Павел Рассказов о белом терроре на Севере. Часть III
Из книги Павла Петровича Рассказова «Записки заключённого».
Виноградов, бывший посредником для сношения с администрацией, назначен «начальником барака» и для пленных была введена военная дисциплина. Весь барак был разбит на четыре взвода, назначены «взводные командиры» из среды заключенных «рядовых», «взводные офицеры» и «ротный командир», который являлся помощником начальника барака. Начальнику барака было дано право сажать в карцер заключенных на двое суток. Офицеры имели право своей властью ставить заключенных «под колокол», причем каждый офицер до двух часов, взводный и дежурный офицер - до четырех часов и начальник барака без ограничения. Таким образом создалось положение, в котором один заключенный мог наказывать другого, и этим правом некоторые мерзавцы из «господ офицеров» стали пользоваться. Колокол был установлен в бараке Виноградова. Он… был моряк и распорядился отбивать в колокол «склянки».
[Читать далее]Как-то Виноградов был увезен в Архангельск для допроса и вместо его был назначен начальником барака некто Бриллиантов - подпоручик артиллерии.
Чтобы показать себя в глазах французского лейтенанта более чем Виноградов отвечающим должности «начальника барака», Бриллиантов энергично взялся за проведение военной дисциплины. При нем началась самая дикая игра «в солдатики», и барак превратился в сумасшедший дом. Были введены ежедневные рапорты взводных командиров и дежурных офицеров начальнику барака, ежедневные приказы начальника барака, которыми назначались дежурные офицеры на следующий день, назначались и увольнялись взводные командиры, объявлялись выговоры провинившимся офицерам, наказания «рядовым» и прочее. Жизнь заключенных превратилась в кошмар. Играя на людских страстях, французы достигли полного разложения заключенных. Бриллиантов дошел до того, что начал избивать заключенных. На распиловке дров работала молодежь от 15 до 18 лет, которых Бриллиантов прозвал «маменькиными сынками» и «бабушкиной гвардией». Этих-то «маменькиных сынков» Бриллиантов беспощадно бил по щекам.
Бриллиантов же ввел особое наказание «сажать заключенных на две галеты». Это наказание состояло в том, что у провинившегося отбирали из четырех галет две и таким образом обрекали на полную голодовку. Это наказание стало излюбленным для начальства по той простой причине, что львиная часть отобранных галет находила себе место в желудке начальника барака. Из остатка этих же отобранных галет составлялась «экономия», которая распределялась время от времени начальником барака «наградою» между господами офицерами и взводными командирами, причем опять же львиная часть попадала начальнику барака.
Этот грабеж голодных заключенных ускорял полное истощение и без того уже истощенных людей.
Но из Архангельска вернулся Виноградов и был вновь назначен «начальником барака». Конкуренция на должность «начальника барака» начала проводиться с еще большим рвением и Виноградов оставил в силе все порядки, установленные Бриллиантовым. Он, не уступая в жестокости Бриллиантову, стал также избивать заключенных, пуская в ход уже палку, с которой никогда не расставался.
Так создавали кошмарные условия заключения «выдвиженцы» из заключенных. Но и французы им не уступали.
В лагерь прибыл новый переводчик - сержант Лерне, которой имел очень большие права и был не только сержантом и переводчиком, но и агентом контрразведки.
Лерне был не только груб в обращении с заключенным, но и изобретателен в своей жестокости.
По ночам, когда в бараке все спали, Лерне в пьяном виде, с револьвером в руке, с бандой таких же пьяных матросов, вооруженных винтовками, врывался в барак, и вся эта пьяная свора набрасывалась на спящих заключенных, и начинался повальный обыск. Спящих стаскивали с нар, многих избивали. В результате каждого такого набега французских опричников до десятка, а то и больше заключенных неизбежно бросались в карцер на пятнадцать суток. Главной причиной ареста чаще всего являлось обнаружение при обыске гвоздей, которые были у каждого заключенного. Эти гвозди держались для вскрытия коробок с консервами и поэтому понятно, что несмотря ни на какие репрессии заключенные все-таки их имели. Эти ночные набеги пьяных французов остались одним из самых кошмарных воспоминаний о житье на Мудьюге.
Лерне в своей жестокости был беспощаден. Вот яркий случай, отнюдь не являющийся исключением. Один из больных, лежащий в бараке Климов находился при смерти. Уже началась агония. Во время поверки, которая производилась на дворе, умирающий, конечно, не мог выйти. Тогда Лерне ворвался в барак и палкою поднял несчастного с нар и вытащил его на двор. Возвратясь с поверки, Климов лег на свое место и через пять минут умер.
Другой заключенный, возвратясь с работ, через два часа умер. Умершие ночью не выносились из барака и до утра лежали на нарах рядом с живыми.
Когда день стал короток, мы работали без перерыва от девяти часов утра до трех часов дня. Начались морозы, а зайти в барак и обогреться не позволяли. Теплой одежды почти никто не имел, некоторые были одеты по-летнему, обувь у всех порвалась, жестокий холод еще больше увеличил наши страдания и вынуждал, несмотря ни на какие запреты, заходить в барак, чтобы хотя немного отогреться. Свирепые держиморды не только избивали за это, но и сажали на две галеты, отправляли в карцера.
В сентябре правительством было издано постановление о том, что следственная комиссия имеет право держать заключенных без предъявления обвинения в продолжении четырех месяцев. Согласно этого постановления большинству из нас кончался срок заключения в первых числах декабря и нас должны были или освободить, или предъявить обвинение и предать суду. Наконец, настал и декабрь и мы, не ожидая, конечно, освобождения, надеялись, что вызовут в Архангельск, предъявят обвинение, предадут суду и «на казенные хлеба» в губернскую тюрьму посадят. После того, что приходилось переживать на Мудьюге, заключение в тюрьме казалось нам земным раем и вполне понятно, что мы с нетерпением ожидали момента отправки в Архангельск. Но срок прошел. Мы продолжали оставаться на Мудьюге - этом острове страданий и смерти. Многие из нас послали заявление прокурору и генерал-губернатору о незаконности дальнейшего заключения без предъявления обвинения. На некоторые заявления были довольно характерные ответы, лаконичные, нагло-циничные «прошение задержано ввиду упреков по адресу правосудия».
…
…вечером 23-го декабря… пришел сержант и заявил, что на батарее пленных больше держать не будут и завтра рано утром нас отправят в лагерь.
Эта новость была для нас новым ударом. Мы прекрасно знали о тех кошмарных условиях, которые были в лагере...
Мы подходили к лагерю. Навстречу нам попалась партия пленных, идущих на работу. Вид у них самый жалкий - оборванные, исхудалые, с потухшими и безразличными взглядами, они шли покорною, нестройною толпою. Сзади всех шел пленный же офицер. Он был в военной шинели, штатской шапке и его шея была обмотана какими-то тряпками. Шествие замыкали два конвоира-француза.
Через пять минут мы входили уже в ворота лагеря. Всюду, как тени, двигались изнуренные, слабые люди, с лицами, опухшими от голода и обросшими волосами, которые давно уже не видели ножниц. Вид этих несчастных был ужасен даже для нас, но если бы их увидел свежий человек с воли, то он не поверил бы, что до такого состояния можно довести людей. Мрачной гробницей выглядел барак и стекла его окон были покрыты толстым слоем льда и опушены белыми снежинками. За двойною стеною колючей проволоки, вне лагеря, на светлом фоне, в ярких лучах восходящего солнца, резко выделялась группа крестов... Это было кладбище жертв французской культуры и цивилизации...
После обыска меня отвели в карцер, где сидели уже все заключенные, назначенные к отправке в Архангельск. Их было тридцать человек. Как выяснилось, у французов был установлен такой порядок, что всех назначаемых к отправке, держать в карцере, пока не придет пароход.
В карцере темно, тесно и холодно. Мои новые товарищи по предстоящему этапу дрожали от холода и кутались в одеяла. Одни сидели на своих вещах, другие стояли и топтались на месте, стараясь хотя немного согреть ноги. Один все время не переставая стонал, жаловался на холод.
Он был болен, но цивилизованные палачи не обратили на это никакого внимания.
В три часа дня нас выпустили из карцера и разрешили пойти в барак. Оказалось, что ледокол на пути из Архангельска застрял во льдах и на его скорый приход рассчитывать не приходилось. Это был первый случай, что отправляемым разрешили быть вместе с остающимися. Мы имели возможность провести ночь в обычных условиях, а не в холодном и темном карцере, где не было даже места, чтобы лечь...
Барак шумел, как встревоженный улей. В нем было темно и только две маленькие, как лампадки, коптилки без стекол слабо мигали и не могли, конечно, достаточно осветить большой, весь застроенный двойными нарами барак. Нестройный гам сотен голосов, крики и ругань висели в воздухе. Происходила дележка галет...
Начальником барака в это время был Бриллиантов. Мне пришлось впервые присутствовать на церемонии чтения приказа начальника барака.
В семь часов вечера дежурный офицер вышел на средину барака с приказом в руке. Дежурный взводный «с мигалкой» в руках светил ему.
- Смирно! - крикнул дежурный офицер, - слушай!
Шум в бараке стих и офицер начал читать приказ. Вот что приблизительно он прочел:
- Приказ №… Начальника барака первого концентрационного лагеря военнопленных на острове Мудьюг. 24-го декабря 1918 г.
По распоряжению французского командования:
1. Строжайше воспрещается варить и подогревать пищу в печах. Виновные будут подвергаться аресту на срок до пятнадцати суток.
2. Дежурным офицером по бараку на 25-е декабря назначается подпоручик (следует фамилия). Дежурным взводом назначается (такой-то).
Подписал: подпоручик артиллерии Бриллиантов.
Жалкой мелочностью веяло от этого шедевра человеческой глупости, от этой неуместной игры «в солдатики», от этого гнусного издевательства одних заключенных, находящихся в несколько лучших условиях, над другими такими же заключенными, изнуренными, несчастными, потерявшими всякую веру в людей.
В гот же вечер мне пришлось наблюдать несколько ярких картинок из жизни так называемого «офицерского флигеля» - отделения барака, где помещались пленные офицеры.
В особенности сильно врезалась в память такая же гнусная, как приказы, церемония рапортов.
Вот как она происходила.
Бриллиантов лежал на койке в одной нижней рубашке, засунув руку за корсаж брюк, и меланхолично перебирая ею, защищал от паразитов наиболее уязвимые места.
В то же время он вел «служебную» беседу с «ротным командиром» Батюшковым, который лежал на соседней койке и был поглощен тем же занятием, как и его шеф, но еще с большим увлечением. Подошел «денщик» и доложил «господину начальнику», что дежурные офицеры и взводные явились с рапортами.
- Пусть войдут - с высоты своего «величия» бросило начальство.
В дверях показалась целая вереница людей, одетых по «форме». Быть одетым «по форме», это значило поверх своего платья одеть выданный французами кожаный жилет (безрукавку). Одетые в эти короткие жилеты на длинных собственных шинелях, они напоминали собою китайских мандаринов. У этой ватаги русских китайцев на руках были красные повязки с белыми буквами «Д. О» (дежурный офицер), «Д. В.» (дежурный взводный) и «В» (взводный). Они подошли к койке «шефа» и, став в затылок, по очереди стали рапортовать.
- Дежурство по бараку сдал в исправности, - взяв под козырек рапортовал «дежурный офицер».
- Дежурство по бараку принял в исправности, - рапортовал другой офицер, принявший дежурство. Так же рапортовали дежурные взводные и, наконец, взводные докладывали, что «во вверенном мне взводе все обстоит благополучно».
А «господин начальник», полулежа на койке и продолжая одной рукой свое занятие, другую держал у непокрытой головы. Кончив рапортовать, офицеры и взводные продолжали стоять, вытянувшись в струнку перед небрежно развалившимся начальством. Тогда Бриллиантов обратился к своим подчиненным с речью такого содержания:
- Господа, дежурные офицеры и взводные командиры. От имени французского командования благодарю вас за вашу верную службу. Я уверен, что и впредь вы будете нести свои обязанности с таким же старанием и энергией. Сегодня ночью вы должны быть особенно бдительны и отнюдь не спать, так как ожидается посещение французского командования. Я надеюсь, что вы не подведете своего начальника. А теперь можете возвращаться к своим служебным обязанностям, а сдавшие дежурство на отдых.
И начальство, милостиво махнув рукою, повернулось на другой бок, а взводные осторожно ступая, как будто они шли не по грязному, заплеванному полу, а по паркету, гуськом потянулись к дверям. И эти речи с предупреждением об «особой бдительности» повторялись каждый день.
Приняв рапорты от своих подчиненных, начальник барака опять вступил «в служебную» беседу «с ротным командиром», изредка отдавая распоряжения «правителю канцелярии» (был и такой) которые тот записывал.
«Ротный командир» - прапорщик Батюшков, произведший сам себя на Мудьюге в подпоручики, была грязная, грубая и низкая личность.
Он в особенности энергично проводил политику отбирания у заключенных галет, которые шли на улучшение его питания. Кроме того, он присутствовал «по долгу своей службы» при обысках у заключенных и отбирал у них все, что ему нравилось из провизии, под предлогом, что отобранные продукты пойдут в лазарет для больных. В действительности же все отобранное попадало в желудки его и начальника барака. Но его нахальство на этом не останавливалось и он отбирал не только провизию, но и карандаши, бумагу, даже папиросы и табак. И весь этот наглый грабеж происходил открыто и не у кого было искать защиты и справедливости.
Голод властно вторгся в нашу жизнь.
Он довел людей до того, что сцены на помойной яме с гнилом воблой стали обыденным явлением, кражи друг у друга стали самым обыкновенным делом. В бараке нельзя было оставить, уходя на работы, ничего съедобного. Насколько мало было пищи и насколько силен был голод, показывает уже одно то, что заключенные могли испражняться только через десять-четырнадцать дней и то с трудом «для фасона», как острили шутники. Эти массовые кражи не говорят о преступности лиц, совершающих эти поступки и объясняются всецело тем жгучим голодом, лицом к лицу с которым были поставлены заключенные. Человеку, не испытавшему таких условий, в какие были поставлены на Мудьюге заключенные, трудно поверить, как могут люди дойти до такого состояния.
До какой глупости доходила на Мудьюге игра в военщину, можно видеть из того, что была учреждена должность «коменданта офицерского флигеля». Обязанности «коменданта» были: распоряжаться топкой печи, проветриванием помещения, делением для офицеров галет и т. п...
Он также принимал деятельное участие в «распределении» отобранных у заключенных галет. Одним словом, это была правая рука «шефа». В то время, когда я был в лагере, «комендантом» был некто С., произведенный в офицеры на Мудьюге. Он получал из Архангельска большие посылки, не говоря уже о преимуществах, которые давала ему «служебная деятельность». Но несмотря на это, он не только не помогал наиболее обездоленным, но даже, когда уезжал в Архангельск, то увез с собою целую корзину галет и консервов, которые переправил из тюрьмы домой. Я сам видел, как С. выменял у одного изнуренного исхудалого заключенного малоношеный котелок за... две галеты.
- Сынишка вырастет, пригодится, - заметил он, пряча котелок в свои вещи, и его слова звучали цинизмом и жестоким эгоизмом...
Первый вечер, проведенный мною в бараке, дал массу впечатлений.
В девять часов вечера затрещал звонок, после которого все должны были лечь на свои места. Шум постепенно затихал. Одни сквозь сон стонали, другие бредили, третьи кого-то проклинали. Вся тяжесть страданий, все дневные переживания отражались в этих ночных звуках. Время от времени раздавался то тихий сумасшедший смех, то жуткий крик, полный ужаса. Минутами я забывался от этой атмосферы желтого дома и начинал засыпать, но новый крик будил уставшую мысль, я вздрагивал, вскакивал, какой-то непонятный страх охватывал все существо и нервы напрягались, как туго натянутые струны. Полусонными глазами смотрел я вокруг, пока приходил в себя.
Из французского дома слышалось дикое нестройное пение десятков пьяных голосов. Французы праздновали «Рождество Христово». Болезненно-нервным и чутким сном был охвачен барак, набитый измученными жертвами белого террора.
Тихий, язвительный, сумасшедший смех, нервный плач, жалобный стон и испуганные выкрики спящих заключенных, шум пьяной оргии тюремщиков сливались в один кошмарный хаос ночных звуков, в котором отражались страдания одних и пьяная беспечность других.
Наступило Рождество. После поверки все пошли на работу, а нас, отправляемых в Архангельск, опять заперли в карцер. Но парохода не было и к вечеру мы были снова впущены в барак.
На следующий день нас отправили на работы - носить землю для новостроящегося карцера. Мерзлую землю нагревали огнем, разводя огромные костры. Здесь у костра мне пришлось наблюдать сценку, которая показывала еще раз, до какого состояния доводил заключенных голод.
К костру подошел один заключенный, дрожа от холода. Рукою, грязною настолько, что она была совершенно черная, он вытащил из-за пазухи до невозможности грязную тряпку. Дрожащими руками он стал торопливо развертывать ее.
Мы все смотрели с недоумением, что может быть завернуто в эту тряпку. Но в ней оказалась еще другая тряпка - не менее грязная. И уже в третьей тряпке был завернут кусок такого грязного сала, что трудно было понять, сало это или комок мерзлой земли. Таким же путем из-за пазухи появилась маленькая сковородка из заржавевшей жести. Он положил на нее сало и поджарил на углях. Во время всей этой операции он торопился, испуганно поглядывал по сторонам, не видит ли часовой. В то же время в глазах его светились нетерпение и тревога. Когда он с жадностью ел сало, то несмотря на все отвращение, которое невольно вызывал этот грязный комок, я стоял, как загипнотизированный, смотрел с завистью, облизываясь и глотая слюнки. Я не мог, к сожалению, видеть выражение своего лица, но в глазах моих товарищей горела животная жадность и зависть. Если бы в этот момент на нас посмотрел посторонний и свежий человек, то наш вид напомнил бы ему слабых, голодных зверей, которые смотрят, как более сильный сородич пожирает свою жертву, а они не могут принять участия в этом кровавом пиру.
Карцеры, которые мы засыпали землей, стали самым ужасным пугалом для заключенных. Это были не места для заключения, а страшные застенки, созданные извергами для самого утонченного мучения людей. Они были выстроены из досок и засыпаны землею. Постройка их производилась осенью и зимой, во время дождей и морозов, и мокрая земля промерзла. Карцеры были совершенно темные и первое время не имели печек.
На третий день моего пребывания в лагере из карцера вышли пять или шесть человек, которые просидели в нем восемнадцать суток.
Морозы в это время доходили свыше 20°. Все они вышли с обмороженными ногами. У одного из этих несчастных… ноги были настолько поморожены, что он с трудом передвигался и когда его положили в лазарет, ноги уже загнили и он вскоре умер.
Вот что рассказал нам один из заключенных… о том, что им пришлось пережить в этом застенке.
Когда нас посадили в карцер, то печи там не было. Пищи выдавали только по две галеты и воду. Согреться не было никакой возможности и мы старались по возможности сохранить только ноги, завертывая их во все, что имелось. По ночам спать на морозе не было никакой возможности и, дрожа от холода мы ложились, плотно прижавшись друг к другу, чтобы хотя немного согреться теплотою своих тел. Но ничто не могло помочь и мы поморозили себе ноги. Один больной, фамилии не помню, начал замерзать и лежал уже без сознания. Товарищи принимали все меры, чтобы его согреть, но что могли они сделать? Когда заметили, что человек уже умирает, то на вечерней поверке заявили об этом сержанту, но тот не обратил на заявление никакого внимания. Ночью несчастный умер и его холодный труп лежал до утра на нарах рядом с теми, кто ожидал и для себя такой же участи.
Дней через восемь-десять в карцере поставили железную печку, но как только ее затопили, весь карцер наполнился дымом. Когда воздух стал немного согреваться, то промерзшая земля начала оттаивать и со стен и с потолка потекло и к дыму прибавился еще пар. Чтобы не задохнуться от дыма и пара, заключенные должны были лечь на мокрую землю и плотно закрыться одеялом. В таком положении они пробыли два дня, пока земля немного просохла.
Дров выдавали недостаточно и мороз вновь стал мучить заключенных. Тогда, чтобы немного согреться, они выломали доску из нар и затопили печь. За это им прибавили еще по три дня карцера.
Заключенных умерших в этом карцере насчитывалось пятнадцать человек и только один… вынес продолжительное заключение в карцере, просидев в нем шестьдесят суток. Впоследствии… он все-таки пал жертвой белогвардейского террора, был расстрелян...
Не менее страшный застенок, чем карцер, представлял собой лазарет. Он был выстроен из тонких досок в два ряда, между которыми насыпан песок. Строился он также во время осенних дождей. Сырой песок, засыпанный между досок, высыхая высыпался и сквозь щели был виден свет. Вполне понятно, что тепло никак не могло держаться в этом решете, как бы много ни топили печей. Во время сильных морозов температура в этом «лазарете» доходила до 10° ниже нуля по Реомюру. Больные лежали не раздеваясь и закрывшись одеялами и несмотря на это были случаи, обмораживания ног. Вполне понятно, что заболевший и попавший в лазарет во время морозов был неизбежно обречен на смерть. Этот лазарет был могилой не только для больных, но и для здоровых. Так была поставлена на Мудьюге медицинская помощь.
Виноградов, бывший посредником для сношения с администрацией, назначен «начальником барака» и для пленных была введена военная дисциплина. Весь барак был разбит на четыре взвода, назначены «взводные командиры» из среды заключенных «рядовых», «взводные офицеры» и «ротный командир», который являлся помощником начальника барака. Начальнику барака было дано право сажать в карцер заключенных на двое суток. Офицеры имели право своей властью ставить заключенных «под колокол», причем каждый офицер до двух часов, взводный и дежурный офицер - до четырех часов и начальник барака без ограничения. Таким образом создалось положение, в котором один заключенный мог наказывать другого, и этим правом некоторые мерзавцы из «господ офицеров» стали пользоваться. Колокол был установлен в бараке Виноградова. Он… был моряк и распорядился отбивать в колокол «склянки».
[Читать далее]Как-то Виноградов был увезен в Архангельск для допроса и вместо его был назначен начальником барака некто Бриллиантов - подпоручик артиллерии.
Чтобы показать себя в глазах французского лейтенанта более чем Виноградов отвечающим должности «начальника барака», Бриллиантов энергично взялся за проведение военной дисциплины. При нем началась самая дикая игра «в солдатики», и барак превратился в сумасшедший дом. Были введены ежедневные рапорты взводных командиров и дежурных офицеров начальнику барака, ежедневные приказы начальника барака, которыми назначались дежурные офицеры на следующий день, назначались и увольнялись взводные командиры, объявлялись выговоры провинившимся офицерам, наказания «рядовым» и прочее. Жизнь заключенных превратилась в кошмар. Играя на людских страстях, французы достигли полного разложения заключенных. Бриллиантов дошел до того, что начал избивать заключенных. На распиловке дров работала молодежь от 15 до 18 лет, которых Бриллиантов прозвал «маменькиными сынками» и «бабушкиной гвардией». Этих-то «маменькиных сынков» Бриллиантов беспощадно бил по щекам.
Бриллиантов же ввел особое наказание «сажать заключенных на две галеты». Это наказание состояло в том, что у провинившегося отбирали из четырех галет две и таким образом обрекали на полную голодовку. Это наказание стало излюбленным для начальства по той простой причине, что львиная часть отобранных галет находила себе место в желудке начальника барака. Из остатка этих же отобранных галет составлялась «экономия», которая распределялась время от времени начальником барака «наградою» между господами офицерами и взводными командирами, причем опять же львиная часть попадала начальнику барака.
Этот грабеж голодных заключенных ускорял полное истощение и без того уже истощенных людей.
Но из Архангельска вернулся Виноградов и был вновь назначен «начальником барака». Конкуренция на должность «начальника барака» начала проводиться с еще большим рвением и Виноградов оставил в силе все порядки, установленные Бриллиантовым. Он, не уступая в жестокости Бриллиантову, стал также избивать заключенных, пуская в ход уже палку, с которой никогда не расставался.
Так создавали кошмарные условия заключения «выдвиженцы» из заключенных. Но и французы им не уступали.
В лагерь прибыл новый переводчик - сержант Лерне, которой имел очень большие права и был не только сержантом и переводчиком, но и агентом контрразведки.
Лерне был не только груб в обращении с заключенным, но и изобретателен в своей жестокости.
По ночам, когда в бараке все спали, Лерне в пьяном виде, с револьвером в руке, с бандой таких же пьяных матросов, вооруженных винтовками, врывался в барак, и вся эта пьяная свора набрасывалась на спящих заключенных, и начинался повальный обыск. Спящих стаскивали с нар, многих избивали. В результате каждого такого набега французских опричников до десятка, а то и больше заключенных неизбежно бросались в карцер на пятнадцать суток. Главной причиной ареста чаще всего являлось обнаружение при обыске гвоздей, которые были у каждого заключенного. Эти гвозди держались для вскрытия коробок с консервами и поэтому понятно, что несмотря ни на какие репрессии заключенные все-таки их имели. Эти ночные набеги пьяных французов остались одним из самых кошмарных воспоминаний о житье на Мудьюге.
Лерне в своей жестокости был беспощаден. Вот яркий случай, отнюдь не являющийся исключением. Один из больных, лежащий в бараке Климов находился при смерти. Уже началась агония. Во время поверки, которая производилась на дворе, умирающий, конечно, не мог выйти. Тогда Лерне ворвался в барак и палкою поднял несчастного с нар и вытащил его на двор. Возвратясь с поверки, Климов лег на свое место и через пять минут умер.
Другой заключенный, возвратясь с работ, через два часа умер. Умершие ночью не выносились из барака и до утра лежали на нарах рядом с живыми.
Когда день стал короток, мы работали без перерыва от девяти часов утра до трех часов дня. Начались морозы, а зайти в барак и обогреться не позволяли. Теплой одежды почти никто не имел, некоторые были одеты по-летнему, обувь у всех порвалась, жестокий холод еще больше увеличил наши страдания и вынуждал, несмотря ни на какие запреты, заходить в барак, чтобы хотя немного отогреться. Свирепые держиморды не только избивали за это, но и сажали на две галеты, отправляли в карцера.
В сентябре правительством было издано постановление о том, что следственная комиссия имеет право держать заключенных без предъявления обвинения в продолжении четырех месяцев. Согласно этого постановления большинству из нас кончался срок заключения в первых числах декабря и нас должны были или освободить, или предъявить обвинение и предать суду. Наконец, настал и декабрь и мы, не ожидая, конечно, освобождения, надеялись, что вызовут в Архангельск, предъявят обвинение, предадут суду и «на казенные хлеба» в губернскую тюрьму посадят. После того, что приходилось переживать на Мудьюге, заключение в тюрьме казалось нам земным раем и вполне понятно, что мы с нетерпением ожидали момента отправки в Архангельск. Но срок прошел. Мы продолжали оставаться на Мудьюге - этом острове страданий и смерти. Многие из нас послали заявление прокурору и генерал-губернатору о незаконности дальнейшего заключения без предъявления обвинения. На некоторые заявления были довольно характерные ответы, лаконичные, нагло-циничные «прошение задержано ввиду упреков по адресу правосудия».
…
…вечером 23-го декабря… пришел сержант и заявил, что на батарее пленных больше держать не будут и завтра рано утром нас отправят в лагерь.
Эта новость была для нас новым ударом. Мы прекрасно знали о тех кошмарных условиях, которые были в лагере...
Мы подходили к лагерю. Навстречу нам попалась партия пленных, идущих на работу. Вид у них самый жалкий - оборванные, исхудалые, с потухшими и безразличными взглядами, они шли покорною, нестройною толпою. Сзади всех шел пленный же офицер. Он был в военной шинели, штатской шапке и его шея была обмотана какими-то тряпками. Шествие замыкали два конвоира-француза.
Через пять минут мы входили уже в ворота лагеря. Всюду, как тени, двигались изнуренные, слабые люди, с лицами, опухшими от голода и обросшими волосами, которые давно уже не видели ножниц. Вид этих несчастных был ужасен даже для нас, но если бы их увидел свежий человек с воли, то он не поверил бы, что до такого состояния можно довести людей. Мрачной гробницей выглядел барак и стекла его окон были покрыты толстым слоем льда и опушены белыми снежинками. За двойною стеною колючей проволоки, вне лагеря, на светлом фоне, в ярких лучах восходящего солнца, резко выделялась группа крестов... Это было кладбище жертв французской культуры и цивилизации...
После обыска меня отвели в карцер, где сидели уже все заключенные, назначенные к отправке в Архангельск. Их было тридцать человек. Как выяснилось, у французов был установлен такой порядок, что всех назначаемых к отправке, держать в карцере, пока не придет пароход.
В карцере темно, тесно и холодно. Мои новые товарищи по предстоящему этапу дрожали от холода и кутались в одеяла. Одни сидели на своих вещах, другие стояли и топтались на месте, стараясь хотя немного согреть ноги. Один все время не переставая стонал, жаловался на холод.
Он был болен, но цивилизованные палачи не обратили на это никакого внимания.
В три часа дня нас выпустили из карцера и разрешили пойти в барак. Оказалось, что ледокол на пути из Архангельска застрял во льдах и на его скорый приход рассчитывать не приходилось. Это был первый случай, что отправляемым разрешили быть вместе с остающимися. Мы имели возможность провести ночь в обычных условиях, а не в холодном и темном карцере, где не было даже места, чтобы лечь...
Барак шумел, как встревоженный улей. В нем было темно и только две маленькие, как лампадки, коптилки без стекол слабо мигали и не могли, конечно, достаточно осветить большой, весь застроенный двойными нарами барак. Нестройный гам сотен голосов, крики и ругань висели в воздухе. Происходила дележка галет...
Начальником барака в это время был Бриллиантов. Мне пришлось впервые присутствовать на церемонии чтения приказа начальника барака.
В семь часов вечера дежурный офицер вышел на средину барака с приказом в руке. Дежурный взводный «с мигалкой» в руках светил ему.
- Смирно! - крикнул дежурный офицер, - слушай!
Шум в бараке стих и офицер начал читать приказ. Вот что приблизительно он прочел:
- Приказ №… Начальника барака первого концентрационного лагеря военнопленных на острове Мудьюг. 24-го декабря 1918 г.
По распоряжению французского командования:
1. Строжайше воспрещается варить и подогревать пищу в печах. Виновные будут подвергаться аресту на срок до пятнадцати суток.
2. Дежурным офицером по бараку на 25-е декабря назначается подпоручик (следует фамилия). Дежурным взводом назначается (такой-то).
Подписал: подпоручик артиллерии Бриллиантов.
Жалкой мелочностью веяло от этого шедевра человеческой глупости, от этой неуместной игры «в солдатики», от этого гнусного издевательства одних заключенных, находящихся в несколько лучших условиях, над другими такими же заключенными, изнуренными, несчастными, потерявшими всякую веру в людей.
В гот же вечер мне пришлось наблюдать несколько ярких картинок из жизни так называемого «офицерского флигеля» - отделения барака, где помещались пленные офицеры.
В особенности сильно врезалась в память такая же гнусная, как приказы, церемония рапортов.
Вот как она происходила.
Бриллиантов лежал на койке в одной нижней рубашке, засунув руку за корсаж брюк, и меланхолично перебирая ею, защищал от паразитов наиболее уязвимые места.
В то же время он вел «служебную» беседу с «ротным командиром» Батюшковым, который лежал на соседней койке и был поглощен тем же занятием, как и его шеф, но еще с большим увлечением. Подошел «денщик» и доложил «господину начальнику», что дежурные офицеры и взводные явились с рапортами.
- Пусть войдут - с высоты своего «величия» бросило начальство.
В дверях показалась целая вереница людей, одетых по «форме». Быть одетым «по форме», это значило поверх своего платья одеть выданный французами кожаный жилет (безрукавку). Одетые в эти короткие жилеты на длинных собственных шинелях, они напоминали собою китайских мандаринов. У этой ватаги русских китайцев на руках были красные повязки с белыми буквами «Д. О» (дежурный офицер), «Д. В.» (дежурный взводный) и «В» (взводный). Они подошли к койке «шефа» и, став в затылок, по очереди стали рапортовать.
- Дежурство по бараку сдал в исправности, - взяв под козырек рапортовал «дежурный офицер».
- Дежурство по бараку принял в исправности, - рапортовал другой офицер, принявший дежурство. Так же рапортовали дежурные взводные и, наконец, взводные докладывали, что «во вверенном мне взводе все обстоит благополучно».
А «господин начальник», полулежа на койке и продолжая одной рукой свое занятие, другую держал у непокрытой головы. Кончив рапортовать, офицеры и взводные продолжали стоять, вытянувшись в струнку перед небрежно развалившимся начальством. Тогда Бриллиантов обратился к своим подчиненным с речью такого содержания:
- Господа, дежурные офицеры и взводные командиры. От имени французского командования благодарю вас за вашу верную службу. Я уверен, что и впредь вы будете нести свои обязанности с таким же старанием и энергией. Сегодня ночью вы должны быть особенно бдительны и отнюдь не спать, так как ожидается посещение французского командования. Я надеюсь, что вы не подведете своего начальника. А теперь можете возвращаться к своим служебным обязанностям, а сдавшие дежурство на отдых.
И начальство, милостиво махнув рукою, повернулось на другой бок, а взводные осторожно ступая, как будто они шли не по грязному, заплеванному полу, а по паркету, гуськом потянулись к дверям. И эти речи с предупреждением об «особой бдительности» повторялись каждый день.
Приняв рапорты от своих подчиненных, начальник барака опять вступил «в служебную» беседу «с ротным командиром», изредка отдавая распоряжения «правителю канцелярии» (был и такой) которые тот записывал.
«Ротный командир» - прапорщик Батюшков, произведший сам себя на Мудьюге в подпоручики, была грязная, грубая и низкая личность.
Он в особенности энергично проводил политику отбирания у заключенных галет, которые шли на улучшение его питания. Кроме того, он присутствовал «по долгу своей службы» при обысках у заключенных и отбирал у них все, что ему нравилось из провизии, под предлогом, что отобранные продукты пойдут в лазарет для больных. В действительности же все отобранное попадало в желудки его и начальника барака. Но его нахальство на этом не останавливалось и он отбирал не только провизию, но и карандаши, бумагу, даже папиросы и табак. И весь этот наглый грабеж происходил открыто и не у кого было искать защиты и справедливости.
Голод властно вторгся в нашу жизнь.
Он довел людей до того, что сцены на помойной яме с гнилом воблой стали обыденным явлением, кражи друг у друга стали самым обыкновенным делом. В бараке нельзя было оставить, уходя на работы, ничего съедобного. Насколько мало было пищи и насколько силен был голод, показывает уже одно то, что заключенные могли испражняться только через десять-четырнадцать дней и то с трудом «для фасона», как острили шутники. Эти массовые кражи не говорят о преступности лиц, совершающих эти поступки и объясняются всецело тем жгучим голодом, лицом к лицу с которым были поставлены заключенные. Человеку, не испытавшему таких условий, в какие были поставлены на Мудьюге заключенные, трудно поверить, как могут люди дойти до такого состояния.
До какой глупости доходила на Мудьюге игра в военщину, можно видеть из того, что была учреждена должность «коменданта офицерского флигеля». Обязанности «коменданта» были: распоряжаться топкой печи, проветриванием помещения, делением для офицеров галет и т. п...
Он также принимал деятельное участие в «распределении» отобранных у заключенных галет. Одним словом, это была правая рука «шефа». В то время, когда я был в лагере, «комендантом» был некто С., произведенный в офицеры на Мудьюге. Он получал из Архангельска большие посылки, не говоря уже о преимуществах, которые давала ему «служебная деятельность». Но несмотря на это, он не только не помогал наиболее обездоленным, но даже, когда уезжал в Архангельск, то увез с собою целую корзину галет и консервов, которые переправил из тюрьмы домой. Я сам видел, как С. выменял у одного изнуренного исхудалого заключенного малоношеный котелок за... две галеты.
- Сынишка вырастет, пригодится, - заметил он, пряча котелок в свои вещи, и его слова звучали цинизмом и жестоким эгоизмом...
Первый вечер, проведенный мною в бараке, дал массу впечатлений.
В девять часов вечера затрещал звонок, после которого все должны были лечь на свои места. Шум постепенно затихал. Одни сквозь сон стонали, другие бредили, третьи кого-то проклинали. Вся тяжесть страданий, все дневные переживания отражались в этих ночных звуках. Время от времени раздавался то тихий сумасшедший смех, то жуткий крик, полный ужаса. Минутами я забывался от этой атмосферы желтого дома и начинал засыпать, но новый крик будил уставшую мысль, я вздрагивал, вскакивал, какой-то непонятный страх охватывал все существо и нервы напрягались, как туго натянутые струны. Полусонными глазами смотрел я вокруг, пока приходил в себя.
Из французского дома слышалось дикое нестройное пение десятков пьяных голосов. Французы праздновали «Рождество Христово». Болезненно-нервным и чутким сном был охвачен барак, набитый измученными жертвами белого террора.
Тихий, язвительный, сумасшедший смех, нервный плач, жалобный стон и испуганные выкрики спящих заключенных, шум пьяной оргии тюремщиков сливались в один кошмарный хаос ночных звуков, в котором отражались страдания одних и пьяная беспечность других.
Наступило Рождество. После поверки все пошли на работу, а нас, отправляемых в Архангельск, опять заперли в карцер. Но парохода не было и к вечеру мы были снова впущены в барак.
На следующий день нас отправили на работы - носить землю для новостроящегося карцера. Мерзлую землю нагревали огнем, разводя огромные костры. Здесь у костра мне пришлось наблюдать сценку, которая показывала еще раз, до какого состояния доводил заключенных голод.
К костру подошел один заключенный, дрожа от холода. Рукою, грязною настолько, что она была совершенно черная, он вытащил из-за пазухи до невозможности грязную тряпку. Дрожащими руками он стал торопливо развертывать ее.
Мы все смотрели с недоумением, что может быть завернуто в эту тряпку. Но в ней оказалась еще другая тряпка - не менее грязная. И уже в третьей тряпке был завернут кусок такого грязного сала, что трудно было понять, сало это или комок мерзлой земли. Таким же путем из-за пазухи появилась маленькая сковородка из заржавевшей жести. Он положил на нее сало и поджарил на углях. Во время всей этой операции он торопился, испуганно поглядывал по сторонам, не видит ли часовой. В то же время в глазах его светились нетерпение и тревога. Когда он с жадностью ел сало, то несмотря на все отвращение, которое невольно вызывал этот грязный комок, я стоял, как загипнотизированный, смотрел с завистью, облизываясь и глотая слюнки. Я не мог, к сожалению, видеть выражение своего лица, но в глазах моих товарищей горела животная жадность и зависть. Если бы в этот момент на нас посмотрел посторонний и свежий человек, то наш вид напомнил бы ему слабых, голодных зверей, которые смотрят, как более сильный сородич пожирает свою жертву, а они не могут принять участия в этом кровавом пиру.
Карцеры, которые мы засыпали землей, стали самым ужасным пугалом для заключенных. Это были не места для заключения, а страшные застенки, созданные извергами для самого утонченного мучения людей. Они были выстроены из досок и засыпаны землею. Постройка их производилась осенью и зимой, во время дождей и морозов, и мокрая земля промерзла. Карцеры были совершенно темные и первое время не имели печек.
На третий день моего пребывания в лагере из карцера вышли пять или шесть человек, которые просидели в нем восемнадцать суток.
Морозы в это время доходили свыше 20°. Все они вышли с обмороженными ногами. У одного из этих несчастных… ноги были настолько поморожены, что он с трудом передвигался и когда его положили в лазарет, ноги уже загнили и он вскоре умер.
Вот что рассказал нам один из заключенных… о том, что им пришлось пережить в этом застенке.
Когда нас посадили в карцер, то печи там не было. Пищи выдавали только по две галеты и воду. Согреться не было никакой возможности и мы старались по возможности сохранить только ноги, завертывая их во все, что имелось. По ночам спать на морозе не было никакой возможности и, дрожа от холода мы ложились, плотно прижавшись друг к другу, чтобы хотя немного согреться теплотою своих тел. Но ничто не могло помочь и мы поморозили себе ноги. Один больной, фамилии не помню, начал замерзать и лежал уже без сознания. Товарищи принимали все меры, чтобы его согреть, но что могли они сделать? Когда заметили, что человек уже умирает, то на вечерней поверке заявили об этом сержанту, но тот не обратил на заявление никакого внимания. Ночью несчастный умер и его холодный труп лежал до утра на нарах рядом с теми, кто ожидал и для себя такой же участи.
Дней через восемь-десять в карцере поставили железную печку, но как только ее затопили, весь карцер наполнился дымом. Когда воздух стал немного согреваться, то промерзшая земля начала оттаивать и со стен и с потолка потекло и к дыму прибавился еще пар. Чтобы не задохнуться от дыма и пара, заключенные должны были лечь на мокрую землю и плотно закрыться одеялом. В таком положении они пробыли два дня, пока земля немного просохла.
Дров выдавали недостаточно и мороз вновь стал мучить заключенных. Тогда, чтобы немного согреться, они выломали доску из нар и затопили печь. За это им прибавили еще по три дня карцера.
Заключенных умерших в этом карцере насчитывалось пятнадцать человек и только один… вынес продолжительное заключение в карцере, просидев в нем шестьдесят суток. Впоследствии… он все-таки пал жертвой белогвардейского террора, был расстрелян...
Не менее страшный застенок, чем карцер, представлял собой лазарет. Он был выстроен из тонких досок в два ряда, между которыми насыпан песок. Строился он также во время осенних дождей. Сырой песок, засыпанный между досок, высыхая высыпался и сквозь щели был виден свет. Вполне понятно, что тепло никак не могло держаться в этом решете, как бы много ни топили печей. Во время сильных морозов температура в этом «лазарете» доходила до 10° ниже нуля по Реомюру. Больные лежали не раздеваясь и закрывшись одеялами и несмотря на это были случаи, обмораживания ног. Вполне понятно, что заболевший и попавший в лазарет во время морозов был неизбежно обречен на смерть. Этот лазарет был могилой не только для больных, но и для здоровых. Так была поставлена на Мудьюге медицинская помощь.