Генерал Головин о Добровольческой Армии
Из книги Николая Николаевича Головина «Российская контрреволюция в 1917-1918 гг.».
Ко времени освобождения Кубанской области численность Добровольческой Армии возросла до 40 тыс. бойцов. Вместе с этим численным ростом армия изменила систему своего укомплектования. Она стала пополняться обязательным набором. Мобилизация кубанских казаков началась уже с весны 1918 года, а мобилизация неказачьего населения - 2 августа того же года. Был использован и другой источник пополнения - пленные красноармейцы...
Наименование «Добровольческой» армия сохраняла… «только по традиции»...
Непонимание верхами Добровольческой Армии новых объективных условий борьбы привело к ряду внутренних противоречий...
[Читать далее]Прежде всего это отразилось на дисциплине в среде офицерского состава. «Тяжело было налаживать (и) внутренний быт, - пишет ген. Деникин... - Принцип добровольчества, привлекая в армию элементы стойкие и мужественные, вместе с тем создавал несколько своеобразные формы дисциплины, не укладывавшиеся в рамки старых уставов. Положение множества офицеров на должности простых рядовых изменяло характер взаимоотношений начальника и подчиненного; тем более что сплошь и рядом, благодаря новому притоку укомплектования, рядовым бывал старый капитан, а его ротным командиром подпоручик...»
«Эта система привела, - констатирует ген. Штейфон, - к тому ненормальному явлению, что прежним кадровым офицерам, преимущественно штаб-офицерам, в Армии места не находилось. На должности рядовых они не годились, да и сами не желали идти в подчинение молодым подпоручикам и поручикам. На командные должности их не назначали, ибо каждый добровольческий полк ревниво оберегал “старшинство” своих офицеров, основанное не на чинах и прошлом прохождении, а исключительно базировавшееся на добровольческом стаже. В итоге прекрасный штаб-офицерский состав Императорской армии, в своей массе прошедший великолепную строевую и боевую школы, оставался за бортом...»
В результате создавалось положение, которое бросалось в глаза даже постороннему штатскому наблюдателю. «...о Добровольческой Армии всегда можно было сказать: “доблести много, дисциплины мало”».
Неспособность главного командования подняться над уровнем психологии выдвинувших его добровольцев посеяла в новой армии зачатки и другого зла: в офицерской среде создавалась, согласно выражению ген. Штейфона, своеобразная партийность. «Это не была, конечно, - пишет он, - партийность политического характера. Зло заключалось в делении офицерства на “старых” и “новых”. Первая группа, притом меньшая числом, занимала командные должности и пользовалась всеми правами офицера и начальника. Вторая группа... в массе своей никакими правами не пользовалась, считалась “рядовыми” и лишалась даже тех офицерских преимуществ, какие дарованы уставом каждому офицеру».
Это деление на «старых» и «новых» влияло и на назначения на высшие командные должности...
На факт пристрастного отношения к «своим» и «чужим» указывает также рапорт начальника 3-й пех. дивизии полк. Дроздовского...
Вот заключительные слова этого рапорта:
«Великая Русская армия погибла оттого, что старшие начальники не хотели слушать неприятной правды, оказывая доверие только тем, в чьих устах было всё благополучно, и удаляли и затирали тех, кто имел смелость открыто говорить...
Неужели и Добровольческая Армия потерпит крушение по тем же причинам?»
Характерна судьба этого рапорта: он был возвращен полк. Дроздовскому с надписью начальника штаба ген. Деникина: «Главнокомандующий прочитать не пожелал. Генерал Романовский»...
В течение 2-го Кубанского похода Добровольческая Армия обзавелась своим тылом... Теперь «тыл» получал возможность самодовлеюще развиваться и оказывать свое разлагающее влияние на представителей боевой части армии.
«Обе столицы Донского войска, - пишет в своих воспоминаниях ген. П. Н. Краснов, - Ростов и Новочеркасск - стали тылом Добровольческой Армии... Всё трусливое, уклоняющееся от боя, всё жаждущее не подвига смертного и славы, но наживы и наружного блеска, все спекулянты собираются в тылу. Здесь люди, не видевшие раньше и сторублевого билета, ворочают миллионами рублей, и у них кружится голова от этих денег, здесь продают “добычу”, здесь постоянно вращаются герои с громадною популярностью в тылу и совершенно неизвестные на фронте. Фронт оборван, бос и наг, фронт голоден, здесь сидят люди в ловко сшитых черкесках, в цветных башлыках, во френчах и галифе, здесь пьют вино, хвастают своими подвигами, звенят золотом и говорят, говорят...» «…В Добровольческую Армию вместе с идейными юношами шли “шкурники”, и эти “шкурники” прочно оседали в тылу и теперь наводнили Ростов и Новочеркасск».
Перед главнокомандованием Добровольческой Армии вырастал важнейший организационный вопрос - необходимо было внести порядок в развитие тыла. Особенно опасным было, чтобы Главное Командование, естественно находившееся в тылу, само бы не поддалось воздействию «тыловой психологии». Как мы видели из событий, имевших место на востоке России, тыл являлся тем местом, где зарождались различного рода политические интриги. Очень часто в основе этого политиканства лежала даже не идея, а личное недовольство или личная обида. Нахождение «тылов» Добровольческой Армии в столицах Дона таило в себе также опасность усиления раздоров между Командованием этой армии и Донским Атаманом. «И вот, - пишет в своих воспоминаниях П. Н. Краснов, - начались те тяжелые отношения между Доном и Добровольческой Армией, которые бросались в глаза человеку вдумчивому. …тылы ссорились, и генерал Деникин, и его окружающие, которые жили в тылу тыловой жизнью, поддались этому тыловому, враждебному Дону настроению...»
А вот что пишет про тыл Добровольческой Армии в Екатеринодаре другой доблестнейший генерал:
«Несмотря на присутствие в Екатеринодаре Ставки, как прибывшие, так и проживающие в тылу офицеры вели себя непозволительно распущенно, - записывает ген. барон П. Н. Врангель, - пьянствовали, безобразничали и сорили деньгами... Все эти безобразия производились на глазах штаба Главнокомандующего, о них знал весь народ, и в то же время ничего не делалось, чтобы прекратить этот разврат...»
Только что приведенное мнение ген. барона Врангеля представляет особый интерес. Через полтора года он принял от ген. Деникина главное командование, причем армия находилась в условиях несравненно худших, нежели это было ко времени окончания 2-го Кубанского похода. И тем не менее он быстро восстановил воинскую дисциплину и привел в порядок тылы...
Естественно, что сам ген. барон Врангель склонен видеть причину отсутствия должной дисциплины в Армии в несостоятельности ген. Деникина как Главнокомандующего. Для иллюстрации этого он рассказывает в своих воспоминаниях разговор с последним, произошедший после личного доклада ген. Врангеля Главнокомандующему в декабре 1918 года.
«Я спросил Главнокомандующего, - записывает ген. барон П. Н. Врангель, - кто из начальников объединяет главную массу нашей конницы, и с удивлением узнал, что конная масса не объединена в одних руках и что отдельные кавалерийские начальники подчиняются непосредственно Главнокомандующему. Трудно было при этих условиях ожидать от конницы единства действий. Я высказал это ген. Деникину: “Все это так, но как вы заставите ген. Покровского или ген. Шатилова подчиниться одного другому?” Это возражение Главнокомандующего поразило меня. Казавшийся твердым и непреклонным, ген. Деникин в отношении подчиненных ему старших начальников оказывался необъяснимо мягким. Сам настоящий солдат, строгий к себе, жизнью своей дававший пример невзыскательности, он как будто не решался требовать этого от своих подчиненных. Смотрел сквозь пальцы на происходивший в самом Екатеринодаре безобразный разгул генералов Шкуро, Покровского и других. Главнокомандующему не могли быть неизвестны самоуправные действия, бесшабашный разгул и бешеное бросание денег этими генералами. Однако на всё это генерал Деникин смотрел как будто безучастно. И в данном случае он не мог решиться, несмотря на то что общая польза дела этого явно требовала, подчинить одного генерала другому».
Однако я думаю, что в основе этой нерешительности ген. Деникина по отношению к старшим лицам его окружения лежит не слабость воли или отсутствие мужества. Этим источником являлась психология «кружковщины», кристаллизировавшаяся во время «быховского» сидения. При подобной психологии свет видели только «в своем окошке». А это легко приводило к тому, что «своим» прощалось больше, чем «чужим».
Психология «кружковщины» неминуемо приводила к недоверчивому отношению к «чужим». Рапорт полк. Дроздовского иллюстрирует один из случаев подобного недоверия. Когда же эти «чужие» приходили из большевицкого лагеря, то естественное в этом случае недоверие перерождалось во враждебность. Ярким выражением этого явления может служить приказ, отданный ген. Деникиным в ноябре 1918 года и обращенный к представителям старого офицерства, находящимся на подневольной службе у большевиков. Этот приказ кончался следующей угрозой: «...Всех, кто не оставит безотлагательно Красной армии, ждет проклятие народное и полевой суд Русской Армии - суровый и беспощадный».
Впоследствии сам же ген. Деникин вынужден был признать, что этот «приказ был широко распространен по Советской России нами, и еще шире... советской властью, послужив темой для агитации против Добровольческой Армии. Он произвел гнетущее впечатление на тех, кто, служа в рядах красных, был душою с нами. Отражая настроение Добровольчества, приказ не считался с тем, что самопожертвование, героизм есть удел лишь отдельных личностей, а не массы. Что мы идем не мстителями, а освободителями...».
В том, что Главное Командование не смогло подняться над создавшейся в исстрадавшемся офицерстве своего рода «сектантской» психологией, и заключалась главная причина его несостоятельности в борьбе с развивающимися язвами тыла.
…
Изучая политическую программу Белого Движения… я говорил, что ее основной предпосылкой являлось установление диктатуры. …в писаных вариантах этой программы слово «диктатура» не произносилось. Но весь тон и редакция так называемой «Корниловской программы», представляющей собою наиболее верное выражение политической программы Добровольческой Армии, не оставляют никаких сомнений в затаенном стремлении к диктатуре, и при этом к диктатуре, олицетворенной в ген. Корнилове.
…Корнилов, опираясь на симпатии к нему офицерского состава, произвел в начале января 1918 года своего рода внутренний переворот, имевший следствием устранение ген. М. В. Алексеева от главенствующей политической роли в Белом Движении...
Смерть ген. Корнилова, казалось бы, представляла удобный случай для восстановления ген. М. В. Алексеева в его прежней политической роли.
Но начальник штаба ген. Корнилова - ген. Романовский… и вероятно и сам ген. Деникин воспротивились выполнению этого шага по существу. Этим и объясняется то значение, которое они придавали формальной стороне вступления ген. Деникина в командование армией.
Согласно рассказу самого Деникина, он фактически вступил в командование без спроса ген. М. В. Алексеева. «В тот момент, когда от берега Кубани понесли носилки с прахом командующего, - пишет Деникин, - его начальник штаба обратился ко мне: “Вы примете командование армией?”» - «Да», - ответил Деникин. Единственно, что его затем беспокоило, - это соблюдение приличной формальной стороны по отношению к ген. М. В. Алексееву... Именно с этой целью ген. Деникин приписал в своем сообщении ген. Алексееву о своем самовольном вступлении в командование армией слово «доношу». Хотя, упоминая об этой приписке, ген. Деникин и объясняет ее как признание за ген. Алексеевым «естественного права» возглавления организации, это объяснение как-то не вяжется с последующими строками самого же Деникина: «вместе с Романовским Алексеев обсуждал проект приказа, причем оба остановились в нерешительности на одной технической детали: неписанная конституция Добровольческой власти не знала иного определения ее, как термином “командующий армией”. От чьего же имени отдавать приказ, как официально определить положение Алексеева? Романовский разрешил вопрос просто: “Подпишите - генерал от инфантерии... и больше ничего. Армия знает, кто такой ген. Алексеев”».
Возникшее затруднение вовсе не заключалось в «технической детали», как убеждает читателя ген. Деникин. Трудность дела заключалась именно в том, что ген. Деникин и Романовский хотели, с одной стороны, использовать моральный авторитет ген. Алексеева для придания вступлению ген. Деникина в командование Армией «легитимного» характера, а с другой стороны, они не хотели фактически возвращать ген. М. В. Алексееву узурпированные у него ген. Корниловым права Верховного руководителя. Упоминаемая ген. Деникиным «неписанная конституция» и заключалась в присвоении командующим Добровольческой Армией не только прав по командованию армией, но и прав Верховного управления.
Я остановил внимание читателя на анализе этой, мелкой самой по себе подробности, ибо она помогает правильно понять ту психологию борьбы за власть на верхах Командования Добровольческой Армией, которая ничуть не сгладилась с выбытием из строя ген. Корнилова. Благожелательные взаимоотношения между ген. Алексеевым и ген. Деникиным сглаживали возможность столкновений на этой почве, столкновений, подобных тем, которые имели место при жизни Корнилова...
Записей о пережитом в последние месяцы своей жизни ген. М. В. Алексеев не оставил. Но имеются свидетельства о выражавшемся иногда им в разговоре с друзьями сожалении о его фактическом, хотя и почетном, устранении от решающей политической роли и превращении его в сборщика средств для Добровольческой Армии.
Сохранились записи другой стороны, а именно ген. Деникина. Хотя и написанные субъективно, они тем не менее помогают освещению интересующего нас вопроса.
«С первого же дня моего командования, - пишет генерал Деникин, - без каких-либо переговоров, без приказов, просто по инерции утвердилась та неписанная конституция Добровольческой Армии, которой до известной степени разграничивался ранее круг ведения генералов Алексеева и Корнилова. Ген. Алексеев сохранил за собою общее политическое руководство, внешние сношения и финансы, я - верховное управление армией и командование».
Из этих слов А. И. Деникина мы можем заключить, что Верховным руководителем Добровольческой Армией он считал себя, а не ген. М. В. Алексеева. «За всё время нашего совместного руководства, - пишет далее ген. Деникин, - этот порядок не только не нарушался фактически, но между нами не было ни разу разговора о пределах компетенции нашей власти. Этим обстоятельством определяется всецело характер наших взаимоотношений и мера взаимного доверия, допускавшая такой своеобразный дуализм. Щепетильность в этом отношении ген. Алексеева была удивительна - даже во внешних проявлениях. Помню, в мае, в Егорлыцкой, куда мы приехали оба беседовать с войсками, состоялся смотр гарнизону. Несмотря на все мои просьбы, он не согласился принять парад, предоставив это мне... Я чувствовал себя не раз очень смущенным перед строем войск, когда старый и всеми уважаемый вождь ехал за мной. Кажется, один только раз, после взятия Екатеринодара я убедил его принять парад дивизия Покровского, сказав, что я уже смотрел ее. В то же время на всех заседаниях, конференциях, совещаниях по вопросам государственным, на всех общественных торжествах первое место бесспорно и неотъемлемо принадлежало Михаилу Васильевичу».
Таковы были внешние отношения между ген. Алексеевым и ген. Деникиным. Однако, как только вопрос касался той «неписанной конституции», на которую так любит ссылаться ген. Деникин, уступчивость последнего и его Штаба прекращалась. Так обстояло дело с назначением лиц, возглавляющих военно-политические центры. …Корнилов вскоре после учреждения «триумвирата» (Каледин-Алексеев-Корнилов) произвел своего рода внутренний переворот, потребовав себе права назначать этих лиц, чем фактически получил возможность вести свою собственную политику независимо от ген. Алексеева. А так как реальная сила в виде Добровольческой Армии находилась в руках командующего этой армией, то на практике реальное значение получала политика последнего, политика же ген. Алексеева сводилась к категории добрых пожеланий. Ген. Деникин и ген. Романовский ревниво оберегали эти права в своих руках, чем сохраняли за собой фактическое политическое возглавление Белого Движения. До какой степени доходила в этом отношении их ревность, свидетельствуется следующими строками самого же ген. Деникина: «По инициативе “отдела” и за подписью Лисового... неожиданно появилось в газетах сообщение, вносившее серьезное изменение в “конституцию” Добровольческой Армии. В этом сообщении “ввиду неправильного осведомления общества” разъяснялась сущность Добровольческой иерархии, причем ген. Алексеев был назван “Верховным Руководителем Добровольческой Армии”. Так как в моих глазах моральное главенство ген. Алексеева было и без того неоспоримым, то официальное сообщение не могло внести в жизнь армии каких-либо перемен, тем более что практика “дуализма” осталась без ущерба...»
Такого «дуализма власти» в действительности не существовало. На самом деле существовала только одна реальная власть - власть командования Добровольческой Армии, которое стремилось только для упрочения своего морального авторитета использовать личный авторитет М. В. Алексеева.
…освобожденная территория поступала или в ведение Кубанского правительства, или, «впредь до воссоединения и создания верховной власти Русского Государства», «подчинялась» в порядке верховного управления командованию Добровольческой Армией. Таким образом, фактическое управление освобождаемой от большевиков территории тоже попадало в руки командующего Добровольческой Армией, а не генерала М. В. Алексеева.
Но этот опыт военно-походного управления, по заявлению самого ген. Деникина, в первый же месяц оказался неудачным. Тогда, в конце августа, по предложению генерала Лукомского… было создано под председательством ген. М. В. Алексеева Особое Совещание для разрешения вопросов, связанных с восстановлением нормальной жизни на территории, освобождаемой от власти большевиков. По его мысли совещанию предоставлялась роль, исключительно отвечающая его названию, именно - «давать заключения по делам, вносимым на его рассмотрение главным командованием».
Выражаясь более простым языком, ген. М. В. Алексеев привлекался для совета, при этом необязательного для командующего Добровольческой Армией, но не к фактической власти...
Как умный человек, ген. М. В. Алексеев не мог не понять, сразу же по вступлении Деникина в командование Добровольческой Армией, создавшееся для него реальное положение. Поэтому он и решил уехать в Сибирь.
Ко времени освобождения Кубанской области численность Добровольческой Армии возросла до 40 тыс. бойцов. Вместе с этим численным ростом армия изменила систему своего укомплектования. Она стала пополняться обязательным набором. Мобилизация кубанских казаков началась уже с весны 1918 года, а мобилизация неказачьего населения - 2 августа того же года. Был использован и другой источник пополнения - пленные красноармейцы...
Наименование «Добровольческой» армия сохраняла… «только по традиции»...
Непонимание верхами Добровольческой Армии новых объективных условий борьбы привело к ряду внутренних противоречий...
[Читать далее]Прежде всего это отразилось на дисциплине в среде офицерского состава. «Тяжело было налаживать (и) внутренний быт, - пишет ген. Деникин... - Принцип добровольчества, привлекая в армию элементы стойкие и мужественные, вместе с тем создавал несколько своеобразные формы дисциплины, не укладывавшиеся в рамки старых уставов. Положение множества офицеров на должности простых рядовых изменяло характер взаимоотношений начальника и подчиненного; тем более что сплошь и рядом, благодаря новому притоку укомплектования, рядовым бывал старый капитан, а его ротным командиром подпоручик...»
«Эта система привела, - констатирует ген. Штейфон, - к тому ненормальному явлению, что прежним кадровым офицерам, преимущественно штаб-офицерам, в Армии места не находилось. На должности рядовых они не годились, да и сами не желали идти в подчинение молодым подпоручикам и поручикам. На командные должности их не назначали, ибо каждый добровольческий полк ревниво оберегал “старшинство” своих офицеров, основанное не на чинах и прошлом прохождении, а исключительно базировавшееся на добровольческом стаже. В итоге прекрасный штаб-офицерский состав Императорской армии, в своей массе прошедший великолепную строевую и боевую школы, оставался за бортом...»
В результате создавалось положение, которое бросалось в глаза даже постороннему штатскому наблюдателю. «...о Добровольческой Армии всегда можно было сказать: “доблести много, дисциплины мало”».
Неспособность главного командования подняться над уровнем психологии выдвинувших его добровольцев посеяла в новой армии зачатки и другого зла: в офицерской среде создавалась, согласно выражению ген. Штейфона, своеобразная партийность. «Это не была, конечно, - пишет он, - партийность политического характера. Зло заключалось в делении офицерства на “старых” и “новых”. Первая группа, притом меньшая числом, занимала командные должности и пользовалась всеми правами офицера и начальника. Вторая группа... в массе своей никакими правами не пользовалась, считалась “рядовыми” и лишалась даже тех офицерских преимуществ, какие дарованы уставом каждому офицеру».
Это деление на «старых» и «новых» влияло и на назначения на высшие командные должности...
На факт пристрастного отношения к «своим» и «чужим» указывает также рапорт начальника 3-й пех. дивизии полк. Дроздовского...
Вот заключительные слова этого рапорта:
«Великая Русская армия погибла оттого, что старшие начальники не хотели слушать неприятной правды, оказывая доверие только тем, в чьих устах было всё благополучно, и удаляли и затирали тех, кто имел смелость открыто говорить...
Неужели и Добровольческая Армия потерпит крушение по тем же причинам?»
Характерна судьба этого рапорта: он был возвращен полк. Дроздовскому с надписью начальника штаба ген. Деникина: «Главнокомандующий прочитать не пожелал. Генерал Романовский»...
В течение 2-го Кубанского похода Добровольческая Армия обзавелась своим тылом... Теперь «тыл» получал возможность самодовлеюще развиваться и оказывать свое разлагающее влияние на представителей боевой части армии.
«Обе столицы Донского войска, - пишет в своих воспоминаниях ген. П. Н. Краснов, - Ростов и Новочеркасск - стали тылом Добровольческой Армии... Всё трусливое, уклоняющееся от боя, всё жаждущее не подвига смертного и славы, но наживы и наружного блеска, все спекулянты собираются в тылу. Здесь люди, не видевшие раньше и сторублевого билета, ворочают миллионами рублей, и у них кружится голова от этих денег, здесь продают “добычу”, здесь постоянно вращаются герои с громадною популярностью в тылу и совершенно неизвестные на фронте. Фронт оборван, бос и наг, фронт голоден, здесь сидят люди в ловко сшитых черкесках, в цветных башлыках, во френчах и галифе, здесь пьют вино, хвастают своими подвигами, звенят золотом и говорят, говорят...» «…В Добровольческую Армию вместе с идейными юношами шли “шкурники”, и эти “шкурники” прочно оседали в тылу и теперь наводнили Ростов и Новочеркасск».
Перед главнокомандованием Добровольческой Армии вырастал важнейший организационный вопрос - необходимо было внести порядок в развитие тыла. Особенно опасным было, чтобы Главное Командование, естественно находившееся в тылу, само бы не поддалось воздействию «тыловой психологии». Как мы видели из событий, имевших место на востоке России, тыл являлся тем местом, где зарождались различного рода политические интриги. Очень часто в основе этого политиканства лежала даже не идея, а личное недовольство или личная обида. Нахождение «тылов» Добровольческой Армии в столицах Дона таило в себе также опасность усиления раздоров между Командованием этой армии и Донским Атаманом. «И вот, - пишет в своих воспоминаниях П. Н. Краснов, - начались те тяжелые отношения между Доном и Добровольческой Армией, которые бросались в глаза человеку вдумчивому. …тылы ссорились, и генерал Деникин, и его окружающие, которые жили в тылу тыловой жизнью, поддались этому тыловому, враждебному Дону настроению...»
А вот что пишет про тыл Добровольческой Армии в Екатеринодаре другой доблестнейший генерал:
«Несмотря на присутствие в Екатеринодаре Ставки, как прибывшие, так и проживающие в тылу офицеры вели себя непозволительно распущенно, - записывает ген. барон П. Н. Врангель, - пьянствовали, безобразничали и сорили деньгами... Все эти безобразия производились на глазах штаба Главнокомандующего, о них знал весь народ, и в то же время ничего не делалось, чтобы прекратить этот разврат...»
Только что приведенное мнение ген. барона Врангеля представляет особый интерес. Через полтора года он принял от ген. Деникина главное командование, причем армия находилась в условиях несравненно худших, нежели это было ко времени окончания 2-го Кубанского похода. И тем не менее он быстро восстановил воинскую дисциплину и привел в порядок тылы...
Естественно, что сам ген. барон Врангель склонен видеть причину отсутствия должной дисциплины в Армии в несостоятельности ген. Деникина как Главнокомандующего. Для иллюстрации этого он рассказывает в своих воспоминаниях разговор с последним, произошедший после личного доклада ген. Врангеля Главнокомандующему в декабре 1918 года.
«Я спросил Главнокомандующего, - записывает ген. барон П. Н. Врангель, - кто из начальников объединяет главную массу нашей конницы, и с удивлением узнал, что конная масса не объединена в одних руках и что отдельные кавалерийские начальники подчиняются непосредственно Главнокомандующему. Трудно было при этих условиях ожидать от конницы единства действий. Я высказал это ген. Деникину: “Все это так, но как вы заставите ген. Покровского или ген. Шатилова подчиниться одного другому?” Это возражение Главнокомандующего поразило меня. Казавшийся твердым и непреклонным, ген. Деникин в отношении подчиненных ему старших начальников оказывался необъяснимо мягким. Сам настоящий солдат, строгий к себе, жизнью своей дававший пример невзыскательности, он как будто не решался требовать этого от своих подчиненных. Смотрел сквозь пальцы на происходивший в самом Екатеринодаре безобразный разгул генералов Шкуро, Покровского и других. Главнокомандующему не могли быть неизвестны самоуправные действия, бесшабашный разгул и бешеное бросание денег этими генералами. Однако на всё это генерал Деникин смотрел как будто безучастно. И в данном случае он не мог решиться, несмотря на то что общая польза дела этого явно требовала, подчинить одного генерала другому».
Однако я думаю, что в основе этой нерешительности ген. Деникина по отношению к старшим лицам его окружения лежит не слабость воли или отсутствие мужества. Этим источником являлась психология «кружковщины», кристаллизировавшаяся во время «быховского» сидения. При подобной психологии свет видели только «в своем окошке». А это легко приводило к тому, что «своим» прощалось больше, чем «чужим».
Психология «кружковщины» неминуемо приводила к недоверчивому отношению к «чужим». Рапорт полк. Дроздовского иллюстрирует один из случаев подобного недоверия. Когда же эти «чужие» приходили из большевицкого лагеря, то естественное в этом случае недоверие перерождалось во враждебность. Ярким выражением этого явления может служить приказ, отданный ген. Деникиным в ноябре 1918 года и обращенный к представителям старого офицерства, находящимся на подневольной службе у большевиков. Этот приказ кончался следующей угрозой: «...Всех, кто не оставит безотлагательно Красной армии, ждет проклятие народное и полевой суд Русской Армии - суровый и беспощадный».
Впоследствии сам же ген. Деникин вынужден был признать, что этот «приказ был широко распространен по Советской России нами, и еще шире... советской властью, послужив темой для агитации против Добровольческой Армии. Он произвел гнетущее впечатление на тех, кто, служа в рядах красных, был душою с нами. Отражая настроение Добровольчества, приказ не считался с тем, что самопожертвование, героизм есть удел лишь отдельных личностей, а не массы. Что мы идем не мстителями, а освободителями...».
В том, что Главное Командование не смогло подняться над создавшейся в исстрадавшемся офицерстве своего рода «сектантской» психологией, и заключалась главная причина его несостоятельности в борьбе с развивающимися язвами тыла.
…
Изучая политическую программу Белого Движения… я говорил, что ее основной предпосылкой являлось установление диктатуры. …в писаных вариантах этой программы слово «диктатура» не произносилось. Но весь тон и редакция так называемой «Корниловской программы», представляющей собою наиболее верное выражение политической программы Добровольческой Армии, не оставляют никаких сомнений в затаенном стремлении к диктатуре, и при этом к диктатуре, олицетворенной в ген. Корнилове.
…Корнилов, опираясь на симпатии к нему офицерского состава, произвел в начале января 1918 года своего рода внутренний переворот, имевший следствием устранение ген. М. В. Алексеева от главенствующей политической роли в Белом Движении...
Смерть ген. Корнилова, казалось бы, представляла удобный случай для восстановления ген. М. В. Алексеева в его прежней политической роли.
Но начальник штаба ген. Корнилова - ген. Романовский… и вероятно и сам ген. Деникин воспротивились выполнению этого шага по существу. Этим и объясняется то значение, которое они придавали формальной стороне вступления ген. Деникина в командование армией.
Согласно рассказу самого Деникина, он фактически вступил в командование без спроса ген. М. В. Алексеева. «В тот момент, когда от берега Кубани понесли носилки с прахом командующего, - пишет Деникин, - его начальник штаба обратился ко мне: “Вы примете командование армией?”» - «Да», - ответил Деникин. Единственно, что его затем беспокоило, - это соблюдение приличной формальной стороны по отношению к ген. М. В. Алексееву... Именно с этой целью ген. Деникин приписал в своем сообщении ген. Алексееву о своем самовольном вступлении в командование армией слово «доношу». Хотя, упоминая об этой приписке, ген. Деникин и объясняет ее как признание за ген. Алексеевым «естественного права» возглавления организации, это объяснение как-то не вяжется с последующими строками самого же Деникина: «вместе с Романовским Алексеев обсуждал проект приказа, причем оба остановились в нерешительности на одной технической детали: неписанная конституция Добровольческой власти не знала иного определения ее, как термином “командующий армией”. От чьего же имени отдавать приказ, как официально определить положение Алексеева? Романовский разрешил вопрос просто: “Подпишите - генерал от инфантерии... и больше ничего. Армия знает, кто такой ген. Алексеев”».
Возникшее затруднение вовсе не заключалось в «технической детали», как убеждает читателя ген. Деникин. Трудность дела заключалась именно в том, что ген. Деникин и Романовский хотели, с одной стороны, использовать моральный авторитет ген. Алексеева для придания вступлению ген. Деникина в командование Армией «легитимного» характера, а с другой стороны, они не хотели фактически возвращать ген. М. В. Алексееву узурпированные у него ген. Корниловым права Верховного руководителя. Упоминаемая ген. Деникиным «неписанная конституция» и заключалась в присвоении командующим Добровольческой Армией не только прав по командованию армией, но и прав Верховного управления.
Я остановил внимание читателя на анализе этой, мелкой самой по себе подробности, ибо она помогает правильно понять ту психологию борьбы за власть на верхах Командования Добровольческой Армией, которая ничуть не сгладилась с выбытием из строя ген. Корнилова. Благожелательные взаимоотношения между ген. Алексеевым и ген. Деникиным сглаживали возможность столкновений на этой почве, столкновений, подобных тем, которые имели место при жизни Корнилова...
Записей о пережитом в последние месяцы своей жизни ген. М. В. Алексеев не оставил. Но имеются свидетельства о выражавшемся иногда им в разговоре с друзьями сожалении о его фактическом, хотя и почетном, устранении от решающей политической роли и превращении его в сборщика средств для Добровольческой Армии.
Сохранились записи другой стороны, а именно ген. Деникина. Хотя и написанные субъективно, они тем не менее помогают освещению интересующего нас вопроса.
«С первого же дня моего командования, - пишет генерал Деникин, - без каких-либо переговоров, без приказов, просто по инерции утвердилась та неписанная конституция Добровольческой Армии, которой до известной степени разграничивался ранее круг ведения генералов Алексеева и Корнилова. Ген. Алексеев сохранил за собою общее политическое руководство, внешние сношения и финансы, я - верховное управление армией и командование».
Из этих слов А. И. Деникина мы можем заключить, что Верховным руководителем Добровольческой Армией он считал себя, а не ген. М. В. Алексеева. «За всё время нашего совместного руководства, - пишет далее ген. Деникин, - этот порядок не только не нарушался фактически, но между нами не было ни разу разговора о пределах компетенции нашей власти. Этим обстоятельством определяется всецело характер наших взаимоотношений и мера взаимного доверия, допускавшая такой своеобразный дуализм. Щепетильность в этом отношении ген. Алексеева была удивительна - даже во внешних проявлениях. Помню, в мае, в Егорлыцкой, куда мы приехали оба беседовать с войсками, состоялся смотр гарнизону. Несмотря на все мои просьбы, он не согласился принять парад, предоставив это мне... Я чувствовал себя не раз очень смущенным перед строем войск, когда старый и всеми уважаемый вождь ехал за мной. Кажется, один только раз, после взятия Екатеринодара я убедил его принять парад дивизия Покровского, сказав, что я уже смотрел ее. В то же время на всех заседаниях, конференциях, совещаниях по вопросам государственным, на всех общественных торжествах первое место бесспорно и неотъемлемо принадлежало Михаилу Васильевичу».
Таковы были внешние отношения между ген. Алексеевым и ген. Деникиным. Однако, как только вопрос касался той «неписанной конституции», на которую так любит ссылаться ген. Деникин, уступчивость последнего и его Штаба прекращалась. Так обстояло дело с назначением лиц, возглавляющих военно-политические центры. …Корнилов вскоре после учреждения «триумвирата» (Каледин-Алексеев-Корнилов) произвел своего рода внутренний переворот, потребовав себе права назначать этих лиц, чем фактически получил возможность вести свою собственную политику независимо от ген. Алексеева. А так как реальная сила в виде Добровольческой Армии находилась в руках командующего этой армией, то на практике реальное значение получала политика последнего, политика же ген. Алексеева сводилась к категории добрых пожеланий. Ген. Деникин и ген. Романовский ревниво оберегали эти права в своих руках, чем сохраняли за собой фактическое политическое возглавление Белого Движения. До какой степени доходила в этом отношении их ревность, свидетельствуется следующими строками самого же ген. Деникина: «По инициативе “отдела” и за подписью Лисового... неожиданно появилось в газетах сообщение, вносившее серьезное изменение в “конституцию” Добровольческой Армии. В этом сообщении “ввиду неправильного осведомления общества” разъяснялась сущность Добровольческой иерархии, причем ген. Алексеев был назван “Верховным Руководителем Добровольческой Армии”. Так как в моих глазах моральное главенство ген. Алексеева было и без того неоспоримым, то официальное сообщение не могло внести в жизнь армии каких-либо перемен, тем более что практика “дуализма” осталась без ущерба...»
Такого «дуализма власти» в действительности не существовало. На самом деле существовала только одна реальная власть - власть командования Добровольческой Армии, которое стремилось только для упрочения своего морального авторитета использовать личный авторитет М. В. Алексеева.
…освобожденная территория поступала или в ведение Кубанского правительства, или, «впредь до воссоединения и создания верховной власти Русского Государства», «подчинялась» в порядке верховного управления командованию Добровольческой Армией. Таким образом, фактическое управление освобождаемой от большевиков территории тоже попадало в руки командующего Добровольческой Армией, а не генерала М. В. Алексеева.
Но этот опыт военно-походного управления, по заявлению самого ген. Деникина, в первый же месяц оказался неудачным. Тогда, в конце августа, по предложению генерала Лукомского… было создано под председательством ген. М. В. Алексеева Особое Совещание для разрешения вопросов, связанных с восстановлением нормальной жизни на территории, освобождаемой от власти большевиков. По его мысли совещанию предоставлялась роль, исключительно отвечающая его названию, именно - «давать заключения по делам, вносимым на его рассмотрение главным командованием».
Выражаясь более простым языком, ген. М. В. Алексеев привлекался для совета, при этом необязательного для командующего Добровольческой Армией, но не к фактической власти...
Как умный человек, ген. М. В. Алексеев не мог не понять, сразу же по вступлении Деникина в командование Добровольческой Армией, создавшееся для него реальное положение. Поэтому он и решил уехать в Сибирь.