Александр Майсурян о Брежневе. Часть VII: Соцстраны
Из книги Александра Майсуряна «Другой Брежнев».
Знаменитая «Пражская весна», вопреки календарю, началась еще зимой 1967-1968 годов. Брежнев, побывавший в декабре в Праге, рассказывал своим коллегам:
«С первых минут, еще в аэропорту, почувствовал что-то не то. Первый секретарь Новотный жалуется на своих членов президиума. Те норовят отозвать меня в сторонку, а то и напрашиваются на разговор чуть ли не ночью, кроют первого секретаря, который, мол, доведет дело совсем до ручки, если его не убрать. Ребята мои рассказывают, что и им со всех сторон шепчут всякое. Думаю: ну, заварушка тут у них начинается, и каждый тянет меня на свою сторону, завлекает в союзники. И зачем мне это? Говорю своим: «Готовьте самолет, завтра улетаем. Еще не хватало влипнуть в их внутреннюю склоку. Пусть сами разбираются. Пошли они к...!»
[Читать далее]Но вначале Леонид Ильич все-таки попытался примирить спорящие стороны. Он вел переговоры 18 часов подряд - начал их днем, закончил только утром. У Иржи Гендриха, одного из пражских руководителей, он спросил, кто же с успехом возглавит страну. «Гендрих, - писал А Александров-Агентов, - не моргнув глазом немедленно ответил: «Я». Когда он вышел, Брежнев только покачал головой и сплюнул... Дело кончилось тем, что Брежнев, махнув рукой, сказал: «Поступайте, как хотите» - и улетел в Москву...»
Главой компартии Чехословакии стал Александр Дубчек. Он и возглавил «Пражскую весну» - реформы, чрезвычайно похожие на советскую перестройку 80-х годов.
Вскоре развитие событий в Праге стало тревожить Кремль. «Там говорят о необходимости свободы от СССР, - заметил Леонид Ильич в марте. - Надежды на Дубчека не оправдываются, он может вылететь, так как события, которые происходят, им мало управляются». В эти же месяцы он как-то сказал, что Дубчек, по общему мнению, «повредился в уме»... Лозунг «социализма с человеческим лицом» тоже казался Брежневу упреком в адрес Москвы.
«Если у вас с человеческим лицом, то с каким же у нас?» - спрашивал он у Дубчека.
В Москве очень опасались эффекта «домино» - когда вслед за Прагой полной свободы от Кремля потребует вся Восточная Европа. (Что и произошло в конце 80-х годов.) А тогда Леонид Ильич замечал: «Если сейчас я им дам поблажку, так другие тоже сочтут необходимым быть свободными».
Но все-таки он не терял надежды как-то исправить положение словами. «Он же очень долго не решался на силовые действия, - вспоминал А. Бовин. - Ястребы из Политбюро ему руки выкручивали... мол, если не скрутить - уйдет Чехословакия на Запад, а он все не решался. Думал - обойдется»...
Во время встречи с Дубчеком уже после ввода войск Леонид Ильич говорил ему:
- В Дрездене мы вам вовсе не советовали сажать кого-либо в тюрьму. Но мы подчеркивали, что освобождать неподходящих людей от занимаемых постов - это право Центрального Комитета вашей партии... Мы приехали в Софию... Помнишь, я сидел на диванчике и говорю: «Саша (именно Саша, а не Александр Степанович), осмотрись, что происходит, что делается за твоей спиной?.. Нам непонятно, почему средства пропаганды до сих пор не в ваших руках, а в руках наших недругов?»... Если я лгу, назови меня при всех лгуном.
- Нет, - согласился Дубчек, - именно так, как вы говорите...
- Помнишь, - продолжал Брежнев, - был случай, когда я... ночью сел писать тебе письмо... Оно должно быть у тебя цело. Ты его не должен уничтожить... Это я писал в личном плане, от руки.
- Цело,- подтвердил Дубчек.
Очевидно, такое необычное рукописное послание было еще одной попыткой Брежнева «уговорить» чехословацкого лидера. Это письмо от 11 апреля начиналось так: «Сижу сейчас уже в поздний час ночи. Видимо, долго еще не удастся уснуть... Хотелось бы вот сейчас побеседовать, посоветоваться с тобой, но, увы, - даже и по телефону звонить сейчас поздно». По существу же генсек советовал: «Вы пытаетесь найти немедленное разрешение всех накопившихся вопросов. Такое желание можно понять. Однако скажу откровенно... желание решать все разом может повлечь за собой новые, еще более тяжелые ошибки и последствия».
Брежнев верил в «личную дипломатию». Польский руководитель Владислав Гомулка довольно ехидно окрестил эту линию Леонида Ильича «политикой поцелуев». В своих дневниковых записях П. Шелест одобрительно приводил такие рассуждения Гомулки:
«Дальше работать с Дубчеком так, как вы, товарищ Брежнев, - это безнадежный случай. Ваша «политика целования» ни к чему хорошему не может привести... В большой политике, товарищ Брежнев, нельзя, недопустимо руководствоваться эмоциями... А вы, товарищ Брежнев, верите в разные небылицы и обман со стороны Дубчека, он просто водит вас за нос, а вы нас успокаивали, хотя знали истинное положение дел в Чехословакии... Почему вы до сих пор не ставите вопрос о вводе войск в Чехословакию?.. В свое время у нас в Польше, да и в Венгрии, тоже начиналось так. Интеллектуалы требовали свободы, демократии, свободы печати, защиты культуры - одним словом, выступали с митинговой демагогией».
Сам Шелест писал так: «У Л. Брежнева о А. Дубчеке совершенно превратное создалось мнение и представление, он с ним «сюсюкает», переходит на панибратство: «Саша, Саша» - а Саша даже его не выслушивает...» «Я тебе верил, - упрекал позднее Брежнев Дубчека, - я тебя защищал перед другими. Я говорил, что наш Саша все-таки хороший товарищ. А ты нас всех так жутко подвел!» В голосе Леонида Ильича в этот момент, по словам Зденека Млынаржа, слышались слезы. Позднее Брежнев пытался объяснить руководителям Праги, в чем их ошибка: «Вы решили, что раз в ваших руках власть, то вы можете поступать, как вам заблагорассудится. Но ведь даже я не могу себе этого позволить, даже мне удается реализовать свои замыслы в лучшем случае на треть. Что бы было, если бы при голосовании в Политбюро я не поднял бы руки за ввод войск? Наверняка тебя бы здесь сейчас не было. Но, возможно, не было бы здесь (в Кремле. - А. М.) и меня!»
В течение июля в Москве обсуждали возможность ввода войск, и все колебалось на чашах весов...
В конце июля в пограничном городе Чиерна-над-Тиссой началась встреча советского и чехословацкого руководства. Переговоры проходили совершенно необычно. Их участники ночевали в поездах - каждая делегация по свою сторону границы. «Жили в вагонах... целую неделю», - вспоминал В. Гришин. Это была новая попытка Кремля «уговорить» Дубчека и его коллег. Но ничего не получилось. «Выступление Дубчека было очень острым, - записывал в дневник П. Шелест, - носило наступательный характер... Брежнев после выступления Дубчека буквально изменился в лице - растерялся, посинел, а на следующий день заболел и слег». «Л. И. Брежнев до крайности нервничает, теряется, его бьет лихорадка. Он жалуется на сильную головную боль и рези в животе».
3 августа переговоры продолжились в Братиславе. Именно в этот день одиннадцать пражских руководителей (Биляк, Индра и другие) направили в Кремль тайное письмо с просьбой вмешаться.
…Шелест отправился к Брежневу и радостно сообщил ему: «Леонид Ильич! У меня есть хорошие новости».
«Он как-то насторожился, но я поспешил сказать ему, что получил письмо от Биляка, и тут же передал это письмо ему. Он его взял трясущимися руками, бледный, совсем растерянный, даже, больше того, потрясенный». Леонид Ильич замечал об авторах письма: «Доигрались, а нам теперь расхлебывать... Хреновы марксисты...»
13 августа 1968 года Брежнев говорил по телефону с Дубчеком. Он уговаривал его выполнить обещания о кадровых перестановках, все же данные им в Чиерне-над-Тиссой. «Я очень остро говорил, - замечал сам Брежнев, - но без грубостей, конечно». Он убеждал Дубчека:
- Это последний шанс спасти дело без больших издержек, без больших потерь. Хуже будет, когда потери могут быть крупными.
- Товарищ Брежнев, - жестко ответил Дубчек, - принимайте все меры, которые ваше Политбюро ЦК считает правильными...
Этот разговор был последней попыткой генсека задержать дальнейшее развитие событий. Соратник Брежнева Константин Катушев рассказывал: «За три дня до начала операции, когда танки выходили на исходные рубежи, Брежневу поступила информация: в чехословацких лесах вывезенный туда на отдых детский сад с Урала. Всем нам, кто был тогда в кабинете Генерального секретаря, стало не по себе. Всякое могло произойти, если в том районе начнутся бои. У Брежнева потекли слезы. Я достал из кармана валерьянку и протянул ему. Успокоившись, Леонид Ильич дал поручение любыми способами возвратить ребятишек...
Позднее Леонид Ильич заметил своей племяннице: «Если бы мы не ввели войска в Чехословакию, там перерезали бы всех коммунистов». «Отныне я на этот соцлагерь, - продолжал Брежнев грозно, - накину железный намордник и буду держать за морду крепко, пока хватит моих сил, чтобы впредь не кусались». Вероятно, генсек вспоминал Венгрию 1956 года, где местных чекистов и коммунистов действительно вешали. В Чехословакии после ввода войск для сторонников Москвы тоже строили виселицы - но символические, картонные. «Когда в Миловицах мы вышли на улицу городка, - вспоминал А. Яковлев, - у меня внутри все оборвалось: на жердях раскачивались повешенные муляжи советских солдат. А на воротах масляной краской: “Ваньки, убирайтесь к своим Манькам!”». На стенах домов красовались надписи вроде «Брежнев рехнулся!», люди на улицах жгли его портреты...
Руководителей «Пражской весны» арестовали утром 21 августа...
- Сегодня вам кажется невозможным смириться со всем этим, - сказал им Леонид Ильич. - Но посмотрите на Гомулку. В 1956 году он, как и вы теперь, был против того, чтобы наши войска помогли Польше. Но если сегодня я скажу, что отзываю из Польши советские части, то Гомулка немедленно возьмет свой самолет, прилетит сюда и будет упрашивать меня этого не делать.
«Логика Брежнева, - писал Млынарж, - была проста: мы в Кремле поняли, что на вас полагаться нельзя... По-хорошему вы не понимаете. При этом ваша страна находится в пределах тех территорий, по которым во время Второй мировой войны прошел советский солдат. Мы оплатили их огромными жертвами и уходить не собираемся. Границы этих территорий - это и наши границы... Брежнев как бы даже был удивлен: ведь это же так просто, как вы не понимаете?.. В его монологе содержалась одна простая мысль: наши солдаты дошли до Эльбы, и советская граница сейчас пролегает там».
В записи переговоров имеется такая фраза Брежнева:
- Мы же могли освободить только себя (в 1945 году), но мы не остановились и пошли дальше. 120 тысяч погибших около города, а что разбросано по лесам, этого никто не считает.
«Итоги Второй мировой войны, - продолжал генсек, - для нас незыблемы, и мы будем стоять на их страже, даже если нам будет угрожать новый конфликт... Впрочем, в настоящее время опасности такого конфликта нет. Я спрашивал президента Джонсона, признает ли и сегодня американское правительство в полном объеме соглашения, подписанные в Ялте и Потсдаме. И 18 августа я получил ответ: в отношении Чехословакии и Румынии - целиком и полностью, обсуждения требует лишь вопрос о Югославии. Так что, вы думаете, кто-то что-то предпримет в вашу защиту? Ничего не будут делать. Война из-за вас не начнется. Посудачат товарищи Тито и Чаушеску, поговорит товарищ Берлингуэр. Ну и что? Вы рассчитываете на коммунистическое движение Западной Европы, но оно уже пятьдесят лет никого не волнует!»
В конце концов Дубчек и почти все его соратники согласились с тем, что советские войска временно останутся в Чехословакии.
…
В 1970 году волнения рабочих вспыхнули в Польше, в Гданьске. Узнав о начале беспорядков, Леонид Ильич заметил о польском руководителе: «Вот и допрыгался дед».
Можно было ожидать (вспоминая слова Брежнева о «железном наморднике»), что Кремль потребует самых суровых мер. Но все вышло иначе. Леонид Ильич настаивал на мягком, бескровном решении вопроса. «В Чехословакии бузила интеллигенция, - говорил он, - а здесь протестует рабочий класс. Это принципиально меняет дело». «В 1970 году, - рассказывал А. Александров-Агентов, - когда Гомулка, проводя политику повышения цен, решил, что «попытка контрреволюции» должна быть подавлена силой, Брежнев (я сам был тому свидетелем) несколько раз в день связывался с Гомулкой по ВЧ и буквально умолял его не допустить, чтобы в рабочих стреляли, найти другой выход из положения. Однако это не помогло: Гомулка решил действовать по-своему...»
Демонстрацию рабочих разогнали выстрелами. Но это решило и собственную судьбу Гомулки. В декабре 1970 года при поддержке Москвы его отстранили от власти. Погибшим рабочим в 1980 году установили памятник...
…
Апрельская революция 1978 года в Афганистане стала для Москвы, по многим данным, полной неожиданностью. Все произошло во многом стихийно. Президент страны - бывший принц Мухаммед Дауд - арестовал некоторых видных коммунистов. Сочувствовавшие им военные подняли мятеж...
Новым главой государства стал известный поэт и революционер Нур Мухаммед Тараки. Позднее московские товарищи упрекали его за то, что революция произошла несвоевременно. Тараки отвечал, что революция - как роды, ее нельзя отложить. Но и Брежневу приходилось отвечать на неприятные вопросы. В июне 1979 года на встрече в Вене американский президент Картер поднял вопрос об Афганистане. Леонид Ильич в ответ признался: «Мы услышали о революции в Афганистане тоже по радио. И не мы стимулировали изменения в правительстве этой страны».
В Афганистане между тем начались волнения, стало расти вооруженное сопротивление новому режиму. Тараки попросил Кремль прислать войска. В марте 1979 года он встречался с Брежневым в Москве. Рассказывали, что Леонид Ильич на подобные просьбы Тараки отвечал так:
«Войска в Афганистан Советский Союз вводить не будет. Появление наших солдат в вашей стране, товарищ президент, наверняка восстановит большую часть афганского народа против революции...»
19 марта Брежнев говорил своим соратникам:
«Мне думается, что правильно определили члены Политбюро, что нам сейчас не пристало втягиваться в эту войну... Участие же наших войск в Афганистане может нанести вред не только нам, но и прежде всего им... У них распадается армия, а мы здесь должны будем вести за нее войну».
10 сентября Брежнев вновь принимал Тараки. Леонид Ильич предупредил собеседника, что в его собственной партии зреет заговор. Во главе заговорщиков - его ближайший соратник Хафизулла Амин.
11 сентября Тараки вернулся на родину. Он произнес грозную фразу, которая позднее стоила ему жизни: «Я обнаружил в партии раковую опухоль. Будем ее лечить».
Как развивались дальнейшие события? По одной из версий, Амина попытались убить (по другой, он сам устроил это покушение). И уже 16 сентября власть перешла к нему.
…Брежнев, обеспокоенный судьбой своего недавнего гостя, срочно направил Амину тайное личное послание. Леонид Ильич просил сохранить Тараки жизнь. Но… Тараки… казнили. «Мне рассказали, - вспоминала Нурбиби Тараки, - что… ночью три аминовских офицера вошли в комнату мужа. Он стоял перед ними в халате, был спокоен. Офицеры предложили ему идти с ними. Он попросил пить. «Не время», - ответили палачи. Схватили Тараки за руки и за ноги, повалили его на пол, а на голову положили подушку. Так подушкой и задушили». Один из офицеров признавался позднее, что «пришлось помучиться не меньше пятнадцати минут»...
В. Медведев вспоминал момент, когда Брежнев узнал об убийстве: «Брежнев был и взволнован, и возмущен, стал вдруг рассказывать о Тараки как о национальном поэте, писателе, просто как о человеке - вспомнил добром»...
«Как же так, ведь я же его предупреждал!» - досадовал он... «Какой же это подонок - Амин: задушить человека, с которым вместе участвовал в революции! Кто же стоит во главе афганской революции? И что скажут в других странах? Разве можно верить слову Брежнева, если все его заверения в поддержке и защите остаются словами?» В своем кругу он говорил, что ему нанесена пощечина, на которую он должен ответить. Андрей Громыко рассказывал: «Брежнев был просто потрясен убийством Тараки, который незадолго до этого был его гостем, и считал, что группировка Амина может пойти на сговор с США». А сам Громыко говорил своим сотрудникам:
«Ни при каких обстоятельствах мы не можем потерять Афганистан... Если сегодня мы оставим Афганистан, то завтра нам, может бьггь, придется защищать наши рубежи от мусульманских орд уже где-нибудь в Таджикистане или Узбекистане».
Между прочим, будучи ранее в Москве, Амин встречался с зятем генсека Юрием Чурбановым, тогда - заместителем министра внутренних дел. Речь шла о советской военной помощи, Амин просил ее увеличить.
- В этом году, - вежливо отвечал Чурбанов, - мы уже не сможем ничего увеличить.
- Если не поможете вы, - вдруг вспыхнул Амин, - мы тогда купим у ФРГ.
«Тут я сорвался, - вспоминал Чурбанов, - спрашиваю: «А на какие, извините, деньги? У вас нет возможности заплатить нам за оружие, и только поэтому мы поставляем его безвозмездно».
- Не ваше дело, - отрезал Амин.
Его собеседник понял так, что Амин намекает на возможность перехода Кабула в западный лагерь. «Угроза Амина о военной помощи со стороны бундесвера, - писал Чурбанов, - мне надолго врезалась в память. Я незамедлительно рассказал обо всем Леониду Ильичу...»
После ввода войск, по свидетельству Ю. Чурбанова, Брежнев «провел несколько бессонных ночей». Но вскоре стало ясно, что дело принимает затяжной оборот. В Афганистане разгорелась партизанская война. Генеральная Ассамблея ООН голосами более чем 100 государств осудила ввод советских войск. Вероятно, в Кремле не ожидали такой реакции: совсем недавно, в сентябре 1979 года, Франция свергла императора Центрально-Африканской империи Бокассу I. Мир воспринял это событие совершенно спокойно. Но тут все вышло иначе...
В частной беседе в середине 1980 года Леонид Ильич признавался:
- Предложение о вводе советских войск в Афганистан вызывало у некоторых, в том числе и у меня, сомнения... Нас убедили, что советские войска будут там очень короткий срок, речь идет о защите наших южных границ, что вооруженный конфликт быстро прекратится...
«Дядя мой звонил ежедневно Дмитрию Устинову, - рассказывала Любовь Брежнева, - и, употребляя общепринятый фольклорный диалект, спрашивал: «Когда эта б...ская война кончится?» Злясь и краснея, Генеральный секретарь кричал в трубку: “Дима, ты же мне обещал, что это ненадолго. Там же наши дети погибают!”».
В беседах с западными деятелями Брежнев пытался найти какой-то выход из тупика.
«Почему мы проявляем столько эмоций?! - восклицал он при встрече с президентом Франции. - Потому что речь идет о внутренних проблемах коммунистического мира... И почему вы защищаете Амина, этого убийцу и палача?.. Президент Тараки был моим другом. Он приезжал ко мне в сентябре. После его возвращения Амин его убил. Этого я ему не мог простить».
Президент Жискар д’Эстен вспоминал об этой беседе: «Потом он (Брежнев) обеими руками хватает меня за лацканы пиджака. Его лицо приближается к моему. Мне трудно смотреть на него с такого близкого расстояния, и все плывет перед глазами.
“Нужно найти политическое решение, - вновь начинает он. - На самом деле Амин вел страну к чудовищному насилию. Но мы не должны там оставаться”».
Г. Арбатов вспоминал, как в мае 1980 года он вместе с журналистом Юрием Жуковым отправился на прием к Леониду Ильичу: «Мы ему рассказали о том, как наша акция рушит разрядку, помогает крайне правым на предстоящих выборах в США, и уговорили сделать хоть символический жест - отозвать десять процентов контингента своих войск. А на следующий день Юрий Владимирович (Андропов) устроил мне разнос за эту инициативу. Он, видимо, все еще надеялся на скорую победу».
…
В 1980 году в Польше развернулись массовые забастовки, возник независимый профсоюз «Солидарность». В общем, сложилась ситуация, похожая на «Пражскую весну». Брежнев говорил в телефонную трубку тогдашнему польскому руководителю Эдварду Гереку: «У тебя контра, надо взять ее за морду, мы поможем!»
Но когда тот попросил усилить советское военное присутствие в Польше, Леонид Ильич отказался. Своим коллегам он заметил: «Россия на два фронта еще не воевала. И воевать не будет. Заварили кашу, теперь пусть расхлебывают сами. А мы посмотрим и, если надо, - поправим».
Вскоре руководство в Варшаве сменилось. Новому главе страны Станиславу Кане крепко доставалось и справа, и слева. Он даже пожаловался на критику коллег по ЦК в разговоре с Брежневым. Тот рассказывал:
- Я ему тут же сказал: «Правильно сделали. Вас не просто надо было критиковать, а брать в руки дубинку. Тогда, может быть, вы поняли бы». Это буквально мои слова. Товарищ Каня признал, что действуют они мягко, надо было бы пожестче. Я ему на это сказал: «А сколько раз мы вас убеждали, что надо принимать решительные меры, что нельзя без конца уступать «Солидарности». Вы же все твердите о мирном пути, не понимая или не желая понять, что такой «мирный путь», какого вы придерживаетесь, может стоить вам крови».
Некоторые в Кремле были за то, чтобы ввести в Польшу советские войска. Однако Брежнев выступил против...
Президент Румынии Николае Чаушеску на одной из встреч убеждал Леонида Ильича, что надо что-то сделать.
«Что ты твердишь: сделать, сделать! - ответил тот. - У нас из-за Польши и так голова болит. А ты: «сделать»! Ну сделай! Предложи что-нибудь!..»
По свидетельству Г. Шахназарова, в Кремле твердо решили не вводить войска, даже если в Польше победит оппозиция. Михаил Суслов говорил: «Примиримся, даже если там к власти придет «Солидарность». Главное, чтобы Польша не уходила из Варшавского Договора».
Знаменитая «Пражская весна», вопреки календарю, началась еще зимой 1967-1968 годов. Брежнев, побывавший в декабре в Праге, рассказывал своим коллегам:
«С первых минут, еще в аэропорту, почувствовал что-то не то. Первый секретарь Новотный жалуется на своих членов президиума. Те норовят отозвать меня в сторонку, а то и напрашиваются на разговор чуть ли не ночью, кроют первого секретаря, который, мол, доведет дело совсем до ручки, если его не убрать. Ребята мои рассказывают, что и им со всех сторон шепчут всякое. Думаю: ну, заварушка тут у них начинается, и каждый тянет меня на свою сторону, завлекает в союзники. И зачем мне это? Говорю своим: «Готовьте самолет, завтра улетаем. Еще не хватало влипнуть в их внутреннюю склоку. Пусть сами разбираются. Пошли они к...!»
[Читать далее]Но вначале Леонид Ильич все-таки попытался примирить спорящие стороны. Он вел переговоры 18 часов подряд - начал их днем, закончил только утром. У Иржи Гендриха, одного из пражских руководителей, он спросил, кто же с успехом возглавит страну. «Гендрих, - писал А Александров-Агентов, - не моргнув глазом немедленно ответил: «Я». Когда он вышел, Брежнев только покачал головой и сплюнул... Дело кончилось тем, что Брежнев, махнув рукой, сказал: «Поступайте, как хотите» - и улетел в Москву...»
Главой компартии Чехословакии стал Александр Дубчек. Он и возглавил «Пражскую весну» - реформы, чрезвычайно похожие на советскую перестройку 80-х годов.
Вскоре развитие событий в Праге стало тревожить Кремль. «Там говорят о необходимости свободы от СССР, - заметил Леонид Ильич в марте. - Надежды на Дубчека не оправдываются, он может вылететь, так как события, которые происходят, им мало управляются». В эти же месяцы он как-то сказал, что Дубчек, по общему мнению, «повредился в уме»... Лозунг «социализма с человеческим лицом» тоже казался Брежневу упреком в адрес Москвы.
«Если у вас с человеческим лицом, то с каким же у нас?» - спрашивал он у Дубчека.
В Москве очень опасались эффекта «домино» - когда вслед за Прагой полной свободы от Кремля потребует вся Восточная Европа. (Что и произошло в конце 80-х годов.) А тогда Леонид Ильич замечал: «Если сейчас я им дам поблажку, так другие тоже сочтут необходимым быть свободными».
Но все-таки он не терял надежды как-то исправить положение словами. «Он же очень долго не решался на силовые действия, - вспоминал А. Бовин. - Ястребы из Политбюро ему руки выкручивали... мол, если не скрутить - уйдет Чехословакия на Запад, а он все не решался. Думал - обойдется»...
Во время встречи с Дубчеком уже после ввода войск Леонид Ильич говорил ему:
- В Дрездене мы вам вовсе не советовали сажать кого-либо в тюрьму. Но мы подчеркивали, что освобождать неподходящих людей от занимаемых постов - это право Центрального Комитета вашей партии... Мы приехали в Софию... Помнишь, я сидел на диванчике и говорю: «Саша (именно Саша, а не Александр Степанович), осмотрись, что происходит, что делается за твоей спиной?.. Нам непонятно, почему средства пропаганды до сих пор не в ваших руках, а в руках наших недругов?»... Если я лгу, назови меня при всех лгуном.
- Нет, - согласился Дубчек, - именно так, как вы говорите...
- Помнишь, - продолжал Брежнев, - был случай, когда я... ночью сел писать тебе письмо... Оно должно быть у тебя цело. Ты его не должен уничтожить... Это я писал в личном плане, от руки.
- Цело,- подтвердил Дубчек.
Очевидно, такое необычное рукописное послание было еще одной попыткой Брежнева «уговорить» чехословацкого лидера. Это письмо от 11 апреля начиналось так: «Сижу сейчас уже в поздний час ночи. Видимо, долго еще не удастся уснуть... Хотелось бы вот сейчас побеседовать, посоветоваться с тобой, но, увы, - даже и по телефону звонить сейчас поздно». По существу же генсек советовал: «Вы пытаетесь найти немедленное разрешение всех накопившихся вопросов. Такое желание можно понять. Однако скажу откровенно... желание решать все разом может повлечь за собой новые, еще более тяжелые ошибки и последствия».
Брежнев верил в «личную дипломатию». Польский руководитель Владислав Гомулка довольно ехидно окрестил эту линию Леонида Ильича «политикой поцелуев». В своих дневниковых записях П. Шелест одобрительно приводил такие рассуждения Гомулки:
«Дальше работать с Дубчеком так, как вы, товарищ Брежнев, - это безнадежный случай. Ваша «политика целования» ни к чему хорошему не может привести... В большой политике, товарищ Брежнев, нельзя, недопустимо руководствоваться эмоциями... А вы, товарищ Брежнев, верите в разные небылицы и обман со стороны Дубчека, он просто водит вас за нос, а вы нас успокаивали, хотя знали истинное положение дел в Чехословакии... Почему вы до сих пор не ставите вопрос о вводе войск в Чехословакию?.. В свое время у нас в Польше, да и в Венгрии, тоже начиналось так. Интеллектуалы требовали свободы, демократии, свободы печати, защиты культуры - одним словом, выступали с митинговой демагогией».
Сам Шелест писал так: «У Л. Брежнева о А. Дубчеке совершенно превратное создалось мнение и представление, он с ним «сюсюкает», переходит на панибратство: «Саша, Саша» - а Саша даже его не выслушивает...» «Я тебе верил, - упрекал позднее Брежнев Дубчека, - я тебя защищал перед другими. Я говорил, что наш Саша все-таки хороший товарищ. А ты нас всех так жутко подвел!» В голосе Леонида Ильича в этот момент, по словам Зденека Млынаржа, слышались слезы. Позднее Брежнев пытался объяснить руководителям Праги, в чем их ошибка: «Вы решили, что раз в ваших руках власть, то вы можете поступать, как вам заблагорассудится. Но ведь даже я не могу себе этого позволить, даже мне удается реализовать свои замыслы в лучшем случае на треть. Что бы было, если бы при голосовании в Политбюро я не поднял бы руки за ввод войск? Наверняка тебя бы здесь сейчас не было. Но, возможно, не было бы здесь (в Кремле. - А. М.) и меня!»
В течение июля в Москве обсуждали возможность ввода войск, и все колебалось на чашах весов...
В конце июля в пограничном городе Чиерна-над-Тиссой началась встреча советского и чехословацкого руководства. Переговоры проходили совершенно необычно. Их участники ночевали в поездах - каждая делегация по свою сторону границы. «Жили в вагонах... целую неделю», - вспоминал В. Гришин. Это была новая попытка Кремля «уговорить» Дубчека и его коллег. Но ничего не получилось. «Выступление Дубчека было очень острым, - записывал в дневник П. Шелест, - носило наступательный характер... Брежнев после выступления Дубчека буквально изменился в лице - растерялся, посинел, а на следующий день заболел и слег». «Л. И. Брежнев до крайности нервничает, теряется, его бьет лихорадка. Он жалуется на сильную головную боль и рези в животе».
3 августа переговоры продолжились в Братиславе. Именно в этот день одиннадцать пражских руководителей (Биляк, Индра и другие) направили в Кремль тайное письмо с просьбой вмешаться.
…Шелест отправился к Брежневу и радостно сообщил ему: «Леонид Ильич! У меня есть хорошие новости».
«Он как-то насторожился, но я поспешил сказать ему, что получил письмо от Биляка, и тут же передал это письмо ему. Он его взял трясущимися руками, бледный, совсем растерянный, даже, больше того, потрясенный». Леонид Ильич замечал об авторах письма: «Доигрались, а нам теперь расхлебывать... Хреновы марксисты...»
13 августа 1968 года Брежнев говорил по телефону с Дубчеком. Он уговаривал его выполнить обещания о кадровых перестановках, все же данные им в Чиерне-над-Тиссой. «Я очень остро говорил, - замечал сам Брежнев, - но без грубостей, конечно». Он убеждал Дубчека:
- Это последний шанс спасти дело без больших издержек, без больших потерь. Хуже будет, когда потери могут быть крупными.
- Товарищ Брежнев, - жестко ответил Дубчек, - принимайте все меры, которые ваше Политбюро ЦК считает правильными...
Этот разговор был последней попыткой генсека задержать дальнейшее развитие событий. Соратник Брежнева Константин Катушев рассказывал: «За три дня до начала операции, когда танки выходили на исходные рубежи, Брежневу поступила информация: в чехословацких лесах вывезенный туда на отдых детский сад с Урала. Всем нам, кто был тогда в кабинете Генерального секретаря, стало не по себе. Всякое могло произойти, если в том районе начнутся бои. У Брежнева потекли слезы. Я достал из кармана валерьянку и протянул ему. Успокоившись, Леонид Ильич дал поручение любыми способами возвратить ребятишек...
Позднее Леонид Ильич заметил своей племяннице: «Если бы мы не ввели войска в Чехословакию, там перерезали бы всех коммунистов». «Отныне я на этот соцлагерь, - продолжал Брежнев грозно, - накину железный намордник и буду держать за морду крепко, пока хватит моих сил, чтобы впредь не кусались». Вероятно, генсек вспоминал Венгрию 1956 года, где местных чекистов и коммунистов действительно вешали. В Чехословакии после ввода войск для сторонников Москвы тоже строили виселицы - но символические, картонные. «Когда в Миловицах мы вышли на улицу городка, - вспоминал А. Яковлев, - у меня внутри все оборвалось: на жердях раскачивались повешенные муляжи советских солдат. А на воротах масляной краской: “Ваньки, убирайтесь к своим Манькам!”». На стенах домов красовались надписи вроде «Брежнев рехнулся!», люди на улицах жгли его портреты...
Руководителей «Пражской весны» арестовали утром 21 августа...
- Сегодня вам кажется невозможным смириться со всем этим, - сказал им Леонид Ильич. - Но посмотрите на Гомулку. В 1956 году он, как и вы теперь, был против того, чтобы наши войска помогли Польше. Но если сегодня я скажу, что отзываю из Польши советские части, то Гомулка немедленно возьмет свой самолет, прилетит сюда и будет упрашивать меня этого не делать.
«Логика Брежнева, - писал Млынарж, - была проста: мы в Кремле поняли, что на вас полагаться нельзя... По-хорошему вы не понимаете. При этом ваша страна находится в пределах тех территорий, по которым во время Второй мировой войны прошел советский солдат. Мы оплатили их огромными жертвами и уходить не собираемся. Границы этих территорий - это и наши границы... Брежнев как бы даже был удивлен: ведь это же так просто, как вы не понимаете?.. В его монологе содержалась одна простая мысль: наши солдаты дошли до Эльбы, и советская граница сейчас пролегает там».
В записи переговоров имеется такая фраза Брежнева:
- Мы же могли освободить только себя (в 1945 году), но мы не остановились и пошли дальше. 120 тысяч погибших около города, а что разбросано по лесам, этого никто не считает.
«Итоги Второй мировой войны, - продолжал генсек, - для нас незыблемы, и мы будем стоять на их страже, даже если нам будет угрожать новый конфликт... Впрочем, в настоящее время опасности такого конфликта нет. Я спрашивал президента Джонсона, признает ли и сегодня американское правительство в полном объеме соглашения, подписанные в Ялте и Потсдаме. И 18 августа я получил ответ: в отношении Чехословакии и Румынии - целиком и полностью, обсуждения требует лишь вопрос о Югославии. Так что, вы думаете, кто-то что-то предпримет в вашу защиту? Ничего не будут делать. Война из-за вас не начнется. Посудачат товарищи Тито и Чаушеску, поговорит товарищ Берлингуэр. Ну и что? Вы рассчитываете на коммунистическое движение Западной Европы, но оно уже пятьдесят лет никого не волнует!»
В конце концов Дубчек и почти все его соратники согласились с тем, что советские войска временно останутся в Чехословакии.
…
В 1970 году волнения рабочих вспыхнули в Польше, в Гданьске. Узнав о начале беспорядков, Леонид Ильич заметил о польском руководителе: «Вот и допрыгался дед».
Можно было ожидать (вспоминая слова Брежнева о «железном наморднике»), что Кремль потребует самых суровых мер. Но все вышло иначе. Леонид Ильич настаивал на мягком, бескровном решении вопроса. «В Чехословакии бузила интеллигенция, - говорил он, - а здесь протестует рабочий класс. Это принципиально меняет дело». «В 1970 году, - рассказывал А. Александров-Агентов, - когда Гомулка, проводя политику повышения цен, решил, что «попытка контрреволюции» должна быть подавлена силой, Брежнев (я сам был тому свидетелем) несколько раз в день связывался с Гомулкой по ВЧ и буквально умолял его не допустить, чтобы в рабочих стреляли, найти другой выход из положения. Однако это не помогло: Гомулка решил действовать по-своему...»
Демонстрацию рабочих разогнали выстрелами. Но это решило и собственную судьбу Гомулки. В декабре 1970 года при поддержке Москвы его отстранили от власти. Погибшим рабочим в 1980 году установили памятник...
…
Апрельская революция 1978 года в Афганистане стала для Москвы, по многим данным, полной неожиданностью. Все произошло во многом стихийно. Президент страны - бывший принц Мухаммед Дауд - арестовал некоторых видных коммунистов. Сочувствовавшие им военные подняли мятеж...
Новым главой государства стал известный поэт и революционер Нур Мухаммед Тараки. Позднее московские товарищи упрекали его за то, что революция произошла несвоевременно. Тараки отвечал, что революция - как роды, ее нельзя отложить. Но и Брежневу приходилось отвечать на неприятные вопросы. В июне 1979 года на встрече в Вене американский президент Картер поднял вопрос об Афганистане. Леонид Ильич в ответ признался: «Мы услышали о революции в Афганистане тоже по радио. И не мы стимулировали изменения в правительстве этой страны».
В Афганистане между тем начались волнения, стало расти вооруженное сопротивление новому режиму. Тараки попросил Кремль прислать войска. В марте 1979 года он встречался с Брежневым в Москве. Рассказывали, что Леонид Ильич на подобные просьбы Тараки отвечал так:
«Войска в Афганистан Советский Союз вводить не будет. Появление наших солдат в вашей стране, товарищ президент, наверняка восстановит большую часть афганского народа против революции...»
19 марта Брежнев говорил своим соратникам:
«Мне думается, что правильно определили члены Политбюро, что нам сейчас не пристало втягиваться в эту войну... Участие же наших войск в Афганистане может нанести вред не только нам, но и прежде всего им... У них распадается армия, а мы здесь должны будем вести за нее войну».
10 сентября Брежнев вновь принимал Тараки. Леонид Ильич предупредил собеседника, что в его собственной партии зреет заговор. Во главе заговорщиков - его ближайший соратник Хафизулла Амин.
11 сентября Тараки вернулся на родину. Он произнес грозную фразу, которая позднее стоила ему жизни: «Я обнаружил в партии раковую опухоль. Будем ее лечить».
Как развивались дальнейшие события? По одной из версий, Амина попытались убить (по другой, он сам устроил это покушение). И уже 16 сентября власть перешла к нему.
…Брежнев, обеспокоенный судьбой своего недавнего гостя, срочно направил Амину тайное личное послание. Леонид Ильич просил сохранить Тараки жизнь. Но… Тараки… казнили. «Мне рассказали, - вспоминала Нурбиби Тараки, - что… ночью три аминовских офицера вошли в комнату мужа. Он стоял перед ними в халате, был спокоен. Офицеры предложили ему идти с ними. Он попросил пить. «Не время», - ответили палачи. Схватили Тараки за руки и за ноги, повалили его на пол, а на голову положили подушку. Так подушкой и задушили». Один из офицеров признавался позднее, что «пришлось помучиться не меньше пятнадцати минут»...
В. Медведев вспоминал момент, когда Брежнев узнал об убийстве: «Брежнев был и взволнован, и возмущен, стал вдруг рассказывать о Тараки как о национальном поэте, писателе, просто как о человеке - вспомнил добром»...
«Как же так, ведь я же его предупреждал!» - досадовал он... «Какой же это подонок - Амин: задушить человека, с которым вместе участвовал в революции! Кто же стоит во главе афганской революции? И что скажут в других странах? Разве можно верить слову Брежнева, если все его заверения в поддержке и защите остаются словами?» В своем кругу он говорил, что ему нанесена пощечина, на которую он должен ответить. Андрей Громыко рассказывал: «Брежнев был просто потрясен убийством Тараки, который незадолго до этого был его гостем, и считал, что группировка Амина может пойти на сговор с США». А сам Громыко говорил своим сотрудникам:
«Ни при каких обстоятельствах мы не можем потерять Афганистан... Если сегодня мы оставим Афганистан, то завтра нам, может бьггь, придется защищать наши рубежи от мусульманских орд уже где-нибудь в Таджикистане или Узбекистане».
Между прочим, будучи ранее в Москве, Амин встречался с зятем генсека Юрием Чурбановым, тогда - заместителем министра внутренних дел. Речь шла о советской военной помощи, Амин просил ее увеличить.
- В этом году, - вежливо отвечал Чурбанов, - мы уже не сможем ничего увеличить.
- Если не поможете вы, - вдруг вспыхнул Амин, - мы тогда купим у ФРГ.
«Тут я сорвался, - вспоминал Чурбанов, - спрашиваю: «А на какие, извините, деньги? У вас нет возможности заплатить нам за оружие, и только поэтому мы поставляем его безвозмездно».
- Не ваше дело, - отрезал Амин.
Его собеседник понял так, что Амин намекает на возможность перехода Кабула в западный лагерь. «Угроза Амина о военной помощи со стороны бундесвера, - писал Чурбанов, - мне надолго врезалась в память. Я незамедлительно рассказал обо всем Леониду Ильичу...»
После ввода войск, по свидетельству Ю. Чурбанова, Брежнев «провел несколько бессонных ночей». Но вскоре стало ясно, что дело принимает затяжной оборот. В Афганистане разгорелась партизанская война. Генеральная Ассамблея ООН голосами более чем 100 государств осудила ввод советских войск. Вероятно, в Кремле не ожидали такой реакции: совсем недавно, в сентябре 1979 года, Франция свергла императора Центрально-Африканской империи Бокассу I. Мир воспринял это событие совершенно спокойно. Но тут все вышло иначе...
В частной беседе в середине 1980 года Леонид Ильич признавался:
- Предложение о вводе советских войск в Афганистан вызывало у некоторых, в том числе и у меня, сомнения... Нас убедили, что советские войска будут там очень короткий срок, речь идет о защите наших южных границ, что вооруженный конфликт быстро прекратится...
«Дядя мой звонил ежедневно Дмитрию Устинову, - рассказывала Любовь Брежнева, - и, употребляя общепринятый фольклорный диалект, спрашивал: «Когда эта б...ская война кончится?» Злясь и краснея, Генеральный секретарь кричал в трубку: “Дима, ты же мне обещал, что это ненадолго. Там же наши дети погибают!”».
В беседах с западными деятелями Брежнев пытался найти какой-то выход из тупика.
«Почему мы проявляем столько эмоций?! - восклицал он при встрече с президентом Франции. - Потому что речь идет о внутренних проблемах коммунистического мира... И почему вы защищаете Амина, этого убийцу и палача?.. Президент Тараки был моим другом. Он приезжал ко мне в сентябре. После его возвращения Амин его убил. Этого я ему не мог простить».
Президент Жискар д’Эстен вспоминал об этой беседе: «Потом он (Брежнев) обеими руками хватает меня за лацканы пиджака. Его лицо приближается к моему. Мне трудно смотреть на него с такого близкого расстояния, и все плывет перед глазами.
“Нужно найти политическое решение, - вновь начинает он. - На самом деле Амин вел страну к чудовищному насилию. Но мы не должны там оставаться”».
Г. Арбатов вспоминал, как в мае 1980 года он вместе с журналистом Юрием Жуковым отправился на прием к Леониду Ильичу: «Мы ему рассказали о том, как наша акция рушит разрядку, помогает крайне правым на предстоящих выборах в США, и уговорили сделать хоть символический жест - отозвать десять процентов контингента своих войск. А на следующий день Юрий Владимирович (Андропов) устроил мне разнос за эту инициативу. Он, видимо, все еще надеялся на скорую победу».
…
В 1980 году в Польше развернулись массовые забастовки, возник независимый профсоюз «Солидарность». В общем, сложилась ситуация, похожая на «Пражскую весну». Брежнев говорил в телефонную трубку тогдашнему польскому руководителю Эдварду Гереку: «У тебя контра, надо взять ее за морду, мы поможем!»
Но когда тот попросил усилить советское военное присутствие в Польше, Леонид Ильич отказался. Своим коллегам он заметил: «Россия на два фронта еще не воевала. И воевать не будет. Заварили кашу, теперь пусть расхлебывают сами. А мы посмотрим и, если надо, - поправим».
Вскоре руководство в Варшаве сменилось. Новому главе страны Станиславу Кане крепко доставалось и справа, и слева. Он даже пожаловался на критику коллег по ЦК в разговоре с Брежневым. Тот рассказывал:
- Я ему тут же сказал: «Правильно сделали. Вас не просто надо было критиковать, а брать в руки дубинку. Тогда, может быть, вы поняли бы». Это буквально мои слова. Товарищ Каня признал, что действуют они мягко, надо было бы пожестче. Я ему на это сказал: «А сколько раз мы вас убеждали, что надо принимать решительные меры, что нельзя без конца уступать «Солидарности». Вы же все твердите о мирном пути, не понимая или не желая понять, что такой «мирный путь», какого вы придерживаетесь, может стоить вам крови».
Некоторые в Кремле были за то, чтобы ввести в Польшу советские войска. Однако Брежнев выступил против...
Президент Румынии Николае Чаушеску на одной из встреч убеждал Леонида Ильича, что надо что-то сделать.
«Что ты твердишь: сделать, сделать! - ответил тот. - У нас из-за Польши и так голова болит. А ты: «сделать»! Ну сделай! Предложи что-нибудь!..»
По свидетельству Г. Шахназарова, в Кремле твердо решили не вводить войска, даже если в Польше победит оппозиция. Михаил Суслов говорил: «Примиримся, даже если там к власти придет «Солидарность». Главное, чтобы Польша не уходила из Варшавского Договора».