек были арестованы. Кое-кому, в том числе Чернову, Вольскому, Климушкину, Веденяпину и др., в последний момент удалось бежать и скрыться на нелегальных квартирах. Те же, которые оказались не столь проворными, под конвоем были отправлены в омскую тюрьму, где их присоединили к эсерам и меньшевикам, арестованным в Челябинске и Омске.
...
...те самые учредиловцы, которые вымостили путь Колчаку к власти и были затем брошены им в тюрьму, где ожидали суда, получили свободу из рук повстанцев, возглавляемых большевиками. Но к утру 22 декабря стало очевидно, что восстание обречено, колчаковцы торжествовали победу. Утром 22 декабря в Омске уже был распубликован приказ № 81 «верховного правителя». Второй параграф приказа гласил: «Всех, принимавших участие в беспорядках или причастных к ним, предать военно-полевому суду». Суд должен быть коротким: три дня на рассмотрение всех дел. Возглавил суд генерал-майор Иванов. Во исполнение приказа начальник Омского гарнизона генерал В. В. Бржезовский и его начальник штаба полковник Н. Г. Сабельников немедленно опубликовали распоряжение, предписывавшее всем освобожденным «добровольно явиться к караульному начальнику областной тюрьмы, коменданту города или в участок милиции». За невыполнение приказа Бржезовский и Сабельников угрожали расстрелом.
В этой угрозе не было, конечно, ничего удивительного. Удивительно было другое: значительная часть эсеров и меньшевиков (среди них находились представители прессы, арестованные за публикацию газетных протестов против омского переворота) подчинились приказу и один за другим или группами потянулись к воротам тюрьмы! Правда, до этого некоторые из них через третьих лиц связались по телефону с министрами Михайловым и Старынкевичем, которые будто бы пообещали им неприкосновенность в случае добровольной сдачи. Но так или иначе, они, как ранее Вольский в Уфе, по-видимому, еще верили в «демократичность» колчаковской власти.
Как видно из рапорта прокурора омской судебной палаты Коршунова, почти вся «группа Учредительного собрания» (в том числе Брудерер, Басов, Девятое, Марковецкий, Фомин и другие эсеры) уже к утру 23 декабря явилась в тюрьму сама. Лишь некоторые из этой группы были доставлены туда властями. Как овцы, безропотно шли они на заклание.
То, что произошло с ними дальше, долгое время не укладывалось даже во многих учредиловских головах. Им казалось, что ужасная смерть их товарищей, случившаяся в ту же ночь,- результат самосуда пьяных офицеров-черносотенцев, и никак не более. Даже Святицкий писал: «В отместку за восстание группа пьяных офицеров произвела дикий налет на арестованных, увела 9 заключенных (на самом деле, как мы увидим, их было больше.- Г. И.) и зверски их перебила».
Версия «офицерского самосуда» была широко распространена в Сибири и, естественно, поддерживалась колча-ковскими властями. Позднее она перекочевала и в белоэмигрантскую литературу. Но уже эсер Е. Колосов усомнился в ней, правильно отметив, что при самосудах просто убивают на месте.
По мнению публикатора следственных материалов по делу освобожденных учредиловцев М. Константинова, «не имеет ни малейшего значения особенно разбираться в вопросе о том, что собою представляли омские события 22-23 декабря 1918 г.,- самосуд... или не самосуд». Это, конечно, не так. Установление подлинной природы варфоломеевской ночи, учиненной над учредиловцами, помогает выявить классово-партийное лицо колчаковщины, ее истинные политические цели.
Итак, ночь с 22-го на 23 декабря. К утру в тюрьму явился поручик Ф. Барташевский из отряда уже хорошо известного нам атамана Красильникова в сопровождении шести солдат. Приказал тюремному чиновнику Хлыбову выдать ему под расписку шесть арестованных. Сведения о том, на каком основании эти люди были ему выданы «под расписку», расходятся. «Справка», подписанная прокурором омской судебной палаты, утверждает, что Барташевский предъявил «бумагу», подписанную председателем военно-полевого суда генералом Ивановым. Сам Барташевский в своих показаниях уже в марте 1919 г. заявил, что распоряжение об «изъятии» заключенных он действительно получил от Иванова, но не помнит, была ли у него при этом какая-нибудь официальная бумага. Так или иначе, получив этих людей (Бачурина, Маевского, Винтера, Руденко, Фатеева и Жарова), Барташевский повел их в гарнизонное собрание, где обычно бывали балы и благотворительные вечера, а теперь заседал военно-полевой суд. Один из них - красноармеец Руденко - будто бы при попытке к бегству был убит по дороге, остальных пятерых Барташевский все же довел до суда. Через некоторое время ему сообщили, что все (кроме Винтера, который был провокатором) осуждены (Маевский приговорен к каторге, остальные - к расстрелу), и приказали ехать в тюрьму за «новой партией».
Но пока он «возился» с первой партией и находился в гарнизонном собрании, в тюрьме побывал некий капитан П. Рубцов, начальник унтер-офицерской школы. По его показаниям, вечером 22-го он был вызван к командующему войсками Омского военного округа генералу Матковскому, где шло совещание «высших начальников», докладывавших о событиях предыдущей ночи. После совещания Бржезовским и Сабельниковым Рубцову было приказано идти с конвоем в тюрьму, куда должны привести более 40 «членов совдепа», там присоединить к ним еще несколько человек, сидящих в тюрьме, и привести в исполнение приговор суда. «Экспедиция» Рубцова и его помощников Ядрышникова, Кононова и Бобыкина с конвоем в 30 солдат началась.
Поименный список тех, кого Рубцов должен был присоединить к «44-м», был вручен капитану уже в тюрьме поручиком Фриде. Как указывается в справке, подписанной прокурором омской судебной палаты, «свое требование» Рубцов «основывал на личном приказании верховного правителя» (сам Рубцов позднее это, естественно, отрицал).
Когда начали выяснять наличие пяти указанных во «фридевском» списке лиц, то оказалось, что в тюрьме имеются только двое - меньшевик Кириенко и эсер Девятое. Делать было нечего - взяли этих двоих. Их предписывалось вместе со всей партией довести до здания военно-полевого суда. Как раз в это время конвойные пригнали к тюрьме уже приговоренных к расстрелу сорок четыре большевика. Кириенко и Девятова присоединили к этой группе, и по приказу Рубцова Ядрышников повел всех в Загородную рощу, ту самую, где в сентябре, еще при Временном Сибирском правительстве, офицеры-монархисты застрелили эсера Новоселова и сумели замести следы. Ядрышников через некоторое время вернулся и доложил, что по дороге Девятое и Кириенко пытались распропагандировать солдат и «оскорбляли верховного правителя», почему их и пришлось ликвидировать по пути. Все остальные были расстреляны на «законном основании».
Не успел Ядрышников доложить об «исполнении», как в тюрьму вновь явился поручик Барташевскии. Любопытно, что, согласно уже цитированной справке прокурора омской судебной палаты, на этот раз Барташевскии, точно так же как и Рубцов, потребовал выдачи ему арестованных, «основываясь на личном распоряжении верховного правителя». В показаниях самого Барташевского отсутствует что-либо по этому поводу. Отметим лишь весьма примечательный факт: если Рубцову «помогали Ядрышников и др.», то «подручным» Барташевского при посещении им тюрьмы был некий поручик Черченко, состоявший в личном конвое Колчака.
Теперь Барташевскии «взыскивал» трех человек: Кириенко, Девятова и К. Попова. Но вышла неувязка: первых двух, как мы знаем, уже выдали Рубцову и Ядрышников увел их на смерть, а Попов находился в тифозном бараке. Тогда Барташевскии лично отобрал членов Учредительного собрания эсеров Н. Фомина, Брудерера, Сарова, Локтева, меньшевиков Барсова, Марковецкого, Лиссау, фон Мекка, выдал расписку в «получении» и приказал вести их в то же самое гарнизонное собрание на «суд». Но они пришли в суд, как отмечается в справке прокурора омской судебной палаты, «по закрытии последнего». Тогда Барташевскии вывел на улицу эту восьмерку вместе с теми, кого он доставил в суд ранее и кого уже осудили. Всех сбили в одну кучу, окружили конвойными и погнали на берег Иртыша. Здесь Барташевскии привел приговор в исполнение над всей группой разом (к троим приговоренным ранее к расстрелу Барташевскии присоединил также Маевского и Макова, судившегося вместо убитого «при попытке к бегству» Руденко. Маевского осудили на каторгу, а дело Макова направили на «доследование», но Барташевскии не стал «разбираться»). 13 человек были расстреляны или убиты штыковыми ударами.
Даже в секретной сводке, составленной лично для Колчака, все происшедшее характеризовалось как «вопиющее нарушение». Ведь некоторые из погибших вообще не предстали перед судом, а относительно других «непонятно, в силу какого распоряжения суд приступил к слушанию этого дела». Самое же главное, вопрошал автор сводки, по чьему распоряжению действовал Барташевский и другие, кто стоял за ними?
Убийство учредиловских «социалистов» вызвало взрыв возмущения «общественности». Те, кто массовое убийство «членов совдепа», т. е. большевиков и представителей Советской власти (в дни восстания в Омске погибло более тысячи человек), считали хотя и нежелательным, но все-таки неизбежным явлением и потому молчаливо принимали его, бурно протестовали против варварской расправы над «избранниками народа» - учредиловцами. Чрезвычайная следственная комиссия (под председательством сенатора Висковатова), созданная Колчаком, в известной мере и была ответом на эти протесты.
...
Никто из тех, кто непосредственно казнил учредиловцев и кто стоял за их спиной, не был предан суду и не пострадал. Иначе и не могло быть. Слишком большие услуги оказали ранее Колчаку их прямые покровители, чтобы он мог пойти на прямой конфликт с ними.
В своих воспоминаниях В. Чернов, говоря об эсеровском проигрыше на уфимском Государственном совещании, писал, что он уже тогда предвидел, к чему приведет Уфа. «Пока безвластный съезд членов Учредительного собрания будет подготовлять съезд законного, но полувластного его кворума, фактическая власть и реальная сила будут захвачены, при попустительстве пестрой и бесхарактерной, кренящей вправо Директории, самыми настоящими врагами демократии. При таких условиях никогда Учредительное собрание созвано не будет, а если, вопреки всему, попытается собраться, то будет разогнано не хуже, чем при большевиках».
Чернов ошибся в своих прогнозах. Действительность оказалась мрачнее. Когда в начале января 1918 г. Советская власть распустила Учредительное собрание, ни один волос не упал ни с одной головы учредиловца. Но те из них, которые имели несчастье после омского переворота попасть в руки колчаковцев, лишились своих голов.
Такова была трагедия «демократической контрреволюции»: по существу она сама вложила топор в руки своего будущего палача. Конечно, под удар этого топора попала лишь малая часть учредиловцев. Большая их часть уже с момента омского переворота 18 ноября, сознавая опасность, нависшую над «демократией», начала рассеиваться, уходить в подполье. По свидетельству Е. Колосова, колчаковцы первоначально предполагали расстрелять всех учредиловцев «без изъятия» и лишь обстоятельства помешали осуществить этот замысел. Но главное - в другом. События 22-23 декабря в Омске как бы окончательно подвели черту под целой эпохой в истории российской контрреволюции. До этого времени значительная ее часть искренне или неискренне шла под знаменем Учредительного собрания ноября 1917 г., восстановления его прав как будущего «хозяина земли русской». После 22-23 декабря с этим было покончено. Фактически никогда больше на всем протяжении гражданской войны флаг «старого Учредительного собрания» не поднимался над лагерем российской контрреволюции. Только в 1921 г., уже в эмиграции, была предпринята бесплодная попытка возродить идею учредиловцев: состоялась конференция членов Учредительного собрания (33 человека), принявшая решение о создании своего постоянного органа. Однако даже большинство эмигрантов квалифицировали его как «фикцию такого явления, мимо которого давно уже прошла русская жизнь».
Если перелистать омские газеты («Свободная речь», «Заря» и др.) за последнюю декаду ноября 1918 г., то обращает на себя внимание обыденность их содержания и тона: как будто ничего не произошло, сменилась какая-то часть Совета министров, ушли одни министры, появились другие. Это было следствием того, что уже 18 ноября министр внутренних дел Гаттенбергер воспретил «обсуждение в печати и на собраниях происшедшего».
А между тем за кулисами политической сцены Омска шла лихорадочная работа. Уже в ночь на 19 ноября В. Пепеляев прибыл к Колчаку. Сюда же срочно вызвали генералов Андогского и Лебедева. Вчетвером они сели сочинять «Обращение к населению». Примечательна запись В. Пепеляева в дневнике: «Колчак сказал, что обращение нужно немедленно для союзников, причем они хотят, чтобы было сказано о демократии, отсутствии реакционных намерений... Так и составили». Составили, как они - союзники - хотели! Когда же на другой день «Обращение» появилось в газетах, согласно записям того же Пепеляева, англичане были довольны, а французы «доброжелательно нажимали на чехов (телеграмма М. Жаннена Я. Сыровы.- Г. И.) в целях их нейтрализации».
Существовал и другой фактор, требовавший внесения в «Обращение» псевдодемократической приправы. Политически, как мы знаем, переворот опирался не только на черносотенных монархистов, но и на кадетов, а также на те «социалистические» группы, которые шли за ними и входили в руководимый ими омский «национальный блок». Составители «Обращения» не могли не учитывать этого. В результате в нем заявлялось, что Колчак, «приняв крест власти», не пойдет «ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности». Своей главной задачей он объявлял создание боеспособной армии, победу над большевизмом и «установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать образ правления, который он пожелает». Но об Учредительном собрании в «Обращении» вообще не говорилось ни единого слова, и было очевидно, что переворот означает конец учредиловщины, по крайней мере в Сибири и на Дальнем Востоке.[Читать далее]
28 ноября «верховный правитель» принял представителей прессы. Беседа с ними была выдержана уже в более определенных и решительных тонах. От слов Колчака даже веяло некоей «величественностью», подобающей его положению. «Меня называют диктатором,- вещал он,- пусть так, я не боюсь этого слова... Как Сенат Древнего Рима в тяжкие минуты государства назначал диктатора, так Совет министров Российского государства в тягчайшую из тяжких минут нашей государственной жизни... назначил меня верховным правителем». И далее перед почтительно внимавшими ему репортерами Колчак «набрасывал» свой политический курс. Он говорил, что сам был свидетелем того, как «гибельно сказался старый режим на России», и потому не будет стремиться к тому, чтобы «снова вернулись эти тяжелые дни прошлого». Это с одной стороны. А с другой - он является сторонником беспощадной, неумолимой борьбы с большевизмом. Только его полный разгром обеспечит «порядок и закон». И только тогда, когда они будут установлены, «возможно будет приступить к созыву Национального собрания». «Я,- разъяснял Колчак,- избегаю называть Национальное собрание Учредительным собранием, т. к. последнее слово слишком скомпрометировано... Вместо Учредительного собрания собралось партийное, которое запело »Интернационал« и было разогнано матросом. Повторение такого опыта недопустимо. Вот почему я говорю о созыве Национального собрания».
Итак, созыв «национального собрания» мог состояться только при условии установления «порядка и закона». А поскольку наводить их должна была кадетско-монархическая контрреволюция, то нетрудно себе представить политический облик и функции этого собрания, если бы даже оно в действительности было созвано.
Но одно дело - официальные заявления перед «общественностью» и печатью, а другое - реальная политика. В письме из редакции колчаковского «Правительственного вестника» (того самого, где была помещена беседа Колчака 28 ноября, в которой он уверял, что не будет стремиться к реставрации «тяжелого прошлого») на юг, Деникину, разъяснялось: «Наш метод государственной работы - планомерное восстановление старого аппарата управления, сломанного в минуты революционных увлечений, проявление твердой и беспощадной власти...».
Некоторое время, не желая дразнить союзнических и белочешских «гусей», в Омске сумрачно взирали на екатеринбургско-уфимскую возню эсеров из съезда членов Учредительного собрания и Совета управляющих ведомствами. Но когда стало ясно, что «западная демократия» без особых сожалений сняла свою ставку на «русскую демократию» в политической игре, колчаковцы решительно взялись за дело.
Если учредиловцам и удалось избежать «дитерихсовского маршрута» (в Омск), который сразу подводил их головы под топор омской монархической военщины, то это отнюдь не значит, что путь в Уфу оказался спасительным. Из Омска пристально следили за тем, что происходит в Уфе. Н. Святицкий писал, что в городе явно увеличивалось число сибирских офицеров, «шушукающихся по кафе». Некоторые учредиловцы узнавали среди них и тех, кто совсем недавно громил в Екатеринбурге «Пале-Рояль». Эти люди явно ожидали сигнала к тому, чтобы начать действовать.
30 ноября последовал грозный приказ «верховного правителя» из Омска: пресечь деятельность бывших членов «Самарского комитета», членов съезда Учредительного собрания и Совета управляющих ведомствами, не стесняясь применением оружия; они должны быть арестованы и преданы военному суду «за попытку поднять восстание и вести разрушительную агитацию среди войск».
Вечером 2 декабря Совет управляющих ведомствами, как обычно, собрался на заседание. Присутствовал и ряд членов съезда Учредительного собрания. В тот же день особый колчаковский отряд, совершивший рейд из Омска в Уфу, «накрыл» это заседание. Более 20 человек были арестованы. Кое-кому, в том числе Чернову, Вольскому, Климушкину, Веденяпину и др., в последний момент удалось бежать и скрыться на нелегальных квартирах. Те же, которые оказались не столь проворными, под конвоем были отправлены в омскую тюрьму, где их присоединили к эсерам и меньшевикам, арестованным в Челябинске и Омске.
...
...те самые учредиловцы, которые вымостили путь Колчаку к власти и были затем брошены им в тюрьму, где ожидали суда, получили свободу из рук повстанцев, возглавляемых большевиками. Но к утру 22 декабря стало очевидно, что восстание обречено, колчаковцы торжествовали победу. Утром 22 декабря в Омске уже был распубликован приказ № 81 «верховного правителя». Второй параграф приказа гласил: «Всех, принимавших участие в беспорядках или причастных к ним, предать военно-полевому суду». Суд должен быть коротким: три дня на рассмотрение всех дел. Возглавил суд генерал-майор Иванов. Во исполнение приказа начальник Омского гарнизона генерал В. В. Бржезовский и его начальник штаба полковник Н. Г. Сабельников немедленно опубликовали распоряжение, предписывавшее всем освобожденным «добровольно явиться к караульному начальнику областной тюрьмы, коменданту города или в участок милиции». За невыполнение приказа Бржезовский и Сабельников угрожали расстрелом.
В этой угрозе не было, конечно, ничего удивительного. Удивительно было другое: значительная часть эсеров и меньшевиков (среди них находились представители прессы, арестованные за публикацию газетных протестов против омского переворота) подчинились приказу и один за другим или группами потянулись к воротам тюрьмы! Правда, до этого некоторые из них через третьих лиц связались по телефону с министрами Михайловым и Старынкевичем, которые будто бы пообещали им неприкосновенность в случае добровольной сдачи. Но так или иначе, они, как ранее Вольский в Уфе, по-видимому, еще верили в «демократичность» колчаковской власти.
Как видно из рапорта прокурора омской судебной палаты Коршунова, почти вся «группа Учредительного собрания» (в том числе Брудерер, Басов, Девятое, Марковецкий, Фомин и другие эсеры) уже к утру 23 декабря явилась в тюрьму сама. Лишь некоторые из этой группы были доставлены туда властями. Как овцы, безропотно шли они на заклание.
То, что произошло с ними дальше, долгое время не укладывалось даже во многих учредиловских головах. Им казалось, что ужасная смерть их товарищей, случившаяся в ту же ночь,- результат самосуда пьяных офицеров-черносотенцев, и никак не более. Даже Святицкий писал: «В отместку за восстание группа пьяных офицеров произвела дикий налет на арестованных, увела 9 заключенных (на самом деле, как мы увидим, их было больше.- Г. И.) и зверски их перебила».
Версия «офицерского самосуда» была широко распространена в Сибири и, естественно, поддерживалась колча-ковскими властями. Позднее она перекочевала и в белоэмигрантскую литературу. Но уже эсер Е. Колосов усомнился в ней, правильно отметив, что при самосудах просто убивают на месте.
По мнению публикатора следственных материалов по делу освобожденных учредиловцев М. Константинова, «не имеет ни малейшего значения особенно разбираться в вопросе о том, что собою представляли омские события 22-23 декабря 1918 г.,- самосуд... или не самосуд». Это, конечно, не так. Установление подлинной природы варфоломеевской ночи, учиненной над учредиловцами, помогает выявить классово-партийное лицо колчаковщины, ее истинные политические цели.
Итак, ночь с 22-го на 23 декабря. К утру в тюрьму явился поручик Ф. Барташевский из отряда уже хорошо известного нам атамана Красильникова в сопровождении шести солдат. Приказал тюремному чиновнику Хлыбову выдать ему под расписку шесть арестованных. Сведения о том, на каком основании эти люди были ему выданы «под расписку», расходятся. «Справка», подписанная прокурором омской судебной палаты, утверждает, что Барташевский предъявил «бумагу», подписанную председателем военно-полевого суда генералом Ивановым. Сам Барташевский в своих показаниях уже в марте 1919 г. заявил, что распоряжение об «изъятии» заключенных он действительно получил от Иванова, но не помнит, была ли у него при этом какая-нибудь официальная бумага. Так или иначе, получив этих людей (Бачурина, Маевского, Винтера, Руденко, Фатеева и Жарова), Барташевский повел их в гарнизонное собрание, где обычно бывали балы и благотворительные вечера, а теперь заседал военно-полевой суд. Один из них - красноармеец Руденко - будто бы при попытке к бегству был убит по дороге, остальных пятерых Барташевский все же довел до суда. Через некоторое время ему сообщили, что все (кроме Винтера, который был провокатором) осуждены (Маевский приговорен к каторге, остальные - к расстрелу), и приказали ехать в тюрьму за «новой партией».
Но пока он «возился» с первой партией и находился в гарнизонном собрании, в тюрьме побывал некий капитан П. Рубцов, начальник унтер-офицерской школы. По его показаниям, вечером 22-го он был вызван к командующему войсками Омского военного округа генералу Матковскому, где шло совещание «высших начальников», докладывавших о событиях предыдущей ночи. После совещания Бржезовским и Сабельниковым Рубцову было приказано идти с конвоем в тюрьму, куда должны привести более 40 «членов совдепа», там присоединить к ним еще несколько человек, сидящих в тюрьме, и привести в исполнение приговор суда. «Экспедиция» Рубцова и его помощников Ядрышникова, Кононова и Бобыкина с конвоем в 30 солдат началась.
Поименный список тех, кого Рубцов должен был присоединить к «44-м», был вручен капитану уже в тюрьме поручиком Фриде. Как указывается в справке, подписанной прокурором омской судебной палаты, «свое требование» Рубцов «основывал на личном приказании верховного правителя» (сам Рубцов позднее это, естественно, отрицал).
Когда начали выяснять наличие пяти указанных во «фридевском» списке лиц, то оказалось, что в тюрьме имеются только двое - меньшевик Кириенко и эсер Девятое. Делать было нечего - взяли этих двоих. Их предписывалось вместе со всей партией довести до здания военно-полевого суда. Как раз в это время конвойные пригнали к тюрьме уже приговоренных к расстрелу сорок четыре большевика. Кириенко и Девятова присоединили к этой группе, и по приказу Рубцова Ядрышников повел всех в Загородную рощу, ту самую, где в сентябре, еще при Временном Сибирском правительстве, офицеры-монархисты застрелили эсера Новоселова и сумели замести следы. Ядрышников через некоторое время вернулся и доложил, что по дороге Девятое и Кириенко пытались распропагандировать солдат и «оскорбляли верховного правителя», почему их и пришлось ликвидировать по пути. Все остальные были расстреляны на «законном основании».
Не успел Ядрышников доложить об «исполнении», как в тюрьму вновь явился поручик Барташевскии. Любопытно, что, согласно уже цитированной справке прокурора омской судебной палаты, на этот раз Барташевскии, точно так же как и Рубцов, потребовал выдачи ему арестованных, «основываясь на личном распоряжении верховного правителя». В показаниях самого Барташевского отсутствует что-либо по этому поводу. Отметим лишь весьма примечательный факт: если Рубцову «помогали Ядрышников и др.», то «подручным» Барташевского при посещении им тюрьмы был некий поручик Черченко, состоявший в личном конвое Колчака.
Теперь Барташевскии «взыскивал» трех человек: Кириенко, Девятова и К. Попова. Но вышла неувязка: первых двух, как мы знаем, уже выдали Рубцову и Ядрышников увел их на смерть, а Попов находился в тифозном бараке. Тогда Барташевскии лично отобрал членов Учредительного собрания эсеров Н. Фомина, Брудерера, Сарова, Локтева, меньшевиков Барсова, Марковецкого, Лиссау, фон Мекка, выдал расписку в «получении» и приказал вести их в то же самое гарнизонное собрание на «суд». Но они пришли в суд, как отмечается в справке прокурора омской судебной палаты, «по закрытии последнего». Тогда Барташевскии вывел на улицу эту восьмерку вместе с теми, кого он доставил в суд ранее и кого уже осудили. Всех сбили в одну кучу, окружили конвойными и погнали на берег Иртыша. Здесь Барташевскии привел приговор в исполнение над всей группой разом (к троим приговоренным ранее к расстрелу Барташевскии присоединил также Маевского и Макова, судившегося вместо убитого «при попытке к бегству» Руденко. Маевского осудили на каторгу, а дело Макова направили на «доследование», но Барташевскии не стал «разбираться»). 13 человек были расстреляны или убиты штыковыми ударами.
Даже в секретной сводке, составленной лично для Колчака, все происшедшее характеризовалось как «вопиющее нарушение». Ведь некоторые из погибших вообще не предстали перед судом, а относительно других «непонятно, в силу какого распоряжения суд приступил к слушанию этого дела». Самое же главное, вопрошал автор сводки, по чьему распоряжению действовал Барташевский и другие, кто стоял за ними?
Убийство учредиловских «социалистов» вызвало взрыв возмущения «общественности». Те, кто массовое убийство «членов совдепа», т. е. большевиков и представителей Советской власти (в дни восстания в Омске погибло более тысячи человек), считали хотя и нежелательным, но все-таки неизбежным явлением и потому молчаливо принимали его, бурно протестовали против варварской расправы над «избранниками народа» - учредиловцами. Чрезвычайная следственная комиссия (под председательством сенатора Висковатова), созданная Колчаком, в известной мере и была ответом на эти протесты.
...
Никто из тех, кто непосредственно казнил учредиловцев и кто стоял за их спиной, не был предан суду и не пострадал. Иначе и не могло быть. Слишком большие услуги оказали ранее Колчаку их прямые покровители, чтобы он мог пойти на прямой конфликт с ними.
В своих воспоминаниях В. Чернов, говоря об эсеровском проигрыше на уфимском Государственном совещании, писал, что он уже тогда предвидел, к чему приведет Уфа. «Пока безвластный съезд членов Учредительного собрания будет подготовлять съезд законного, но полувластного его кворума, фактическая власть и реальная сила будут захвачены, при попустительстве пестрой и бесхарактерной, кренящей вправо Директории, самыми настоящими врагами демократии. При таких условиях никогда Учредительное собрание созвано не будет, а если, вопреки всему, попытается собраться, то будет разогнано не хуже, чем при большевиках».
Чернов ошибся в своих прогнозах. Действительность оказалась мрачнее. Когда в начале января 1918 г. Советская власть распустила Учредительное собрание, ни один волос не упал ни с одной головы учредиловца. Но те из них, которые имели несчастье после омского переворота попасть в руки колчаковцев, лишились своих голов.
Такова была трагедия «демократической контрреволюции»: по существу она сама вложила топор в руки своего будущего палача. Конечно, под удар этого топора попала лишь малая часть учредиловцев. Большая их часть уже с момента омского переворота 18 ноября, сознавая опасность, нависшую над «демократией», начала рассеиваться, уходить в подполье. По свидетельству Е. Колосова, колчаковцы первоначально предполагали расстрелять всех учредиловцев «без изъятия» и лишь обстоятельства помешали осуществить этот замысел. Но главное - в другом. События 22-23 декабря в Омске как бы окончательно подвели черту под целой эпохой в истории российской контрреволюции. До этого времени значительная ее часть искренне или неискренне шла под знаменем Учредительного собрания ноября 1917 г., восстановления его прав как будущего «хозяина земли русской». После 22-23 декабря с этим было покончено. Фактически никогда больше на всем протяжении гражданской войны флаг «старого Учредительного собрания» не поднимался над лагерем российской контрреволюции. Только в 1921 г., уже в эмиграции, была предпринята бесплодная попытка возродить идею учредиловцев: состоялась конференция членов Учредительного собрания (33 человека), принявшая решение о создании своего постоянного органа. Однако даже большинство эмигрантов квалифицировали его как «фикцию такого явления, мимо которого давно уже прошла русская жизнь».