Хрущёвская десталинизация. Часть II
Из книги Юрия Емельянова "Хрущёв. Смутьян в Кремле".
Хрущев и его сторонники стали изыскивать среди показаний реабилитированных свидетельства против Сталина. На заседании 31 декабря 1955 года имя Сталина было вновь упомянуто, и на этот раз в связи с обсуждением вопроса о реабилитации. В ходе дискуссии А.И. Микоян внес на рассмотрение переданное ему письмо от знакомой ему по бакинскому подполью О. Шатуновской, которая долго пробыла в заключении, а в середине 1950-х годов проходила лечение от тяжелого нервного расстройства. В своем письме Шатуновская, ссылаясь на факты вопиющего попустительства органов НКВД действиям убийцы Л. Николаева и гибели важных свидетелей этого убийства, утверждала, что Сталин организовал убийство Кирова. Комментируя это письмо, Хрущев заявил: «Если проследить, пахнет нехорошим. Товарищам вызвать врача, шофера, Куприянова» (то есть оставшихся в живых свидетелей). (Известно, что многочисленные правительственные комиссии, созданные в 1955-1989 годах для проверки версии Шатуновской, не смогли ее подтвердить.)
31 декабря 1955 года Президиум ЦК принял решение о создании комиссии по реабилитации, которую возглавил секретарь ЦК КПСС П.Н. Поспелов. В его состав вошли А.Б. Аристов, Н.М. Шверник, П.Т. Комаров, Р.А. Руденко, И.А. Серов. Очевидно, что в течение следующего месяца члены Президиума ЦК получили от комиссии Поспелова немало материалов, в которых вина за беззакония возлагалась исключительно на Сталина и самых ближайших к нему руководителей. Это видно из того, что 1 февраля 1956 года на заседании Президиума ЦК Хрущев бросил реплику в адрес Молотова: «Расскажите в отношении тт. Постышева, Косиора, как вы их объявляли врагами. Полууголовные элементы привлекались к ведению таких дел». Однако, видимо не решаясь прямо обвинить Молотова, Хрущев заключал: «Виноват Сталин… Ежов, наверное, не виноват, честный человек». Стремление выгородить Ежова было объяснимо: Хрущев и Ежов были соавторами многих сфабрикованных дел.[Читать далее]
Хрущеву возражал Молотов: «Но Сталина как великого руководителя надо признать. Нельзя в докладе не сказать, что Сталин - великий продолжатель дела Ленина». Его поддерживал Каганович: «Нельзя в такой обстановке решать вопрос. Много пересмотреть можно, но 30 лет Сталин стоял во главе». Ворошилов заявлял: «Страну вели мы по пути Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина». Молотов вновь выступил: «Присоединяюсь к Ворошилову. Правду восстановить. Правда и то, что под руководством Сталина победил социализм. И неправильности соразмерить. И позорные дела - тоже факт». Однако в поддержку Хрущева выступало большинство членов Президиума. Среди активно поддержавших Хрущева был и Маленков. Он также был заинтересован в том, чтобы вина с его соратников, Берии и Ежова, была перенесена на Сталина.
В заключение дискуссии Хрущев заявил: «Ягода, наверное, чистый человек. Ежов - наверное, чистый человек. Сталин - преданный делу социализма, но все варварскими способами. Он партию уничтожил. Не марксист он. Все своим капризам подчинял. На съезде не говорить о терроре. Надо наметить линию - отвести Сталину свое место (почистить плакаты, литературу). Усилить обстрел культа личности».
9 февраля Президиум рассмотрел итоги работы комиссии П.Н. Поспелова. К этому времени Хрущев уже был готов низвергнуть авторитет Сталина. Он заявлял: «Несостоятельность Сталина как вождя раскрывается. Что за вождь, если всех уничтожает. Надо проявить мужество, сказать правду… Может быть, т. Поспелову составить доклад и рассказать. Причины: культ личности, концентрация власти в одних руках. Нечистых руках. Где сказать: на заключительном заседании съезда. Завещание (так Хрущев называл «Письмо к съезду» Ленина. - Прим. авт.) напечатать и раздать делегатам. Письмо по национальному вопросу (опять же Ленина. - Прим. авт.) печатать и раздать делегатам съезда».
Молотов возражал: «На съезде надо сказать. Но при этом сказать не только это. Но по национальному вопросу Сталин - продолжатель дела Ленина. Но 30 лет мы жили под руководством Сталина - индустриализацию провели. После Сталина вышли великой партией. Культ личности, но мы о Ленине говорим, о Марксе говорим». Каганович поддержал Молотова, считая, что «редакцию доклада преподнести политически, чтобы 30-летний период не смазать, хладнокровно подойти». «Осторожность нужна», - призывал Ворошилов. Однако большинство членов, кандидатов в члены Президиума и секретарей поддерживали Хрущева без всяких оговорок. Более того, Аристов осудил Молотова, Кагановича и Ворошилова за их выступления. Очевидно, что многие руководители, такие, как Аристов, рассуждали так: свалив вину за репрессии исключительно на Сталина, можно будет избежать анализа внутрипартийной борьбы и дискредитации многих партийных деятелей.
...
Екатерина Фурцева, выступившая первой в прениях, заявила: «В отчетном докладе Центрального комитета КПСС тов. Н.С. Хрущев с предельной ясностью и исключительной глубиной раскрыл неодолимую силу великих идей марксизма-ленинизма в борьбе за построение коммунистического общества в нашей стране». В своем выступлении Фурцева упомянула Хрущева три раза. Никакой другой фамилии, кроме Ленина, в ее речи не было упомянуто.
Выступавший следом за Фурцевой первый секретарь Компартии Украины А.И. Кириченко упомянул фамилию Хрущева уже 7 раз. Всякий раз это было связано с положительной оценкой содержания доклада или каких-либо инициатив Хрущева. В ходе его выступления Хрущев трижды вставлял замечания и обменивался репликами с Кириченко. Никто другой из членов Президиума ЦК подобного себе не позволял. Семь раз упомянул Хрущева и выступавший следом за Кириченко первый секретарь Ленинградского обкома партии Ф.Р. Козлов. Правда, число упоминаний региональными лидерами фамилии Хрущева было раза в два меньше, чем число упоминаний фамилии Сталина Хрущевым на XVII съезде партии. Правда, и то, что, когда ораторы говорили о Хрущеве, они не называли его «великим» и «гениальным вождем». И все же было очевидно, что, несмотря на осуждение «культа личности», упоминания о Хрущеве были многочисленны и всегда сопровождались исключительно положительными оценками.
...
Теперь Хрущев занимал то же положение, которое занимал Сталин в руководстве партии, и он мог сопоставлять свою деятельность за два с лишним года после своего избрания на пост Первого секретаря ЦК партии с деятельностью Сталина. Если Хрущев верил в собственные заявления, которые он делал в своем отчетном докладе, то получалось, что лишь после его избрания на пост Первого секретаря дела в стране пошли на лад. Получалось, что ему удалось добиться решающего перелома в развитии сельского хозяйства, которое заметно отставало по темпам производства от промышленности при Сталине. Хрущев обратил внимание и на то, что многие промышленные предприятия работают по старинке и с использованием устарелой технологии. Он предлагал быстро решить жилищный вопрос путем строительства дешевых панельных пятиэтажных домов. Широко разрекламированные смелые обещания Хрущева об увеличении производства потребительских товаров и улучшении социального положения ряда категорий населения наводили на мысль, что до него никто не задумывался об этих проблемах. Своими вояжами в различные страны и предложениями по радикальному решению таких вопросов, как проблема разоружения, Хрущев создавал впечатление, что лишь он оказался способным помириться с таким бывшим врагом, как Югославия, и существенно укрепить дружеские отношения с такими державами, как Индия и Китай. Бесконечное повторение в советской пропаганде фраз о мирных инициативах СССР последних лет могло создать впечатление о том, что Хрущев добился серьезного укрепления международных позиций СССР, какого не было при Сталине.
Хрущев, которого прежде Сталин не принимал всерьез как теоретика, изрекал новые теоретические положения марксизма-ленинизма, опровергавшие установки Сталина. Атакуя культ личности, он косвенно критиковал политику Сталина и убеждал, что страна достигла за неполные три года таких успехов, которые были бы невозможны при Сталине.
О том, что продолжавшееся развитие страны быстрыми темпами, рост ее экономического потенциала, улучшение материального благосостояния населения, укрепление международных позиций страны стало следствием огромных достижений СССР за последние десятилетия, Хрущев старался вспоминать как можно реже. И его неспособность к серьезному историческому анализу, и его эгоцентризм способствовали тому, что он мог искренне забывать об очевидных достижениях СССР до своего прихода к власти и заслугах Сталина. Многочисленные воспоминания свидетельствуют о том, что Хрущев к этому времени утратил способность к критической самооценке. Н.К. Байбаков вспоминал, как летом 1955 года Н.С. Хрущев объявил ему о желании назначить на пост председателя Госплана. В ответ на возражение Байбакова о том, что он - не экономист, Хрущев заявил: «А я? А я разве экономист?… Я что ли, разбираюсь в планировании? А ведь руковожу всей экономикой страны. Приходится». (Байбаков вспоминал: «Несмотря на этот «весомый» аргумент, я решил защищаться до конца». Однако возражения Байбакова были напрасными. Вскоре он узнал, что решение о его назначении было принято Президиумом ЦК до беседы Хрущева с ним.)
Очевидно, что Хрущев исходил из того, что и, не разбираясь в планировании, он блестяще руководил экономикой.
Хрущев не только перестал выслушивать возражения людей, но грубо обрывал всех, кто занимал отличную от него позицию. Вспоминая совещание военных в Крыму, проведенное в октябре 1955 года, адмирал Н.Г. Кузнецов писал: «На первом же заседании Хрущев бросил в мой адрес какие-то нелепые обвинения с присущей ему грубостью… После совещания я просил принять меня. Мне было отказано. Да и что он мог бы сказать мне прямо в глаза? Возмущало лишь его злоупотребление властью. Я еще формально был Главкомом ВМФ, и он не имел права распоряжаться государственными делами, как в своей вотчине. В еще большее смятение я приходил, слушая в те дни его речь на корабле при офицерах всех рангов о флоте, о Сталине, о планах на будущее. Вел он себя как капризный барин, которому нет преград и для которого законы не писаны».
Скорее всего, Каганович имел основание писать: «Не прошло много времени с момента избрания его Первым секретарем ЦК, как Хрущев начал демонстрировать, как бы говоря: "Вы, мол, думаете, что я не «настоящий» Первый секретарь, я вам покажу, что я «настоящий»" - и наряду с проявлением положительной инициативы, начал куражиться». Имитация дурашливой исполнительности в стиле Швейка, к которой прибегал Хрущев при Сталине, сменилась самодовольным куражем в стиле Курослепова.
В то же время Хрущев мог вспоминать многие неприятные для него эпизоды из общения с покойным, когда Сталин явно не признавал в нем деятеля, способного руководить страной. И после смерти Сталина Хрущев чувствовал, что он находится в тени покойного. Он мог считать, что его достижения несправедливо считаются чем-то второсортными. Возможно, что в глубине души Хрущев понимал, что ни он сам, ни его коллеги-соперники по Президиуму, не смогут заменить Сталина. Они не обладали ни его знаниями, ни его способностями, ни его опытом. Они не были окружены всеобщим обожанием и безграничной верой. Хрущев старался разрушить веру в Сталина. Осуждая культ личности, Хрущев привел в докладе строки из «Интернационала»: «Никто не даст нам избавления, ни Бог, ни царь и не герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой».
Вольно или невольно Хрущев стремился противопоставить Сталину себя и таких партийных руководителей, как он сам, на которых он опирался. Хрущев старался убедить советских людей, что и без обожествленного героя, каким был Сталин, страна может добиться немалых успехов, а может быть, и более грандиозных. Энциклопедическим знаниям Сталина, его опыту, заставлявшему его опираться на наиболее знающих и талантливых людей, его мудрости, позволявшей ему выбирать оптимальные решения, Хрущев вольно или невольно противопоставлял знания, способности и опыт, которыми обладал средний партийный работник, вроде него самого. Этому способствовали неприязнь Хрущева к теории и фундаментальной науке, ограниченность его культурного кругозора, примитивность его политических методов, сложившихся в годы Гражданской войны. Хрущев старался показать, что Сталин не знал настоящей жизни, что его теоретические схемы нежизненны, его методы управления порочны, а поэтому не могли не вести к провалам. Он старался показать, что задачи, стоящие перед страной, значительно проще, чем это казалось Сталину, и могут быть решены быстрее.
Своими речами, своими манерами, даже своим внешним видом Хрущев демонстрировал триумф «простоты». Он напоминал самодовольного капиталиста Баундерби из романа Диккенса «Тяжелые времена», который бравировал своими неотесанными манерами и повторял выдуманную им историю о своем происхождении из социального отребья. Это делалось для того, чтобы окружающие поразились его природным способностям, позволившим занять высокое положение в обществе. Аналогичным образом Хрущев не только постоянно напоминал о том, что он был «простым рабочим», но даже занижал свои стартовые позиции. Хотя известно, что в Калиновке Хрущев ходил в школу, он любил говорить о том, что в детстве он учился лишь «одну зиму у попа за пуд картошки». Он не старался показать, что приобщился к общей культуре, чтобы сильнее подчеркнуть свои самобытные достоинства, которые нельзя было приобрести образованием. Хрущев, который мог процитировать слова из поэмы Пушкина или спеть арию из оперы Римского-Корсакова, чаще «украшал» свои речи примитивными байками и раблезианской лексикой. Он не раз противопоставлял выводам ученых свои немудрящие расчеты, приговаривая, что они основаны на четырех правилах арифметики, которые он запомнил по дореволюционному задачнику Малинина и Буренина. Он предпочитал шокировать окружающих своими выходками, идущими вразрез с этикетом, чтобы лишний раз напомнить о том, что он достиг высокого положения, не подлаживаясь под светские манеры.
Игра в «простоту» позволяла Хрущеву быть более агрессивным, напористым в наступлении на своих оппонентов. Многие принимали его «простоту» за чистую монету. «Простота» Хрущева привлекала многих советских людей, потому что его судьба напоминала жизненный путь, проделанный ими, выходцами из крестьянских семей, ставшими рабочими, а затем служащими. То обстоятельство, что Хрущев стал высшим советским служащим, должно было лишь доказывать великие возможности советского строя. Он старался говорить и вести себя так, чтобы показать, что, в сущности, он остался таким же простым человеком, какими были миллионы советских людей. Одновременно, атакуя Сталина, Хрущев старался показать триумф «простого» человека над «великим» и «гениальным» вождем, и он рассчитывал на поддержку таких же «простых» людей.
В то же время агрессивная «простота» Хрущева далеко не всегда нравилась тем, кого он считал «простыми» людьми. Подчеркнутая «простота» Хрущева отдавала вульгарностью, грубостью, примитивизмом, то есть теми качествами, которые вызывали отвращение в любом человеческом обществе. Тем острее реагировали многие люди в стране, в которой постоянно подчеркивался высокий престиж образованности и высокой культуры. Нарочито опрощенное поведение Хрущева убеждало многих советских людей в том, что их руководитель не выше их, а ниже по своему культурному уровню, и это лишь вызывало раздражение. Я помню, как водитель такси возмущался выступлением Хрущева, в котором тот рассказывал, как во время своего пребывания в Вене ему кто-то показал «увесистый кулак», а Хрущев ответил тем же. «И это наш Первый секретарь!» - возмущался шофер. То обстоятельство, что критиковавший Хрущева мог сам прибегать к выразительным жестам и крепким выражениям, особенно в пылу горячих споров, не извиняло в его глазах первого руководителя страны.
Однако, апеллируя к среднему, «простому» человеку, Хрущев сам вряд ли осознавал себя таковым. Вполне возможно, что со временем Хрущев намеревался показать всему миру, что его «простота» лишь мнимая, что он не в меньшей степени, чем Сталин, а может быть и в большей, заслуживает почитания и восторженных восхвалений. Путешествуя по разным странам, Хрущев видел, как возвеличиваются их руководители. Он видел, что его партнер по переговорам в Пекине Мао Цзэдун окружен почитанием, доходящим до обожествления. Находясь в Югославии, Хрущев видел, что там портреты Тито ставят рядом с портретами Маркса, Энгельса и Ленина. Хотя, наверное, Хрущев полагал, что сейчас ему еще рано ставить свой портрет рядом с изображениями основоположников марксизма-ленинизма, он, вероятно, решил для начала убрать Сталина из принятого у коммунистов всего мира с начала 1930-х годов перечня четырех великих вождей. Первые шаги в этом направлении были сделаны Хрущевым на XX съезде в отчетном докладе.
Однако понижение статуса Сталина не получило одобрения среди зарубежных гостей съезда. В первом же выступлении зарубежного гостя - главы китайской делегации Чжу Дэ - прозвучало несогласие с тем, как оценивал Сталина Хрущев в своем докладе. Хотя в зачитанном на заседании съезда приветствии, подписанном Мао Цзэдуном, отдавалось должное Хрущеву, в нем говорилось: «Чем крепче Коммунистическая партия Советского Союза, чем больше побед одержано Советским Союзом во всех областях, тем больше проявляется непобедимость Коммунистической партии Советского Союза, созданной Лениным и выпестованной Сталиным вместе с его ближайшими соратниками». Эти слова были встречены продолжительными аплодисментами всего зала. Слова Мао Цзэдуна и реакция делегатов съезда свидетельствовали о том, что непризнание выдающейся роли Сталина Хрущевым не принимают ни в Пекине, ни в Кремле.
Ответом на послание Мао Цзэдуна стала речь М.А. Суслова, который уже на следующем заседании высказался о вреде культа личности. Суслов заявил: «Чуждые духу марксизма-ленинизма теория и практика культа личности, получившие распространение до XIX съезда, наносили значительный ущерб партийной работе как организационной, так и идеологической. Они умаляли роль народных масс и роль партии, принижали коллективное руководство, подрывали внутрипартийную демократию, подавляли активность членов партии, их инициативу и самодеятельность, приводили к бесконтрольности, безответственности и даже произволу в работе отдельных лиц, мешали развертыванию критики и самокритики и порождали односторонние, а подчас ошибочные решения вопросов».
Хотя Суслов осудил многие стороны политики Сталина, его критика носила анонимный характер в духе известной песни о том, что «кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет». В то же время следующий абзац в выступлении Суслова мог быть адресован не столько Сталину, сколько нынешнему руководству. Суслов подчеркивал: «Восстановление ленинского принципа коллективного руководства означает восстановление основы основ партийного строительства… Коллективность руководства, выборность и подотчетность партийных органов, критика и самокритика - все это важные условия для проявления инициативы, вскрытия ошибок и недостатков в работе, нахождения путей их устранения, для развития активности коммунистов».
Очевидно, Хрущев и его союзники были не удовлетворены выступлением Суслова. На следующем заседании выступил А.И. Микоян, который заявил: «В течение примерно 20 лет у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности, осужденный еще Марксом, а затем и Лениным, и это, конечно, не могло не оказать крайне отрицательного влияния на положение в партии и на ее деятельность. И теперь, когда в течение последних трех лет восстановлено коллективное руководство Коммунистической партии на основе ленинской принципиальности и ленинского единства, чувствуется все плодотворное влияние ленинских методов руководства. В этом-то и заключается главный источник, придавший за последние годы новую силу нашей партии». Так Микоян давал понять, что Сталин нарушал ленинские партийные нормы не только в последние годы, а на протяжении 20 лет.
Однако, выступая на следующем заседании, руководитель Французской компартии Морис Торез, подтвердил верность традиционному восприятию Сталина как одного из четырех вождей мирового коммунизма. Он заявил: «Коммунистическая партия Советского Союза всегда была образцом принципиальной твердости, нерушимой верности идеям Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина». Слова одного из самых авторитетных коммунистов Западной Европы были встречены аплодисментами всего зала. Вряд ли можно признать случайным, что в своей речи на съезде Л.М. Каганович неожиданно стал расхваливать Мориса Тореза. Правда, он хвалил его не за выступление на съезде, а за работу «об обнищании трудящихся Франции». Однако таким образом Каганович выразил свою поддержку позиции Тореза.
Хрущев имел основания для волнений: гладкое течение съезда скрывало разногласия, которые могли неожиданно проявиться в конце съезда или после его завершения. Изгнание Хрущевым Сталина из великих вождей коммунизма не получало единодушной поддержки. А это можно было рассматривать как вызов ему лично. Напоминавшие же о выдающейся роли Сталина в советской истории невольно ставили под сомнение значимость «успехов», достигнутых Хрущевым. Он мог заподозрить, что среди делегатов съезда бродит недовольство им и его политикой, что проявлялось в аплодисментах при упоминаний имени Сталина. Хрущев мог осознать, что деяния Сталина оцениваются несравнимо более высоко, чем его собственные начинания.
Чтобы доказать, что достижения Сталина сильно преувеличены, надо было постоянно напоминать о культе его личности. Одновременно надо было принизить положительные деяния Сталина, шокировав слушателей сведениями о беззаконных репрессиях и свалив ответственность за них на Сталина. Однако Хрущев не был уверен, что доклад Поспелова, который решили огласить на закрытом заседании съезда, будет отвечать этим целям. Поэтому Хрущев решил сам выступить вместо Поспелова. В ходе съезда доклад, представленный Поспеловым, был переработан им вместе с Аристовым. Потом к работе подключился Шепилов.
Каганович вспоминал: «XX съезд подошел к концу. Но вдруг устраивается перерыв. Члены Президиума созываются в задней комнате, предназначенной для отдыха. Хрущев ставит вопрос о заслушивании на съезде его доклада о культе личности Сталина и его последствиях. Тут же была роздана нам напечатанная в типографии красная книжечка - проект текста доклада. Заседание проходило в ненормальных условиях - в тесноте, кто сидел, кто стоял. Трудно было за короткое время прочесть эту объемистую тетрадь и обдумать ее содержание, чтобы по нормам внутрипартийной демократии принять решение. Все это за полчаса, ибо делегаты сидят в зале и ждут чего-то неизвестного для них, ведь порядок дня съезда был исчерпан».
Каганович утверждал, что он и ряд других членов Президиума сослались на решение обсудить доклад комиссии Поспелова на пленуме ЦК после съезда партии: «Именно об этом говорили товарищи Каганович, Молотов, Ворошилов и другие, высказывая свои возражения», - писал Каганович. Он замечал: «Кроме того, товарищи говорили, что мы просто не можем редактировать доклад и вносить нужные поправки, которые необходимы. Мы говорили, что даже беглое ознакомление показывает, что документ односторонен, ошибочен. Деятельность Сталина нельзя освещать только с одной стороны, необходимо более объективное освещение всех его положительных дел… Заседание затянулось, делегаты волновались, и поэтому без какого-либо голосования заседание завершилось и пошли на съезд. Там было объявлено о дополнении к повестке дня: заслушать доклад Хрущева о культе личности Сталина».
Хрущев признавал, что «согласия никакого не было, и я увидел, что добиться правильного решения от членов Президиума ЦК не удастся. В Президиуме же съезда мы пока этот вопрос не поставили, пока не договорились внутри Президиума ЦК. Тогда я выдвинул такое предложение: "Идет съезд партии. Во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов ЦК, уже не действует, ибо съезд по значению выше. Отчетный доклад сделан, теперь каждый член Президиума ЦК и член ЦК, в том числе и я, имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада". Я не сказал, что выступлю с сообщением о записке комиссии. Но, видимо, те, кто возражал, поняли, что я могу выступить и изложить свою точку зрения касательно арестов и расстрелов. Сейчас не помню, кто после этого персонально поддержал меня. Думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Не уверен, но думаю, что, возможно, Маленков тоже поддержал меня».
Микоян несколько иначе вспоминает это заседание: «К концу съезда мы решили, чтобы доклад был сделан на заключительном его заседании. Был небольшой спор по этому вопросу. Молотов, Каганович и Ворошилов сделали попытку, чтобы этого доклада вообще не делать. Хрущев и больше всего я активно выступали за то, чтобы этот доклад состоялся. Маленков молчал. Первухин, Булганин и Сабуров поддержали нас… Тогда Никита Сергеевич сделал очень хороший ход, который разоружил противников доклада. Он сказал: "Давайте спросим съезд на закрытом заседании, хочет ли он, чтобы доложили по этому делу, или нет". Это была такая постановка вопроса, что деваться было некуда. Конечно, съезд бы потребовал доклада. Словом, выхода другого не было».
Чувствуя отсутствие поддержки в Президиуме ЦК, Хрущев решил обратиться к съезду и предложить его делегатам свое изложение истории последних десятилетий. Хрущев шел на известный риск, но это было характерно для его натуры. Пытаясь очернить Сталина, память о котором была священной для миллионов советских людей, в том числе и для многих делегатов съезда, Хрущев ставил под угрозу свой авторитет. Поэтому он постарался создать впечатление, будто доклад подготовлен от имени Президиума ЦК. Этому способствовало решение не устраивать прений после доклада. Таким образом, Хрущев мог предотвратить выступления, в которых делегаты сразу бы увидели иные мнения среди членов Президиума, а это могло бы привести ко все более откровенной и резкой критике доклада.
Хрущев придавал большое значение форме, в которой он собирался произнести доклад. Его явно не устроил справочный характер доклада, подготовленного Поспеловым, и наукообразные замечания о культе личности, внесенные Шепиловым. Хрущев решил пренебречь высказанными им же перед съездом мыслями о том, что «на съезде не говорить о терроре. Не быть обывателями, не смаковать». Он решил изложить доклад эмоционально, смакуя истории о беззакониях и снижая уровень повествования до обывательских баек, которыми он впоследствии украшал свои мемуары. Первыми слушателями Хрущева явились стенографистки, которые записывали за ним. Первый эксперимент оказался удачным: стенографистки расплакались, слушая Хрущева.
Помимо выбора эмоциональной формы доклада и создания условий, не допускающих дискуссий по нему, Хрущев постарался найти оптимальное время для его оглашения в ходе съезда. Он решил зачитать доклад на закрытом заседании съезда после того, как состоялось тайное голосование по выборам центральных органов партии, но до официального закрытия съезда, на котором следовало принять заключительные резолюции и огласить результаты выборов. Прекрасно понимая, на какой риск он шел, атакуя Сталина, Хрущев знал, что те, кто оказался бы несогласным с содержанием доклада, голосовал бы против избрания Хрущева и его сторонников в состав ЦК. Поэтому он позаботился о том, чтобы эти люди слушали доклад после своего голосования. В то же время Хрущев рассчитывал, что содержание доклада не вызовет такой реакции у членов и кандидатов ЦК, среди которых должны были быть избраны многие его ставленники. Эти люди должны были поддержать кандидатуру Хрущева в члены Президиума ЦК и на пост Первого секретаря ЦК КПСС в ходе выборов, которые должны были состояться на первом же пленуме ЦК после завершения XX съезда.
Хрущев и его сторонники стали изыскивать среди показаний реабилитированных свидетельства против Сталина. На заседании 31 декабря 1955 года имя Сталина было вновь упомянуто, и на этот раз в связи с обсуждением вопроса о реабилитации. В ходе дискуссии А.И. Микоян внес на рассмотрение переданное ему письмо от знакомой ему по бакинскому подполью О. Шатуновской, которая долго пробыла в заключении, а в середине 1950-х годов проходила лечение от тяжелого нервного расстройства. В своем письме Шатуновская, ссылаясь на факты вопиющего попустительства органов НКВД действиям убийцы Л. Николаева и гибели важных свидетелей этого убийства, утверждала, что Сталин организовал убийство Кирова. Комментируя это письмо, Хрущев заявил: «Если проследить, пахнет нехорошим. Товарищам вызвать врача, шофера, Куприянова» (то есть оставшихся в живых свидетелей). (Известно, что многочисленные правительственные комиссии, созданные в 1955-1989 годах для проверки версии Шатуновской, не смогли ее подтвердить.)
31 декабря 1955 года Президиум ЦК принял решение о создании комиссии по реабилитации, которую возглавил секретарь ЦК КПСС П.Н. Поспелов. В его состав вошли А.Б. Аристов, Н.М. Шверник, П.Т. Комаров, Р.А. Руденко, И.А. Серов. Очевидно, что в течение следующего месяца члены Президиума ЦК получили от комиссии Поспелова немало материалов, в которых вина за беззакония возлагалась исключительно на Сталина и самых ближайших к нему руководителей. Это видно из того, что 1 февраля 1956 года на заседании Президиума ЦК Хрущев бросил реплику в адрес Молотова: «Расскажите в отношении тт. Постышева, Косиора, как вы их объявляли врагами. Полууголовные элементы привлекались к ведению таких дел». Однако, видимо не решаясь прямо обвинить Молотова, Хрущев заключал: «Виноват Сталин… Ежов, наверное, не виноват, честный человек». Стремление выгородить Ежова было объяснимо: Хрущев и Ежов были соавторами многих сфабрикованных дел.[Читать далее]
Хрущеву возражал Молотов: «Но Сталина как великого руководителя надо признать. Нельзя в докладе не сказать, что Сталин - великий продолжатель дела Ленина». Его поддерживал Каганович: «Нельзя в такой обстановке решать вопрос. Много пересмотреть можно, но 30 лет Сталин стоял во главе». Ворошилов заявлял: «Страну вели мы по пути Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина». Молотов вновь выступил: «Присоединяюсь к Ворошилову. Правду восстановить. Правда и то, что под руководством Сталина победил социализм. И неправильности соразмерить. И позорные дела - тоже факт». Однако в поддержку Хрущева выступало большинство членов Президиума. Среди активно поддержавших Хрущева был и Маленков. Он также был заинтересован в том, чтобы вина с его соратников, Берии и Ежова, была перенесена на Сталина.
В заключение дискуссии Хрущев заявил: «Ягода, наверное, чистый человек. Ежов - наверное, чистый человек. Сталин - преданный делу социализма, но все варварскими способами. Он партию уничтожил. Не марксист он. Все своим капризам подчинял. На съезде не говорить о терроре. Надо наметить линию - отвести Сталину свое место (почистить плакаты, литературу). Усилить обстрел культа личности».
9 февраля Президиум рассмотрел итоги работы комиссии П.Н. Поспелова. К этому времени Хрущев уже был готов низвергнуть авторитет Сталина. Он заявлял: «Несостоятельность Сталина как вождя раскрывается. Что за вождь, если всех уничтожает. Надо проявить мужество, сказать правду… Может быть, т. Поспелову составить доклад и рассказать. Причины: культ личности, концентрация власти в одних руках. Нечистых руках. Где сказать: на заключительном заседании съезда. Завещание (так Хрущев называл «Письмо к съезду» Ленина. - Прим. авт.) напечатать и раздать делегатам. Письмо по национальному вопросу (опять же Ленина. - Прим. авт.) печатать и раздать делегатам съезда».
Молотов возражал: «На съезде надо сказать. Но при этом сказать не только это. Но по национальному вопросу Сталин - продолжатель дела Ленина. Но 30 лет мы жили под руководством Сталина - индустриализацию провели. После Сталина вышли великой партией. Культ личности, но мы о Ленине говорим, о Марксе говорим». Каганович поддержал Молотова, считая, что «редакцию доклада преподнести политически, чтобы 30-летний период не смазать, хладнокровно подойти». «Осторожность нужна», - призывал Ворошилов. Однако большинство членов, кандидатов в члены Президиума и секретарей поддерживали Хрущева без всяких оговорок. Более того, Аристов осудил Молотова, Кагановича и Ворошилова за их выступления. Очевидно, что многие руководители, такие, как Аристов, рассуждали так: свалив вину за репрессии исключительно на Сталина, можно будет избежать анализа внутрипартийной борьбы и дискредитации многих партийных деятелей.
...
Екатерина Фурцева, выступившая первой в прениях, заявила: «В отчетном докладе Центрального комитета КПСС тов. Н.С. Хрущев с предельной ясностью и исключительной глубиной раскрыл неодолимую силу великих идей марксизма-ленинизма в борьбе за построение коммунистического общества в нашей стране». В своем выступлении Фурцева упомянула Хрущева три раза. Никакой другой фамилии, кроме Ленина, в ее речи не было упомянуто.
Выступавший следом за Фурцевой первый секретарь Компартии Украины А.И. Кириченко упомянул фамилию Хрущева уже 7 раз. Всякий раз это было связано с положительной оценкой содержания доклада или каких-либо инициатив Хрущева. В ходе его выступления Хрущев трижды вставлял замечания и обменивался репликами с Кириченко. Никто другой из членов Президиума ЦК подобного себе не позволял. Семь раз упомянул Хрущева и выступавший следом за Кириченко первый секретарь Ленинградского обкома партии Ф.Р. Козлов. Правда, число упоминаний региональными лидерами фамилии Хрущева было раза в два меньше, чем число упоминаний фамилии Сталина Хрущевым на XVII съезде партии. Правда, и то, что, когда ораторы говорили о Хрущеве, они не называли его «великим» и «гениальным вождем». И все же было очевидно, что, несмотря на осуждение «культа личности», упоминания о Хрущеве были многочисленны и всегда сопровождались исключительно положительными оценками.
...
Теперь Хрущев занимал то же положение, которое занимал Сталин в руководстве партии, и он мог сопоставлять свою деятельность за два с лишним года после своего избрания на пост Первого секретаря ЦК партии с деятельностью Сталина. Если Хрущев верил в собственные заявления, которые он делал в своем отчетном докладе, то получалось, что лишь после его избрания на пост Первого секретаря дела в стране пошли на лад. Получалось, что ему удалось добиться решающего перелома в развитии сельского хозяйства, которое заметно отставало по темпам производства от промышленности при Сталине. Хрущев обратил внимание и на то, что многие промышленные предприятия работают по старинке и с использованием устарелой технологии. Он предлагал быстро решить жилищный вопрос путем строительства дешевых панельных пятиэтажных домов. Широко разрекламированные смелые обещания Хрущева об увеличении производства потребительских товаров и улучшении социального положения ряда категорий населения наводили на мысль, что до него никто не задумывался об этих проблемах. Своими вояжами в различные страны и предложениями по радикальному решению таких вопросов, как проблема разоружения, Хрущев создавал впечатление, что лишь он оказался способным помириться с таким бывшим врагом, как Югославия, и существенно укрепить дружеские отношения с такими державами, как Индия и Китай. Бесконечное повторение в советской пропаганде фраз о мирных инициативах СССР последних лет могло создать впечатление о том, что Хрущев добился серьезного укрепления международных позиций СССР, какого не было при Сталине.
Хрущев, которого прежде Сталин не принимал всерьез как теоретика, изрекал новые теоретические положения марксизма-ленинизма, опровергавшие установки Сталина. Атакуя культ личности, он косвенно критиковал политику Сталина и убеждал, что страна достигла за неполные три года таких успехов, которые были бы невозможны при Сталине.
О том, что продолжавшееся развитие страны быстрыми темпами, рост ее экономического потенциала, улучшение материального благосостояния населения, укрепление международных позиций страны стало следствием огромных достижений СССР за последние десятилетия, Хрущев старался вспоминать как можно реже. И его неспособность к серьезному историческому анализу, и его эгоцентризм способствовали тому, что он мог искренне забывать об очевидных достижениях СССР до своего прихода к власти и заслугах Сталина. Многочисленные воспоминания свидетельствуют о том, что Хрущев к этому времени утратил способность к критической самооценке. Н.К. Байбаков вспоминал, как летом 1955 года Н.С. Хрущев объявил ему о желании назначить на пост председателя Госплана. В ответ на возражение Байбакова о том, что он - не экономист, Хрущев заявил: «А я? А я разве экономист?… Я что ли, разбираюсь в планировании? А ведь руковожу всей экономикой страны. Приходится». (Байбаков вспоминал: «Несмотря на этот «весомый» аргумент, я решил защищаться до конца». Однако возражения Байбакова были напрасными. Вскоре он узнал, что решение о его назначении было принято Президиумом ЦК до беседы Хрущева с ним.)
Очевидно, что Хрущев исходил из того, что и, не разбираясь в планировании, он блестяще руководил экономикой.
Хрущев не только перестал выслушивать возражения людей, но грубо обрывал всех, кто занимал отличную от него позицию. Вспоминая совещание военных в Крыму, проведенное в октябре 1955 года, адмирал Н.Г. Кузнецов писал: «На первом же заседании Хрущев бросил в мой адрес какие-то нелепые обвинения с присущей ему грубостью… После совещания я просил принять меня. Мне было отказано. Да и что он мог бы сказать мне прямо в глаза? Возмущало лишь его злоупотребление властью. Я еще формально был Главкомом ВМФ, и он не имел права распоряжаться государственными делами, как в своей вотчине. В еще большее смятение я приходил, слушая в те дни его речь на корабле при офицерах всех рангов о флоте, о Сталине, о планах на будущее. Вел он себя как капризный барин, которому нет преград и для которого законы не писаны».
Скорее всего, Каганович имел основание писать: «Не прошло много времени с момента избрания его Первым секретарем ЦК, как Хрущев начал демонстрировать, как бы говоря: "Вы, мол, думаете, что я не «настоящий» Первый секретарь, я вам покажу, что я «настоящий»" - и наряду с проявлением положительной инициативы, начал куражиться». Имитация дурашливой исполнительности в стиле Швейка, к которой прибегал Хрущев при Сталине, сменилась самодовольным куражем в стиле Курослепова.
В то же время Хрущев мог вспоминать многие неприятные для него эпизоды из общения с покойным, когда Сталин явно не признавал в нем деятеля, способного руководить страной. И после смерти Сталина Хрущев чувствовал, что он находится в тени покойного. Он мог считать, что его достижения несправедливо считаются чем-то второсортными. Возможно, что в глубине души Хрущев понимал, что ни он сам, ни его коллеги-соперники по Президиуму, не смогут заменить Сталина. Они не обладали ни его знаниями, ни его способностями, ни его опытом. Они не были окружены всеобщим обожанием и безграничной верой. Хрущев старался разрушить веру в Сталина. Осуждая культ личности, Хрущев привел в докладе строки из «Интернационала»: «Никто не даст нам избавления, ни Бог, ни царь и не герой. Добьемся мы освобожденья своею собственной рукой».
Вольно или невольно Хрущев стремился противопоставить Сталину себя и таких партийных руководителей, как он сам, на которых он опирался. Хрущев старался убедить советских людей, что и без обожествленного героя, каким был Сталин, страна может добиться немалых успехов, а может быть, и более грандиозных. Энциклопедическим знаниям Сталина, его опыту, заставлявшему его опираться на наиболее знающих и талантливых людей, его мудрости, позволявшей ему выбирать оптимальные решения, Хрущев вольно или невольно противопоставлял знания, способности и опыт, которыми обладал средний партийный работник, вроде него самого. Этому способствовали неприязнь Хрущева к теории и фундаментальной науке, ограниченность его культурного кругозора, примитивность его политических методов, сложившихся в годы Гражданской войны. Хрущев старался показать, что Сталин не знал настоящей жизни, что его теоретические схемы нежизненны, его методы управления порочны, а поэтому не могли не вести к провалам. Он старался показать, что задачи, стоящие перед страной, значительно проще, чем это казалось Сталину, и могут быть решены быстрее.
Своими речами, своими манерами, даже своим внешним видом Хрущев демонстрировал триумф «простоты». Он напоминал самодовольного капиталиста Баундерби из романа Диккенса «Тяжелые времена», который бравировал своими неотесанными манерами и повторял выдуманную им историю о своем происхождении из социального отребья. Это делалось для того, чтобы окружающие поразились его природным способностям, позволившим занять высокое положение в обществе. Аналогичным образом Хрущев не только постоянно напоминал о том, что он был «простым рабочим», но даже занижал свои стартовые позиции. Хотя известно, что в Калиновке Хрущев ходил в школу, он любил говорить о том, что в детстве он учился лишь «одну зиму у попа за пуд картошки». Он не старался показать, что приобщился к общей культуре, чтобы сильнее подчеркнуть свои самобытные достоинства, которые нельзя было приобрести образованием. Хрущев, который мог процитировать слова из поэмы Пушкина или спеть арию из оперы Римского-Корсакова, чаще «украшал» свои речи примитивными байками и раблезианской лексикой. Он не раз противопоставлял выводам ученых свои немудрящие расчеты, приговаривая, что они основаны на четырех правилах арифметики, которые он запомнил по дореволюционному задачнику Малинина и Буренина. Он предпочитал шокировать окружающих своими выходками, идущими вразрез с этикетом, чтобы лишний раз напомнить о том, что он достиг высокого положения, не подлаживаясь под светские манеры.
Игра в «простоту» позволяла Хрущеву быть более агрессивным, напористым в наступлении на своих оппонентов. Многие принимали его «простоту» за чистую монету. «Простота» Хрущева привлекала многих советских людей, потому что его судьба напоминала жизненный путь, проделанный ими, выходцами из крестьянских семей, ставшими рабочими, а затем служащими. То обстоятельство, что Хрущев стал высшим советским служащим, должно было лишь доказывать великие возможности советского строя. Он старался говорить и вести себя так, чтобы показать, что, в сущности, он остался таким же простым человеком, какими были миллионы советских людей. Одновременно, атакуя Сталина, Хрущев старался показать триумф «простого» человека над «великим» и «гениальным» вождем, и он рассчитывал на поддержку таких же «простых» людей.
В то же время агрессивная «простота» Хрущева далеко не всегда нравилась тем, кого он считал «простыми» людьми. Подчеркнутая «простота» Хрущева отдавала вульгарностью, грубостью, примитивизмом, то есть теми качествами, которые вызывали отвращение в любом человеческом обществе. Тем острее реагировали многие люди в стране, в которой постоянно подчеркивался высокий престиж образованности и высокой культуры. Нарочито опрощенное поведение Хрущева убеждало многих советских людей в том, что их руководитель не выше их, а ниже по своему культурному уровню, и это лишь вызывало раздражение. Я помню, как водитель такси возмущался выступлением Хрущева, в котором тот рассказывал, как во время своего пребывания в Вене ему кто-то показал «увесистый кулак», а Хрущев ответил тем же. «И это наш Первый секретарь!» - возмущался шофер. То обстоятельство, что критиковавший Хрущева мог сам прибегать к выразительным жестам и крепким выражениям, особенно в пылу горячих споров, не извиняло в его глазах первого руководителя страны.
Однако, апеллируя к среднему, «простому» человеку, Хрущев сам вряд ли осознавал себя таковым. Вполне возможно, что со временем Хрущев намеревался показать всему миру, что его «простота» лишь мнимая, что он не в меньшей степени, чем Сталин, а может быть и в большей, заслуживает почитания и восторженных восхвалений. Путешествуя по разным странам, Хрущев видел, как возвеличиваются их руководители. Он видел, что его партнер по переговорам в Пекине Мао Цзэдун окружен почитанием, доходящим до обожествления. Находясь в Югославии, Хрущев видел, что там портреты Тито ставят рядом с портретами Маркса, Энгельса и Ленина. Хотя, наверное, Хрущев полагал, что сейчас ему еще рано ставить свой портрет рядом с изображениями основоположников марксизма-ленинизма, он, вероятно, решил для начала убрать Сталина из принятого у коммунистов всего мира с начала 1930-х годов перечня четырех великих вождей. Первые шаги в этом направлении были сделаны Хрущевым на XX съезде в отчетном докладе.
Однако понижение статуса Сталина не получило одобрения среди зарубежных гостей съезда. В первом же выступлении зарубежного гостя - главы китайской делегации Чжу Дэ - прозвучало несогласие с тем, как оценивал Сталина Хрущев в своем докладе. Хотя в зачитанном на заседании съезда приветствии, подписанном Мао Цзэдуном, отдавалось должное Хрущеву, в нем говорилось: «Чем крепче Коммунистическая партия Советского Союза, чем больше побед одержано Советским Союзом во всех областях, тем больше проявляется непобедимость Коммунистической партии Советского Союза, созданной Лениным и выпестованной Сталиным вместе с его ближайшими соратниками». Эти слова были встречены продолжительными аплодисментами всего зала. Слова Мао Цзэдуна и реакция делегатов съезда свидетельствовали о том, что непризнание выдающейся роли Сталина Хрущевым не принимают ни в Пекине, ни в Кремле.
Ответом на послание Мао Цзэдуна стала речь М.А. Суслова, который уже на следующем заседании высказался о вреде культа личности. Суслов заявил: «Чуждые духу марксизма-ленинизма теория и практика культа личности, получившие распространение до XIX съезда, наносили значительный ущерб партийной работе как организационной, так и идеологической. Они умаляли роль народных масс и роль партии, принижали коллективное руководство, подрывали внутрипартийную демократию, подавляли активность членов партии, их инициативу и самодеятельность, приводили к бесконтрольности, безответственности и даже произволу в работе отдельных лиц, мешали развертыванию критики и самокритики и порождали односторонние, а подчас ошибочные решения вопросов».
Хотя Суслов осудил многие стороны политики Сталина, его критика носила анонимный характер в духе известной песни о том, что «кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет». В то же время следующий абзац в выступлении Суслова мог быть адресован не столько Сталину, сколько нынешнему руководству. Суслов подчеркивал: «Восстановление ленинского принципа коллективного руководства означает восстановление основы основ партийного строительства… Коллективность руководства, выборность и подотчетность партийных органов, критика и самокритика - все это важные условия для проявления инициативы, вскрытия ошибок и недостатков в работе, нахождения путей их устранения, для развития активности коммунистов».
Очевидно, Хрущев и его союзники были не удовлетворены выступлением Суслова. На следующем заседании выступил А.И. Микоян, который заявил: «В течение примерно 20 лет у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности, осужденный еще Марксом, а затем и Лениным, и это, конечно, не могло не оказать крайне отрицательного влияния на положение в партии и на ее деятельность. И теперь, когда в течение последних трех лет восстановлено коллективное руководство Коммунистической партии на основе ленинской принципиальности и ленинского единства, чувствуется все плодотворное влияние ленинских методов руководства. В этом-то и заключается главный источник, придавший за последние годы новую силу нашей партии». Так Микоян давал понять, что Сталин нарушал ленинские партийные нормы не только в последние годы, а на протяжении 20 лет.
Однако, выступая на следующем заседании, руководитель Французской компартии Морис Торез, подтвердил верность традиционному восприятию Сталина как одного из четырех вождей мирового коммунизма. Он заявил: «Коммунистическая партия Советского Союза всегда была образцом принципиальной твердости, нерушимой верности идеям Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина». Слова одного из самых авторитетных коммунистов Западной Европы были встречены аплодисментами всего зала. Вряд ли можно признать случайным, что в своей речи на съезде Л.М. Каганович неожиданно стал расхваливать Мориса Тореза. Правда, он хвалил его не за выступление на съезде, а за работу «об обнищании трудящихся Франции». Однако таким образом Каганович выразил свою поддержку позиции Тореза.
Хрущев имел основания для волнений: гладкое течение съезда скрывало разногласия, которые могли неожиданно проявиться в конце съезда или после его завершения. Изгнание Хрущевым Сталина из великих вождей коммунизма не получало единодушной поддержки. А это можно было рассматривать как вызов ему лично. Напоминавшие же о выдающейся роли Сталина в советской истории невольно ставили под сомнение значимость «успехов», достигнутых Хрущевым. Он мог заподозрить, что среди делегатов съезда бродит недовольство им и его политикой, что проявлялось в аплодисментах при упоминаний имени Сталина. Хрущев мог осознать, что деяния Сталина оцениваются несравнимо более высоко, чем его собственные начинания.
Чтобы доказать, что достижения Сталина сильно преувеличены, надо было постоянно напоминать о культе его личности. Одновременно надо было принизить положительные деяния Сталина, шокировав слушателей сведениями о беззаконных репрессиях и свалив ответственность за них на Сталина. Однако Хрущев не был уверен, что доклад Поспелова, который решили огласить на закрытом заседании съезда, будет отвечать этим целям. Поэтому Хрущев решил сам выступить вместо Поспелова. В ходе съезда доклад, представленный Поспеловым, был переработан им вместе с Аристовым. Потом к работе подключился Шепилов.
Каганович вспоминал: «XX съезд подошел к концу. Но вдруг устраивается перерыв. Члены Президиума созываются в задней комнате, предназначенной для отдыха. Хрущев ставит вопрос о заслушивании на съезде его доклада о культе личности Сталина и его последствиях. Тут же была роздана нам напечатанная в типографии красная книжечка - проект текста доклада. Заседание проходило в ненормальных условиях - в тесноте, кто сидел, кто стоял. Трудно было за короткое время прочесть эту объемистую тетрадь и обдумать ее содержание, чтобы по нормам внутрипартийной демократии принять решение. Все это за полчаса, ибо делегаты сидят в зале и ждут чего-то неизвестного для них, ведь порядок дня съезда был исчерпан».
Каганович утверждал, что он и ряд других членов Президиума сослались на решение обсудить доклад комиссии Поспелова на пленуме ЦК после съезда партии: «Именно об этом говорили товарищи Каганович, Молотов, Ворошилов и другие, высказывая свои возражения», - писал Каганович. Он замечал: «Кроме того, товарищи говорили, что мы просто не можем редактировать доклад и вносить нужные поправки, которые необходимы. Мы говорили, что даже беглое ознакомление показывает, что документ односторонен, ошибочен. Деятельность Сталина нельзя освещать только с одной стороны, необходимо более объективное освещение всех его положительных дел… Заседание затянулось, делегаты волновались, и поэтому без какого-либо голосования заседание завершилось и пошли на съезд. Там было объявлено о дополнении к повестке дня: заслушать доклад Хрущева о культе личности Сталина».
Хрущев признавал, что «согласия никакого не было, и я увидел, что добиться правильного решения от членов Президиума ЦК не удастся. В Президиуме же съезда мы пока этот вопрос не поставили, пока не договорились внутри Президиума ЦК. Тогда я выдвинул такое предложение: "Идет съезд партии. Во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов ЦК, уже не действует, ибо съезд по значению выше. Отчетный доклад сделан, теперь каждый член Президиума ЦК и член ЦК, в том числе и я, имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчетного доклада". Я не сказал, что выступлю с сообщением о записке комиссии. Но, видимо, те, кто возражал, поняли, что я могу выступить и изложить свою точку зрения касательно арестов и расстрелов. Сейчас не помню, кто после этого персонально поддержал меня. Думаю, что это были Булганин, Первухин и Сабуров. Не уверен, но думаю, что, возможно, Маленков тоже поддержал меня».
Микоян несколько иначе вспоминает это заседание: «К концу съезда мы решили, чтобы доклад был сделан на заключительном его заседании. Был небольшой спор по этому вопросу. Молотов, Каганович и Ворошилов сделали попытку, чтобы этого доклада вообще не делать. Хрущев и больше всего я активно выступали за то, чтобы этот доклад состоялся. Маленков молчал. Первухин, Булганин и Сабуров поддержали нас… Тогда Никита Сергеевич сделал очень хороший ход, который разоружил противников доклада. Он сказал: "Давайте спросим съезд на закрытом заседании, хочет ли он, чтобы доложили по этому делу, или нет". Это была такая постановка вопроса, что деваться было некуда. Конечно, съезд бы потребовал доклада. Словом, выхода другого не было».
Чувствуя отсутствие поддержки в Президиуме ЦК, Хрущев решил обратиться к съезду и предложить его делегатам свое изложение истории последних десятилетий. Хрущев шел на известный риск, но это было характерно для его натуры. Пытаясь очернить Сталина, память о котором была священной для миллионов советских людей, в том числе и для многих делегатов съезда, Хрущев ставил под угрозу свой авторитет. Поэтому он постарался создать впечатление, будто доклад подготовлен от имени Президиума ЦК. Этому способствовало решение не устраивать прений после доклада. Таким образом, Хрущев мог предотвратить выступления, в которых делегаты сразу бы увидели иные мнения среди членов Президиума, а это могло бы привести ко все более откровенной и резкой критике доклада.
Хрущев придавал большое значение форме, в которой он собирался произнести доклад. Его явно не устроил справочный характер доклада, подготовленного Поспеловым, и наукообразные замечания о культе личности, внесенные Шепиловым. Хрущев решил пренебречь высказанными им же перед съездом мыслями о том, что «на съезде не говорить о терроре. Не быть обывателями, не смаковать». Он решил изложить доклад эмоционально, смакуя истории о беззакониях и снижая уровень повествования до обывательских баек, которыми он впоследствии украшал свои мемуары. Первыми слушателями Хрущева явились стенографистки, которые записывали за ним. Первый эксперимент оказался удачным: стенографистки расплакались, слушая Хрущева.
Помимо выбора эмоциональной формы доклада и создания условий, не допускающих дискуссий по нему, Хрущев постарался найти оптимальное время для его оглашения в ходе съезда. Он решил зачитать доклад на закрытом заседании съезда после того, как состоялось тайное голосование по выборам центральных органов партии, но до официального закрытия съезда, на котором следовало принять заключительные резолюции и огласить результаты выборов. Прекрасно понимая, на какой риск он шел, атакуя Сталина, Хрущев знал, что те, кто оказался бы несогласным с содержанием доклада, голосовал бы против избрания Хрущева и его сторонников в состав ЦК. Поэтому он позаботился о том, чтобы эти люди слушали доклад после своего голосования. В то же время Хрущев рассчитывал, что содержание доклада не вызовет такой реакции у членов и кандидатов ЦК, среди которых должны были быть избраны многие его ставленники. Эти люди должны были поддержать кандидатуру Хрущева в члены Президиума ЦК и на пост Первого секретаря ЦК КПСС в ходе выборов, которые должны были состояться на первом же пленуме ЦК после завершения XX съезда.