Иван Майский о Комуче. Часть VII
Из книги Ивана Михайловича Майского «Демократическая контрреволюция».
Зловещий призрак паники вставал над Самарой и наполнял тысячи сердец трепетом и смятением... Поезда были переполнены уезжающими «буржуями», проклинавшими Комитет и с ужасом говорившими о предстоящем большевистском нашествии. Когда во второй половине сентября правительство начало эвакуацию золотого запаса, захваченного в Казани, из Самары в Уфу, обыватель окончательно убедился, что в воздухе пахнет порохом. Я помню, как один почтенный мещанин, наблюдая вывоз небольших ящиков с золотом из подвалов Государственного банка, раздумчиво умозаключал:
- Золото повезли, ну, значит, конец приходит... В мае месяце вот эдак же большевики собирались, а таперича, значит, комитетские... И чего только люди дерутся? Чего они между собой не поделили?
Я невольно усмехнулся и спросил философствующего мещанина:
- А кто же по-вашему лучше: большевики или комитетские?
Он махнул рукой и неопределенно засмеялся:
- А нам все равно, что за начальство, только бы спокой дали.
[Читать далее]Но были в Самаре люди, которые наблюдали приготовления Комитета к уходу не с ужасом или равнодушием, а со вздохом облегчения и злорадством. То было население окраин, то были рабочие с фабрик, заводов и мастерских. Они с тайной радостью ждали занятия города красными войсками и нетерпеливо считали дни опостылевшей «учредиловской» власти. В этих кругах все чаще прорывалась наружу скрываемая раньше ненависть к тогдашним господам положения. На рабочих собраниях меньшевиков больше совсем не слушали, а мальчишки на улицах забрасывали камнями проезжавшие мимо автомобили членов правительства...
Посланные на фронт мобилизованные части совершенно отказывались сражаться и либо сдавались в плен, либо разбегались по домам... Притиснутый к стене Комитет просил помощи у Дутова, но хитрый атаман под разными предлогами отказывался посылать на фронт своих оренбургских казаков. Еще бы: он втайне радовался, что Самара доживает последние дни.
Одно непредвиденное обстоятельство нас окончательно добило. 26 сентября в Уфе должно было происходить торжественное открытие «Съезда членов Учредительного Собрания». Хотя «Съезд» юридически уже не являлся органом законодательной власти, тем не менее Совет Управляющих Ведомствами решил в полном составе явиться на первое заседание «Съезда», желая этим демонстративно подчеркнуть, что он по-прежнему считает себя политически ответственным только пред Учредительным Собранием. Демонстрация наша удалась... Но то, что мы увидели при этом беглом налете на Уфу, произвело на нас такое удручающее впечатление, что мы не могли не впасть в состояние полного уныния.
Это был момент, когда Директория и эсеры только-что ликвидировали - преступно и нелепо - описанную в прошлой главе «сибирскую историю». Хотя Авксентьев и К° старались оправдать себя «государственными соображениями», тем не менее все прекрасно чувствовали, что сделана роковая ошибка и притом исключительно лишь по собственной трусости. Настроения в «Сибирской гостинице», где продолжали пребывать и Всероссийское правительство и «Съезд членов Учредительного Собрания», были хмурые и упадочные. Никто не знал, что надо было делать, и все с жуткой тревогой смотрели в будущее. В Директории господствовала полная растерянность. Всероссийское правительство не имело ни министров, ни аппарата, ни твердой воли и ясно продуманной программы. Всероссийское правительство не знало, что ему делать: оставаться ли в Уфе или ехать в Екатеринбург, или устраиваться в Омске? Назначенный верховным главнокомандующим генерал Болдырев не имел ясного представления ни о положении дел на фронте, ни о количестве подчиненных ему вооруженных сил, ни о степени возможности для него реально распоряжаться этими силами. Члены Учредительного Собрания также находились в состоянии глубокой прострации. Они спорили о том, как оформить свои отношения с Директорией, по какому руслу повести свои работы и в каком городе устроить свою резиденцию. Одни говорили, что Директория и «Съезд» непременно должны функционировать в одном и том же центре, другие допускали возможность раздельного жительства. Все было так неясно, сбивчиво, неуверенно. Главное же - во всем, что происходило в Уфе, не чувствовалось живого дыхания жизни, не было ни грана энтузиазма и двигающей горами веры. Везде были лишь тлен и разложение. Один видный эсер, с которым я поделился своими нерадостными впечатлениями, откровенно мне сказал:
- Мы запутались! Но теперь уже поздно - надо как-нибудь доигрывать игру.
Только два человека в «Сибирской гостинице» в эти дни чувствовали себя, по-видимому, прекрасно. Это были… Гуревич и Роговский. Они теперь усердно стряпали «деловой кабинет» Директории. Вид у них был такой же озабоченный, как и раньше, они по-прежнему неустанно бегали по номерам и коридорам гостиницы, шушукались и многозначительно улыбались и вообще имели вид людей, которые держат в руках ключи от царства небесного. Оба бойких комиссионера Директории с упоением составляли, пересоставляли и еще раз переделывали заветные списки членов будущего кабинета, и за этим приятным занятием совершенно не замечали, как под ногами всего населения «Сибирской гостиницы» начинает отчетливо вырисовываться бездонная пропасть.
Из Уфы в Самару все члены Совета Управляющих Ведомствами явились совершенно убитыми. Шатавшаяся раньше вера в возможность благополучного выхода из создавшегося положения теперь окончательно рухнула. На будущее больше никто не надеялся. Настроения стали предсмертными, и решения правительства все чаще начали диктоваться стремлением «как-нибудь доиграть игру». Нисколько не удивительно поэтому, что… был поставлен вопрос о ликвидации Комитета членов Учредительного Собрания.
…Уфимское Совещание постановило, что «все функции областных правительств должны быть переданы центральному правительству, как только оно потребует». Но пока центральное правительство от нас ничего решительно не требовало. Оно еще не знало, что с самим собой делать. С точки зрения той политической борьбы, которая в описываемый момент шла около Директории между самарской «левой» и сибирской «правой», продолжение существования Комитета и его правительства было просто необходимо. Их наличие являлось бы известным противовесом черносотенным влияниям Омска и могло бы несколько выравнивать влево общую линию Директории. С ликвидацией поэтому можно и должно было погодить.
Тем не менее… единогласно было постановлено Комитет распустить, избрать Ликвидационную комиссию… и оставить только Совет Управляющих Ведомствами, как орган областной власти на «территории Комитета членов Учредительного Собрания». Каковы должны были быть взаимоотношения между Советом Управляющих Ведомствами и Всероссийским Временным Правительством, никто точно не знал, и для разработки этого вопроса на том же заседании была избрана специальная комиссия, которая, однако, своей работы так и не закончила.
…положение на фронте становилось все более безнадежным. Красные приближались, а мы панически отступали. Хуже всего было то, что правительство ничего толком не знало о действительном положении дел. Я уже упоминал выше, что Галкин считал излишним подробно информировать Комитет о военных событиях... Теперь, предчувствуя близкую гибель Комитета, он окончательно обнаглел и на все запросы Совета Управляющих Ведомствами отвечал либо презрительным молчанием, либо ничего не говорящими общими местами. Это не мешало, однако, ему каждый день предъявлять к Совету новые требования по части выдачи денег, провианта, обмундирования, о дальнейшей судьбе которых ничего не было известно. Если кое-что о положении дел на фронте мы все-таки знали, то объяснялось это тем, что в штабе имелись эсеровские офицеры, которые передавали нам все наиболее важные сообщения.
Несмотря на это, мы жили в атмосфере постоянной неизвестности и в любой момент могли быть ошарашены какой-нибудь катастрофической неожиданностью...
Близость конца с каждым днем становилась все более очевидной... Был разработан подробный план вывоза из города наиболее необходимых людей и имущества и для осуществления этого плана была назначена диктаторская тройка во главе с рекомендованным Галкиным генералом Трегубовым. На заседаниях правительства Трегубов вел себя крайне энергично и сумел создать о себе представление, как о человеке смелом и распорядительном... На деле оказалось, что Трегубов - старая калоша и вдобавок еще трус, больше всего заботящийся о самом себе. Когда наступил действительно критический момент, и нам необходимо было очищать Самару, мы попали в самое ужасное положение...
Haряду с эвакуацией происходила спешная мобилизация всех наличных боевых сил... Меньшевики тоже решили было создать свою боевую дружину, но, как и подобает меньшевикам, не сумели осуществить своего намерения. Дня за три до падения Самары был издан приказ о мобилизации всего мужского населения для охраны города, но это было последним отчаянным жестом погибавшей власти и не имело никаких реальных последствий.
Несмотря, однако, на все приготовления, как-то не верилось или, быть может, не хотелось верить, что Самара стоит накануне гибели. В таком настроении сильно повинен был полковник Галкин, не дававший нам правильной информации о положении дел на фронте и даже возбуждавший в нас нередко своими сообщениями совершенно необоснованные надежды...
Началась погрузка. С тех пор прошло больше четырех лет, но я до сих пор не могу хладнокровно вспомнить того кошмара, который последовал после только что упомянутого приказа. Генерал Трегубов бежал из Самары с первым отходящим поездом. Эвакуационная комиссия перестала существовать. В ее канцелярии не осталось никого, кроме ничего не знавшего младшего делопроизводителя. Бланков и печати не было - они оказались увезенными все тем же генералом Трегубовым. Надо было выдавать пропуски и документы, и никто не мог этого сделать. Разработанный заранее план эвакуации оказался с самого начала сорванным. Всякий порядок исчез, и каждое учреждение, не слушая никого и не сообразуясь ни с чьими распоряжениями, бросилось на вокзал, стремясь заранее захватить себе место. Получилась невероятная суматоха и кутерьма. На железной дороге не были заготовлены ни вагоны, ни паровозы. Привезенное имущество - государственное и частное - беспорядочно сваливалось в кучу. Очень скоро на перроне выросли колоссальные горы багажа, достигавшие второго этажа вокзального здания. Тысячи людей наводнили станцию. Служащие государственных учреждений, члены партий, общественные деятели, напуганные обыватели, все, кто так или иначе мог опасаться неприятностей от встречи с большевиками, заполнили все помещение вокзала, все платформы и даже часть путей. Давка была невероятная. Мужчины нервничали и суетились, женщины плакали, маленькие дети оглашали воздух громкими криками. Печать паники и озверелой борьбы за жизнь лежала на всех лицах. Каждый думал: «Только бы мне уйти, а других пусть хоть чорт заберет!» - и свирепо расталкивал локтями собравшуюся толпу, пробираясь к заветному месту в товарной теплушке...
Для правительства был приготовлен специальный поезд... Все считали, что правительственный поезд пойдет в первую очередь и стремились протиснуться в него, как в царство небесное. Так как, однако, все желающие никак не могли уместиться в немногих комитетских вагонах, то беженцы нашли следующий остроумный выход: они грузились в постепенно подаваемые теплушки и затем прицепляли эти теплушки к правительственному поезду. В течение ночи с 4 на 5 октября правительственный поезд увеличился таким путем с нескольких вагонов до нескольких десятков.
Однако с движением вперед дело обстояло совсем плохо. Погрузка началась вечером 4-го, и тогда же правительство затребовало паровоз для своего поезда. Паровоз был обещан через полчаса, но прошла вся ночь, а паровоза не было. Наступило утро 5-го октября. Комендант поезда сбился с ног, бегая то к начальнику станции, то в депо и требуя немедленной прицепки паровоза. Ему обещали, но паровоза все-таки не было.
Наступил полдень... Со всех сторон приходили зловещие сообщения:
- Красные в пяти верстах от Самары!
- Народная армия в панике бежит!
- Рабочие на заводах объявили восстание!..
А паровоза все не было...
Тогда члены Комитета лично принялись за хлопоты. В одиночку и группами они отправлялись к начальнику станции, к русскому коменданту вокзала, к чешскому коменданту вокзала и настойчиво убеждали их немедленно отправить правительственный поезд. Начальник станции клялся и божился, что он уже десять раз делал соответственное распоряжение, но это распоряжение отменял русский комендант. Русский комендант, в свою очередь, уверял, что он столько же раз уже давал все необходимые инструкции железнодорожникам, но что ему мешает чешский комендант. Чешский комендант - молодой офицерик с необыкновенно наглым лицом - принимал министерский вид и хладнокровно заявлял:
- Ничего не могу сделать! Все пути забиты. Надо подождать.
И, когда ему пытались возражать, он, едва поворачивая голову, небрежно бросал:
- Ничего не могу сделать! Эй, там, следующий... В чем дело?
Для нас было совершенно ясно, что чехи, которые были фактическими хозяевами на железной дороге, просто издеваются над нами, но мы были бессильны что-либо против них предпринять. Нетерпеливый Климушкин, несмотря на все уже полученные ранее афронты, решил сделать еще одну попытку. Он поймал чешского коменданта на перроне и начал настойчиво требовать от него паровоза. Комендант обругал Климушкина «истинно-русскими словами» и хладнокровно прошел мимо, не обращая внимания на угрожающие жесты «министра внутренних дел»...
Вдруг откуда-то из-за поворота вывернулся длинный эшелон, переполненный солдатами. Он быстро промчался по бегущей внизу колее и скрылся в отдалении. Через десять минут - следующий эшелон. Через четверть часа после второго - третий такой же эшелон. Потом еще и еще эшелоны.
- Кто это? Кто это? - испуганно раздалось со всех сторон.
Кто-то крикнул:
- Это чехи! Они уходят с фронта!.. Мы погибли!..
Мы решили сделать еще одну последнюю попытку.
Около пяти часов вечера я вместе с несколькими членами правительства отправился в город. Там находился чешский штаб, и мы хотели категорически потребовать от последнего немедленной отправки нашего поезда...
Мы остановились у здания Комитета. Еще вчера такое шумное и оживленное, оно сегодня поражало своей заброшенностью и пустынностью. В обширных комнатах не было ни души. Столы были сдвинуты в беспорядке, на полу валялись обрывки бумажек, куски веревок, старые папки от дел, полуразодранные книги. Кое-где виднелись наполовину уложенные ящики с какими-то официальными материалами: видимо, их собирались взять с собой при эвакуации, но, не успев упаковать, бросили на произвол судьбы. Пробежав несколько комнат и не найдя в них никого, мы решили было уже возвращаться к автомобилю, как вдруг услышали неподалеку в стороне чьи-то голоса. Мы вошли в зал, где обыкновенно происходили заседания правительства, и невольно остановились в недоумении.
Посредине зала стоял небольшой стол. За столом сидел Вольский и еще несколько эсеров. На столе стояли бутылки и рюмки, виднелись селедка, хлеб и еще какие-то закуски. Лица у всех были красные и возбужденные. При нашем появлении Вольский поднялся с места и, держа в руке наполненную рюмку, демонстративно громко крикнул:
- Пью за мертвую Самару! Вы разве не слышите, что она уже смердит?..
Он залпом опорожнил рюмку, швырнул ее на пол так, что во все стороны полетели осколки, и затем с каким-то глухим надорванным хохотом опустился на стул.
Нам стало невольно не по себе. Мы повернулись и поспешили уйти, но до самого выхода нас преследовали жутко-трагические звуки:
- Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!
Это Вольский смеялся над гибелью комитетской Самары...
В чешском штабе нас ждало тяжелое испытание. Когда мы обратились с нашим требованием к начальнику штаба, он расхохотался нам в лицо и стал громко кричать:
- Где ваша армия? Ха-ха-ха! Скажите, где ваша армия?
Мы отвечали, что пришли не для теоретических дискуссий, а для получения паровоза, и просим господина начальника немедленно же распорядиться по телефону об отправке правительственного поезда.
Услышав слово правительство, чех пришел в еще более веселое настроение.
- Правительство? - хохотал он. - Вы правительство?..
Он скатал из бумаги шарик и презрительно бросил его в нашу сторону. Это было уже слишком.
…
…все то, что происходило после потери Самары, было уже только предсмертным трепыханием... Но и умереть можно разно: с высоко поднятой головой и как мокрая курица. Поволжская «демократия» умерла как мокрая курица.
Поезд Самарского правительства прибыл в Уфу...
Директории в Уфе мы уже не нашли: она уехала оттуда дня за три до нашего прибытия. История этого отъезда была настолько любопытна, что ей стоит посвятить несколько минут внимания.
Я уже рассказывал о торжественном открытии «Съезда членов Учредительного Собрания»… на следующий день вечером члены Директории Авксентьев и Зензинов обратились к Ц. К. эсеровской партии и к Бюро «Съезда членов Учредительного Собрания» с просьбой устроить совместное совещание для решения вопроса о резиденции Всероссийского Временного Правительства. Совещание состоялось, и на нем обнаружилось, что в среде Директории по этому вопросу борются два мнения. Правая часть Директории склонялась к тому, чтобы в качестве резиденции признать Омск. Левая часть Директории… была несогласна с этим мнением. Зензинов был категорически против Омска, так как боялся, что там Директория превратится в игрушку в руках черносотенных генералов. Наоборот, Авксентьев в принципе допускал возможность переезда в Омск, заявляя, что борьба между Директорией и сибирскими реакционерами неизбежна, и что сломить шею Омскому правительству будет легче, находясь в самом Омске. Однако, принимая во внимание, что переселение Директории в Омск сейчас вызвало бы очень неблагоприятное впечатление в кругах «демократии», Авксентьев в качестве тактического компромисса соглашался на установление резиденции Директории в Екатеринбурге. Остальные присутствовавшие на совещании эсеры самым решительным образом высказывались против Омска, мало сочувствовали переезду в Екатеринбург, и настаивали на избрании резиденции либо в Самаре, либо, в крайнем случае, в Уфе. Ни к каким определенным заключениям данное совещание не пришло, а на следующий день стало известно, что Директория решила ехать в Екатеринбург.
Прошло два дня, и вдруг разнесся слух, что Директория перерешила: она больше не едет в Екатеринбург, она остается в Уфе. Действительно, Директория признала за лучшее никуда не трогаться с места, а начать налаживать свой правительственный аппарат здесь же, на перепутье между Волгой и Сибирью. Однако и это решение оказалось очень недолговечным. Еще через два дня Авксентьев и Зензинов устроили новое совещание с Бюро «Съезда членов Учредительного Собрания» и на нем категорически поставили вопрос о необходимости ехать в Омск. Главным мотивом для подобного шага Авксентьев выдвигал необходимость сокрушения сибирского правительства, ибо только в этом случае Директория сможет стать действительной властью, и получить от держав Антанты признание, деньги и оружие... Двумя днями позже Директория покинула Уфу, увозя в двух специальных поездах свою многочисленную свиту из членов Учредительного Собрания, генералов, офицеров и разных сомнительных прихлебателей всякого рода и звания.
Итак, Директория, худо ли, хорошо ли, определила свое местопребывание. Но где же должен был находиться «Съезд членов Учредительного Собрания»? На этот вопрос последний никак не мог найти удовлетворительного ответа. Среди членов «Съезда» намечались две группировки: одна, левая, склонялась к мысли о том, что «Съезд» и Директория могут существовать в разных городах, правая, наоборот, считала, что «Съезд» и Директория непременно должны быть в одном месте. Поэтому левые думали об Уфе или Екатеринбурге, а правые настаивали на переезде в Омск. Хуже всего было то, что ни та, ни другая группа не имела вполне ясных и определенных решений. У обеих были только мнения, предположения, настроения. Притом внутри каждой группы был также весьма пестрый разброд. В результате «Съезд членов Учредительного Собрания» больше двух недель топтался на месте, не зная куда двинуться, не, имея мужества так или иначе определить свою судьбу. Когда Самара пала, и Совет Управляющих Ведомствами появился в Уфе, дальнейшие проволочки стали больше невозможными. Тогда «Съезд», наконец, решил ехать в Омск, где уже находилась Директория. Однако, накануне предположенного дня отъезда, из Омска были получены тревожные телеграммы, и «Съезд» снова впал в состояние столь свойственной ему размагниченности. После нового продолжительного обсуждения было постановлено отъезда не откладывать, но в Уфе окончательного решения о резиденции «Съезда» не принимать, а отложить принятие этого решения до Челябинска, куда вызвать представителей из Омска и Екатеринбурга. 12-го октября верховный орган российской «демократии» выехал из Уфы на восток, не имея никакого представления о том, куда и зачем он едет. Просто его как щепку несла стихийная волна событий. Трудно было придумать более нелепое и позорное положение.
Таким образом после бесконечных колебаний и проволочек «Съезд членов Учредительного Собрания» «тоже самоопределился» или, вернее, его «самоопределили» внешние обстоятельства...
Железнодорожное движение было сильно расстроено, и нам потребовалось целых три дня для того, чтобы преодолеть расстояние от Уфы до Челябинска... «Поезд Учредительного Собрания» подолгу стоял на попутных станциях, но теперь вокруг него уже не кипела та жизнь, которую он вызывал всего лишь семь недель тому назад. Точно вместе с осенью увяла притягательная сила и Учредительного Собрания. В самом поезде тоже господствовали уныние и апатия. Не было почти никаких заседаний, старались избегать говорить о том, что висело угрозой над всеми. Играли в карты, любовались открывающимися панорамами и вообще пытались изображать из себя беспечных путешественников, живущих впечатлениями сегодняшнего дня. Чувствовалось, что все очень довольны затяжкой путешествия, так как это отсрочивает наступление того страшного момента, когда надо будет опять вернуться к политике, что-то решать, что-то делать, в чем-то проявлять свою волю.
Но всему бывает конец, и 15 октября вечером поезд Учредительного Собрания медленно подкатил к Челябинскому вокзалу. Здесь его уже ожидали приехавшие из Омска члены Учредительного Собрания... Тотчас же в поезде было устроено экстренное совещание членов «Съезда» и других наиболее ответственных работников, на котором был вплотную поставлен вопрос, куда ехать.
Совещание носило весьма драматический характер. …Н. Я. Быховский делал доклад о положении в Омске. Нервно подергивая всеми четырьмя конечностями, волнуясь и спеша, то и дело подымая голос до тончайшего фальцета, он рассказывал о том, что Омск превратился в гнездо самой черной и кровожадной реакции. Директория попала там во вражеский стан. Ее всячески теснит Сибирское правительство и на каждом шагу дает ей почувствовать, что оно является здесь хозяином, и что ему не нужны никакие претенденты на власть со стороны. Репрессии против левых в Омске с каждым днем усиливаются: закрыта эсеровская газета, не допускаются рабочие митинги и собрания, каждый день арестуются неугодные лица по обвинению в «большевизме». Многочисленные отряды казачьих атаманов, расположенные в городе, совершенно терроризируют население. Буржуазия и интеллигенция в большинстве настроены крайне враждебно к самарской «демократии». И Сибирское правительство, и офицерство, и обыватели открыто похваляются, что не допустят существования в Омске «Учредительного Собрания». Имеются сведения, что среди военно-монархических элементов образованы террористические группы, готовящиеся убивать наиболее видных вождей «демократического лагеря»...
Сообщения Быховского и Фомина создали среди эсеров почти паническое настроение. Никаких возражений они не слушали. Вопрос об Омске сразу как-то сам собой отпал, никто не хотел туда ехать. Но поскольку Омск выходил из игры, на выбор оставался только один Екатеринбург. Поэтому «Съезд» тут же принял решение избрать своим местопребыванием Екатеринбург, несмотря на то, что Брушвит и об Екатеринбурге не мог сообщить особенно утешительных сведений. Впрочем, по милости сибирских властей, «поезд членов Учредительного Собрания» был задержан в Челябинске на целых три дня и только 18 октября, наконец, двинулся по направлению к столице Урала.
Впечатление, произведенное на меня и на нескольких других ехавших со мной меньшевиков ночным совещанием в вагоне, было самое отвратительное. Для нас стало окончательно ясно, что самарский Комитет членов Учредительного Собрания теперь совершенно разложился и превратился в труп, который не достоин даже похорон по первому разряду. Поэтому непосредственно после описанного совещания мы тут же в поезде собрали свою группу и решили отныне отделить свою судьбу от судьбы эсеров и Учредительного Собрания. Конечно, и мы в то время путались между трех сосен, и мы не умели тогда найти действительно правильной линии поведения, но та растерянность и бессилие, которые в Челябинске обнаружили эсеры, даже и для нас были совершенно нестерпимы. Считая, что центр политической борьбы сейчас переносится в Омск, мы на том же заседании решили немедленно отправиться в сибирскую столицу.
Зловещий призрак паники вставал над Самарой и наполнял тысячи сердец трепетом и смятением... Поезда были переполнены уезжающими «буржуями», проклинавшими Комитет и с ужасом говорившими о предстоящем большевистском нашествии. Когда во второй половине сентября правительство начало эвакуацию золотого запаса, захваченного в Казани, из Самары в Уфу, обыватель окончательно убедился, что в воздухе пахнет порохом. Я помню, как один почтенный мещанин, наблюдая вывоз небольших ящиков с золотом из подвалов Государственного банка, раздумчиво умозаключал:
- Золото повезли, ну, значит, конец приходит... В мае месяце вот эдак же большевики собирались, а таперича, значит, комитетские... И чего только люди дерутся? Чего они между собой не поделили?
Я невольно усмехнулся и спросил философствующего мещанина:
- А кто же по-вашему лучше: большевики или комитетские?
Он махнул рукой и неопределенно засмеялся:
- А нам все равно, что за начальство, только бы спокой дали.
[Читать далее]Но были в Самаре люди, которые наблюдали приготовления Комитета к уходу не с ужасом или равнодушием, а со вздохом облегчения и злорадством. То было население окраин, то были рабочие с фабрик, заводов и мастерских. Они с тайной радостью ждали занятия города красными войсками и нетерпеливо считали дни опостылевшей «учредиловской» власти. В этих кругах все чаще прорывалась наружу скрываемая раньше ненависть к тогдашним господам положения. На рабочих собраниях меньшевиков больше совсем не слушали, а мальчишки на улицах забрасывали камнями проезжавшие мимо автомобили членов правительства...
Посланные на фронт мобилизованные части совершенно отказывались сражаться и либо сдавались в плен, либо разбегались по домам... Притиснутый к стене Комитет просил помощи у Дутова, но хитрый атаман под разными предлогами отказывался посылать на фронт своих оренбургских казаков. Еще бы: он втайне радовался, что Самара доживает последние дни.
Одно непредвиденное обстоятельство нас окончательно добило. 26 сентября в Уфе должно было происходить торжественное открытие «Съезда членов Учредительного Собрания». Хотя «Съезд» юридически уже не являлся органом законодательной власти, тем не менее Совет Управляющих Ведомствами решил в полном составе явиться на первое заседание «Съезда», желая этим демонстративно подчеркнуть, что он по-прежнему считает себя политически ответственным только пред Учредительным Собранием. Демонстрация наша удалась... Но то, что мы увидели при этом беглом налете на Уфу, произвело на нас такое удручающее впечатление, что мы не могли не впасть в состояние полного уныния.
Это был момент, когда Директория и эсеры только-что ликвидировали - преступно и нелепо - описанную в прошлой главе «сибирскую историю». Хотя Авксентьев и К° старались оправдать себя «государственными соображениями», тем не менее все прекрасно чувствовали, что сделана роковая ошибка и притом исключительно лишь по собственной трусости. Настроения в «Сибирской гостинице», где продолжали пребывать и Всероссийское правительство и «Съезд членов Учредительного Собрания», были хмурые и упадочные. Никто не знал, что надо было делать, и все с жуткой тревогой смотрели в будущее. В Директории господствовала полная растерянность. Всероссийское правительство не имело ни министров, ни аппарата, ни твердой воли и ясно продуманной программы. Всероссийское правительство не знало, что ему делать: оставаться ли в Уфе или ехать в Екатеринбург, или устраиваться в Омске? Назначенный верховным главнокомандующим генерал Болдырев не имел ясного представления ни о положении дел на фронте, ни о количестве подчиненных ему вооруженных сил, ни о степени возможности для него реально распоряжаться этими силами. Члены Учредительного Собрания также находились в состоянии глубокой прострации. Они спорили о том, как оформить свои отношения с Директорией, по какому руслу повести свои работы и в каком городе устроить свою резиденцию. Одни говорили, что Директория и «Съезд» непременно должны функционировать в одном и том же центре, другие допускали возможность раздельного жительства. Все было так неясно, сбивчиво, неуверенно. Главное же - во всем, что происходило в Уфе, не чувствовалось живого дыхания жизни, не было ни грана энтузиазма и двигающей горами веры. Везде были лишь тлен и разложение. Один видный эсер, с которым я поделился своими нерадостными впечатлениями, откровенно мне сказал:
- Мы запутались! Но теперь уже поздно - надо как-нибудь доигрывать игру.
Только два человека в «Сибирской гостинице» в эти дни чувствовали себя, по-видимому, прекрасно. Это были… Гуревич и Роговский. Они теперь усердно стряпали «деловой кабинет» Директории. Вид у них был такой же озабоченный, как и раньше, они по-прежнему неустанно бегали по номерам и коридорам гостиницы, шушукались и многозначительно улыбались и вообще имели вид людей, которые держат в руках ключи от царства небесного. Оба бойких комиссионера Директории с упоением составляли, пересоставляли и еще раз переделывали заветные списки членов будущего кабинета, и за этим приятным занятием совершенно не замечали, как под ногами всего населения «Сибирской гостиницы» начинает отчетливо вырисовываться бездонная пропасть.
Из Уфы в Самару все члены Совета Управляющих Ведомствами явились совершенно убитыми. Шатавшаяся раньше вера в возможность благополучного выхода из создавшегося положения теперь окончательно рухнула. На будущее больше никто не надеялся. Настроения стали предсмертными, и решения правительства все чаще начали диктоваться стремлением «как-нибудь доиграть игру». Нисколько не удивительно поэтому, что… был поставлен вопрос о ликвидации Комитета членов Учредительного Собрания.
…Уфимское Совещание постановило, что «все функции областных правительств должны быть переданы центральному правительству, как только оно потребует». Но пока центральное правительство от нас ничего решительно не требовало. Оно еще не знало, что с самим собой делать. С точки зрения той политической борьбы, которая в описываемый момент шла около Директории между самарской «левой» и сибирской «правой», продолжение существования Комитета и его правительства было просто необходимо. Их наличие являлось бы известным противовесом черносотенным влияниям Омска и могло бы несколько выравнивать влево общую линию Директории. С ликвидацией поэтому можно и должно было погодить.
Тем не менее… единогласно было постановлено Комитет распустить, избрать Ликвидационную комиссию… и оставить только Совет Управляющих Ведомствами, как орган областной власти на «территории Комитета членов Учредительного Собрания». Каковы должны были быть взаимоотношения между Советом Управляющих Ведомствами и Всероссийским Временным Правительством, никто точно не знал, и для разработки этого вопроса на том же заседании была избрана специальная комиссия, которая, однако, своей работы так и не закончила.
…положение на фронте становилось все более безнадежным. Красные приближались, а мы панически отступали. Хуже всего было то, что правительство ничего толком не знало о действительном положении дел. Я уже упоминал выше, что Галкин считал излишним подробно информировать Комитет о военных событиях... Теперь, предчувствуя близкую гибель Комитета, он окончательно обнаглел и на все запросы Совета Управляющих Ведомствами отвечал либо презрительным молчанием, либо ничего не говорящими общими местами. Это не мешало, однако, ему каждый день предъявлять к Совету новые требования по части выдачи денег, провианта, обмундирования, о дальнейшей судьбе которых ничего не было известно. Если кое-что о положении дел на фронте мы все-таки знали, то объяснялось это тем, что в штабе имелись эсеровские офицеры, которые передавали нам все наиболее важные сообщения.
Несмотря на это, мы жили в атмосфере постоянной неизвестности и в любой момент могли быть ошарашены какой-нибудь катастрофической неожиданностью...
Близость конца с каждым днем становилась все более очевидной... Был разработан подробный план вывоза из города наиболее необходимых людей и имущества и для осуществления этого плана была назначена диктаторская тройка во главе с рекомендованным Галкиным генералом Трегубовым. На заседаниях правительства Трегубов вел себя крайне энергично и сумел создать о себе представление, как о человеке смелом и распорядительном... На деле оказалось, что Трегубов - старая калоша и вдобавок еще трус, больше всего заботящийся о самом себе. Когда наступил действительно критический момент, и нам необходимо было очищать Самару, мы попали в самое ужасное положение...
Haряду с эвакуацией происходила спешная мобилизация всех наличных боевых сил... Меньшевики тоже решили было создать свою боевую дружину, но, как и подобает меньшевикам, не сумели осуществить своего намерения. Дня за три до падения Самары был издан приказ о мобилизации всего мужского населения для охраны города, но это было последним отчаянным жестом погибавшей власти и не имело никаких реальных последствий.
Несмотря, однако, на все приготовления, как-то не верилось или, быть может, не хотелось верить, что Самара стоит накануне гибели. В таком настроении сильно повинен был полковник Галкин, не дававший нам правильной информации о положении дел на фронте и даже возбуждавший в нас нередко своими сообщениями совершенно необоснованные надежды...
Началась погрузка. С тех пор прошло больше четырех лет, но я до сих пор не могу хладнокровно вспомнить того кошмара, который последовал после только что упомянутого приказа. Генерал Трегубов бежал из Самары с первым отходящим поездом. Эвакуационная комиссия перестала существовать. В ее канцелярии не осталось никого, кроме ничего не знавшего младшего делопроизводителя. Бланков и печати не было - они оказались увезенными все тем же генералом Трегубовым. Надо было выдавать пропуски и документы, и никто не мог этого сделать. Разработанный заранее план эвакуации оказался с самого начала сорванным. Всякий порядок исчез, и каждое учреждение, не слушая никого и не сообразуясь ни с чьими распоряжениями, бросилось на вокзал, стремясь заранее захватить себе место. Получилась невероятная суматоха и кутерьма. На железной дороге не были заготовлены ни вагоны, ни паровозы. Привезенное имущество - государственное и частное - беспорядочно сваливалось в кучу. Очень скоро на перроне выросли колоссальные горы багажа, достигавшие второго этажа вокзального здания. Тысячи людей наводнили станцию. Служащие государственных учреждений, члены партий, общественные деятели, напуганные обыватели, все, кто так или иначе мог опасаться неприятностей от встречи с большевиками, заполнили все помещение вокзала, все платформы и даже часть путей. Давка была невероятная. Мужчины нервничали и суетились, женщины плакали, маленькие дети оглашали воздух громкими криками. Печать паники и озверелой борьбы за жизнь лежала на всех лицах. Каждый думал: «Только бы мне уйти, а других пусть хоть чорт заберет!» - и свирепо расталкивал локтями собравшуюся толпу, пробираясь к заветному месту в товарной теплушке...
Для правительства был приготовлен специальный поезд... Все считали, что правительственный поезд пойдет в первую очередь и стремились протиснуться в него, как в царство небесное. Так как, однако, все желающие никак не могли уместиться в немногих комитетских вагонах, то беженцы нашли следующий остроумный выход: они грузились в постепенно подаваемые теплушки и затем прицепляли эти теплушки к правительственному поезду. В течение ночи с 4 на 5 октября правительственный поезд увеличился таким путем с нескольких вагонов до нескольких десятков.
Однако с движением вперед дело обстояло совсем плохо. Погрузка началась вечером 4-го, и тогда же правительство затребовало паровоз для своего поезда. Паровоз был обещан через полчаса, но прошла вся ночь, а паровоза не было. Наступило утро 5-го октября. Комендант поезда сбился с ног, бегая то к начальнику станции, то в депо и требуя немедленной прицепки паровоза. Ему обещали, но паровоза все-таки не было.
Наступил полдень... Со всех сторон приходили зловещие сообщения:
- Красные в пяти верстах от Самары!
- Народная армия в панике бежит!
- Рабочие на заводах объявили восстание!..
А паровоза все не было...
Тогда члены Комитета лично принялись за хлопоты. В одиночку и группами они отправлялись к начальнику станции, к русскому коменданту вокзала, к чешскому коменданту вокзала и настойчиво убеждали их немедленно отправить правительственный поезд. Начальник станции клялся и божился, что он уже десять раз делал соответственное распоряжение, но это распоряжение отменял русский комендант. Русский комендант, в свою очередь, уверял, что он столько же раз уже давал все необходимые инструкции железнодорожникам, но что ему мешает чешский комендант. Чешский комендант - молодой офицерик с необыкновенно наглым лицом - принимал министерский вид и хладнокровно заявлял:
- Ничего не могу сделать! Все пути забиты. Надо подождать.
И, когда ему пытались возражать, он, едва поворачивая голову, небрежно бросал:
- Ничего не могу сделать! Эй, там, следующий... В чем дело?
Для нас было совершенно ясно, что чехи, которые были фактическими хозяевами на железной дороге, просто издеваются над нами, но мы были бессильны что-либо против них предпринять. Нетерпеливый Климушкин, несмотря на все уже полученные ранее афронты, решил сделать еще одну попытку. Он поймал чешского коменданта на перроне и начал настойчиво требовать от него паровоза. Комендант обругал Климушкина «истинно-русскими словами» и хладнокровно прошел мимо, не обращая внимания на угрожающие жесты «министра внутренних дел»...
Вдруг откуда-то из-за поворота вывернулся длинный эшелон, переполненный солдатами. Он быстро промчался по бегущей внизу колее и скрылся в отдалении. Через десять минут - следующий эшелон. Через четверть часа после второго - третий такой же эшелон. Потом еще и еще эшелоны.
- Кто это? Кто это? - испуганно раздалось со всех сторон.
Кто-то крикнул:
- Это чехи! Они уходят с фронта!.. Мы погибли!..
Мы решили сделать еще одну последнюю попытку.
Около пяти часов вечера я вместе с несколькими членами правительства отправился в город. Там находился чешский штаб, и мы хотели категорически потребовать от последнего немедленной отправки нашего поезда...
Мы остановились у здания Комитета. Еще вчера такое шумное и оживленное, оно сегодня поражало своей заброшенностью и пустынностью. В обширных комнатах не было ни души. Столы были сдвинуты в беспорядке, на полу валялись обрывки бумажек, куски веревок, старые папки от дел, полуразодранные книги. Кое-где виднелись наполовину уложенные ящики с какими-то официальными материалами: видимо, их собирались взять с собой при эвакуации, но, не успев упаковать, бросили на произвол судьбы. Пробежав несколько комнат и не найдя в них никого, мы решили было уже возвращаться к автомобилю, как вдруг услышали неподалеку в стороне чьи-то голоса. Мы вошли в зал, где обыкновенно происходили заседания правительства, и невольно остановились в недоумении.
Посредине зала стоял небольшой стол. За столом сидел Вольский и еще несколько эсеров. На столе стояли бутылки и рюмки, виднелись селедка, хлеб и еще какие-то закуски. Лица у всех были красные и возбужденные. При нашем появлении Вольский поднялся с места и, держа в руке наполненную рюмку, демонстративно громко крикнул:
- Пью за мертвую Самару! Вы разве не слышите, что она уже смердит?..
Он залпом опорожнил рюмку, швырнул ее на пол так, что во все стороны полетели осколки, и затем с каким-то глухим надорванным хохотом опустился на стул.
Нам стало невольно не по себе. Мы повернулись и поспешили уйти, но до самого выхода нас преследовали жутко-трагические звуки:
- Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!
Это Вольский смеялся над гибелью комитетской Самары...
В чешском штабе нас ждало тяжелое испытание. Когда мы обратились с нашим требованием к начальнику штаба, он расхохотался нам в лицо и стал громко кричать:
- Где ваша армия? Ха-ха-ха! Скажите, где ваша армия?
Мы отвечали, что пришли не для теоретических дискуссий, а для получения паровоза, и просим господина начальника немедленно же распорядиться по телефону об отправке правительственного поезда.
Услышав слово правительство, чех пришел в еще более веселое настроение.
- Правительство? - хохотал он. - Вы правительство?..
Он скатал из бумаги шарик и презрительно бросил его в нашу сторону. Это было уже слишком.
…
…все то, что происходило после потери Самары, было уже только предсмертным трепыханием... Но и умереть можно разно: с высоко поднятой головой и как мокрая курица. Поволжская «демократия» умерла как мокрая курица.
Поезд Самарского правительства прибыл в Уфу...
Директории в Уфе мы уже не нашли: она уехала оттуда дня за три до нашего прибытия. История этого отъезда была настолько любопытна, что ей стоит посвятить несколько минут внимания.
Я уже рассказывал о торжественном открытии «Съезда членов Учредительного Собрания»… на следующий день вечером члены Директории Авксентьев и Зензинов обратились к Ц. К. эсеровской партии и к Бюро «Съезда членов Учредительного Собрания» с просьбой устроить совместное совещание для решения вопроса о резиденции Всероссийского Временного Правительства. Совещание состоялось, и на нем обнаружилось, что в среде Директории по этому вопросу борются два мнения. Правая часть Директории склонялась к тому, чтобы в качестве резиденции признать Омск. Левая часть Директории… была несогласна с этим мнением. Зензинов был категорически против Омска, так как боялся, что там Директория превратится в игрушку в руках черносотенных генералов. Наоборот, Авксентьев в принципе допускал возможность переезда в Омск, заявляя, что борьба между Директорией и сибирскими реакционерами неизбежна, и что сломить шею Омскому правительству будет легче, находясь в самом Омске. Однако, принимая во внимание, что переселение Директории в Омск сейчас вызвало бы очень неблагоприятное впечатление в кругах «демократии», Авксентьев в качестве тактического компромисса соглашался на установление резиденции Директории в Екатеринбурге. Остальные присутствовавшие на совещании эсеры самым решительным образом высказывались против Омска, мало сочувствовали переезду в Екатеринбург, и настаивали на избрании резиденции либо в Самаре, либо, в крайнем случае, в Уфе. Ни к каким определенным заключениям данное совещание не пришло, а на следующий день стало известно, что Директория решила ехать в Екатеринбург.
Прошло два дня, и вдруг разнесся слух, что Директория перерешила: она больше не едет в Екатеринбург, она остается в Уфе. Действительно, Директория признала за лучшее никуда не трогаться с места, а начать налаживать свой правительственный аппарат здесь же, на перепутье между Волгой и Сибирью. Однако и это решение оказалось очень недолговечным. Еще через два дня Авксентьев и Зензинов устроили новое совещание с Бюро «Съезда членов Учредительного Собрания» и на нем категорически поставили вопрос о необходимости ехать в Омск. Главным мотивом для подобного шага Авксентьев выдвигал необходимость сокрушения сибирского правительства, ибо только в этом случае Директория сможет стать действительной властью, и получить от держав Антанты признание, деньги и оружие... Двумя днями позже Директория покинула Уфу, увозя в двух специальных поездах свою многочисленную свиту из членов Учредительного Собрания, генералов, офицеров и разных сомнительных прихлебателей всякого рода и звания.
Итак, Директория, худо ли, хорошо ли, определила свое местопребывание. Но где же должен был находиться «Съезд членов Учредительного Собрания»? На этот вопрос последний никак не мог найти удовлетворительного ответа. Среди членов «Съезда» намечались две группировки: одна, левая, склонялась к мысли о том, что «Съезд» и Директория могут существовать в разных городах, правая, наоборот, считала, что «Съезд» и Директория непременно должны быть в одном месте. Поэтому левые думали об Уфе или Екатеринбурге, а правые настаивали на переезде в Омск. Хуже всего было то, что ни та, ни другая группа не имела вполне ясных и определенных решений. У обеих были только мнения, предположения, настроения. Притом внутри каждой группы был также весьма пестрый разброд. В результате «Съезд членов Учредительного Собрания» больше двух недель топтался на месте, не зная куда двинуться, не, имея мужества так или иначе определить свою судьбу. Когда Самара пала, и Совет Управляющих Ведомствами появился в Уфе, дальнейшие проволочки стали больше невозможными. Тогда «Съезд», наконец, решил ехать в Омск, где уже находилась Директория. Однако, накануне предположенного дня отъезда, из Омска были получены тревожные телеграммы, и «Съезд» снова впал в состояние столь свойственной ему размагниченности. После нового продолжительного обсуждения было постановлено отъезда не откладывать, но в Уфе окончательного решения о резиденции «Съезда» не принимать, а отложить принятие этого решения до Челябинска, куда вызвать представителей из Омска и Екатеринбурга. 12-го октября верховный орган российской «демократии» выехал из Уфы на восток, не имея никакого представления о том, куда и зачем он едет. Просто его как щепку несла стихийная волна событий. Трудно было придумать более нелепое и позорное положение.
Таким образом после бесконечных колебаний и проволочек «Съезд членов Учредительного Собрания» «тоже самоопределился» или, вернее, его «самоопределили» внешние обстоятельства...
Железнодорожное движение было сильно расстроено, и нам потребовалось целых три дня для того, чтобы преодолеть расстояние от Уфы до Челябинска... «Поезд Учредительного Собрания» подолгу стоял на попутных станциях, но теперь вокруг него уже не кипела та жизнь, которую он вызывал всего лишь семь недель тому назад. Точно вместе с осенью увяла притягательная сила и Учредительного Собрания. В самом поезде тоже господствовали уныние и апатия. Не было почти никаких заседаний, старались избегать говорить о том, что висело угрозой над всеми. Играли в карты, любовались открывающимися панорамами и вообще пытались изображать из себя беспечных путешественников, живущих впечатлениями сегодняшнего дня. Чувствовалось, что все очень довольны затяжкой путешествия, так как это отсрочивает наступление того страшного момента, когда надо будет опять вернуться к политике, что-то решать, что-то делать, в чем-то проявлять свою волю.
Но всему бывает конец, и 15 октября вечером поезд Учредительного Собрания медленно подкатил к Челябинскому вокзалу. Здесь его уже ожидали приехавшие из Омска члены Учредительного Собрания... Тотчас же в поезде было устроено экстренное совещание членов «Съезда» и других наиболее ответственных работников, на котором был вплотную поставлен вопрос, куда ехать.
Совещание носило весьма драматический характер. …Н. Я. Быховский делал доклад о положении в Омске. Нервно подергивая всеми четырьмя конечностями, волнуясь и спеша, то и дело подымая голос до тончайшего фальцета, он рассказывал о том, что Омск превратился в гнездо самой черной и кровожадной реакции. Директория попала там во вражеский стан. Ее всячески теснит Сибирское правительство и на каждом шагу дает ей почувствовать, что оно является здесь хозяином, и что ему не нужны никакие претенденты на власть со стороны. Репрессии против левых в Омске с каждым днем усиливаются: закрыта эсеровская газета, не допускаются рабочие митинги и собрания, каждый день арестуются неугодные лица по обвинению в «большевизме». Многочисленные отряды казачьих атаманов, расположенные в городе, совершенно терроризируют население. Буржуазия и интеллигенция в большинстве настроены крайне враждебно к самарской «демократии». И Сибирское правительство, и офицерство, и обыватели открыто похваляются, что не допустят существования в Омске «Учредительного Собрания». Имеются сведения, что среди военно-монархических элементов образованы террористические группы, готовящиеся убивать наиболее видных вождей «демократического лагеря»...
Сообщения Быховского и Фомина создали среди эсеров почти паническое настроение. Никаких возражений они не слушали. Вопрос об Омске сразу как-то сам собой отпал, никто не хотел туда ехать. Но поскольку Омск выходил из игры, на выбор оставался только один Екатеринбург. Поэтому «Съезд» тут же принял решение избрать своим местопребыванием Екатеринбург, несмотря на то, что Брушвит и об Екатеринбурге не мог сообщить особенно утешительных сведений. Впрочем, по милости сибирских властей, «поезд членов Учредительного Собрания» был задержан в Челябинске на целых три дня и только 18 октября, наконец, двинулся по направлению к столице Урала.
Впечатление, произведенное на меня и на нескольких других ехавших со мной меньшевиков ночным совещанием в вагоне, было самое отвратительное. Для нас стало окончательно ясно, что самарский Комитет членов Учредительного Собрания теперь совершенно разложился и превратился в труп, который не достоин даже похорон по первому разряду. Поэтому непосредственно после описанного совещания мы тут же в поезде собрали свою группу и решили отныне отделить свою судьбу от судьбы эсеров и Учредительного Собрания. Конечно, и мы в то время путались между трех сосен, и мы не умели тогда найти действительно правильной линии поведения, но та растерянность и бессилие, которые в Челябинске обнаружили эсеры, даже и для нас были совершенно нестерпимы. Считая, что центр политической борьбы сейчас переносится в Омск, мы на том же заседании решили немедленно отправиться в сибирскую столицу.