pro publico bono
Зачем-то посмотрел по телевизору третьего дня talk show «Прямой эфир», посвященное письму Толоконниковой. Удивительное дело - относительно этой истории обсуждается все, что угодно - условия содержания, пайка и наличие удобств, пресс администрации и придирки соседок по нарам, правда и ложь, пиар и коммерческая подготовка перед освобождением. Все, кроме одного единственного, что следовало бы обсуждать в первую очередь и что является одной из основных тем нашего времени. А именно, те способы, с помощью которых личность защищает себя в условиях лишения свободы.
Свобода воли есть единственное, что отличает человека от животного. А лишение свободы передвижения, контактов и места жительства существенно на эту свободу влияет. Причем иногда парадоксальным образом. Мой близкий друг, оказавшись в свое время в т.н. «собачнике» - sapienti sat - увидел на стене огромную надпись, нацарапанную где-то под потолком, там, где заканчивается «шуба» - вид тюремной штукатурки, создающий сидельцу максимальные неудобства во всех жизненных проявлениях. Нехитрые стихи:
Нет славных дел, нет героизма,
Нет легендарных эпопей,
Есть только иго коммунизма
В архипелагах лагерей,
шедшие фризом по периметру камеры натолкнули его на соображение, что наконец-то он оказался в самом свободном месте из виденных им прежде в хрущевско-брежневском раю..
С этим связан и известный многим, прошедшим экзистенциально важный путь внешнего стеснения, феномен внутреннего раскрепощения, наступающий в неволе. Сенсорная депривация - резкое сокращение притока информации извне - провоцирует и стимулирует мощный внутренний источник. На низовом уровне это всевозможное «народное» творчество - от «тисканья рОманов» до блатной песни и татуировок. На более высоком - различные формы аутистической сублимации. Николай Морозов продумывает в Шлиссельбурге свою новую хронологию и семитомного «Христа», Даниил Андреев пишет на обертках «Розу мира» и «Новейшего Плутарха», Штильмарк «Наследника из Калькутты», а Буковский, не имея не бумаги и чернил, в условиях карцера просто строит воображаемые замки, обставляя их комнаты, раскрашивая стены и зажигая огонь в каминах. Английское название его книги «И возвращается ветер», на мой взгляд, лучше соответствует ее содержанию - To build a castle
Но все это касается тюрьмы, крытки, т.е. ужаснейшего места на земле, изолируюшего человека от общества, но, тем не менее, оставляющего его наедине с самим собой, даже невзирая на тесноту сокамерников и тяготы быта. В конце концов, у него всегда найдется тот квадратный дециметр кирпичной кладки или какой-нибудь столетней давности развод на потолке, разглядывая который вполне возможно построить и оправдать целую вселенную.
Я лично знал одного глубокого философа, важнейшее место в формировании своих взглядов уделявшего не годам, просиженным в библиотеках и аудиториях, а 15 суткам карцера, который он делил с чеченцем, приговоренным в последующем к расстрелу…
Как ни крути, тюрьма стоит столько сколько существует государство, и сама почтенность возраста наполняет ее многообразием смыслов.
Совсем не то советское изобретение - лагерь. Солженицын, как известно, считал, что «лагеря придумал Френкель». Может быть формально это и так, но на самом деле в концепции «исправительно-трудового» вряд ли лежат идеи доступные расторопному одесскому жулику. Скорее, это сплав педологических теорий, от которых давно отшатнулась традиционная педагогика, нашедший себе укрытие в системе исполнения наказаний. Конечно, сейчас никто не употребляет слов «перековка» и «разоружение», но подспудно именно это и происходит в системе ИТК, где де юре до сих пор ставится задача не обеспечить человеку отбытие срока заключения, а ИСПРАВИТЬ его с помощью примитивной директивной психологии и физических мер воздействия.
Тюрьма таких целей не ставит. В тюрьме человек сидит в четырех стенах и чудак или absent-minded professor может спокойно сочинять под шконкой свои катрены, даже пользуясь покровительством местных уголовных авторитетов. В колонии такому персонажу уготована участь «чушка», осужденного помимо неволи постоянно думать о том, как пришита у него бирка, вычищены ли сапоги и заправлена ли постель. Он позорит отряд, выстроенный для утренней поверки на плацу, из-за него возникают проблемы у старшины и дневального, на него орет нарядчик и «спускают собак» руководители секций, из-за него бригада не идет в кино, его заставляют потанцевать или поприседать, чтобы почтальон отдал ему письма, он должен делать «бегущее лицо» при виде любого прапорщика, чтобы не выглядеть праздным, потому что праздность является опасным состоянием, чреватым непонятными последствиями и т.д., и т.п.
Попав в тюрьму личность, имеет множество способов защитить свою свободу.
Самоубийство, реактивная депрессия, деперсонализация, сублимация…
В лагере эти формы самообороны уходят на второй план (за исключением первого по понятным причинам), но на сцену выходят другие актеры.
В тюрьме вас держат взаперти, но в общем-то не воспитывают. В лагере вам разрешают немного погулять, но обрушивают на вас не терпящий никаких возражений и протестов весь арсенал репрессивной педагогики. Вам 50 лет и вы доктор наук - будете учиться аккуратно подтыкать простыню под матрас и ходить строем в столовую. Вы инженер - будете учиться на плиточника и «ложИть» кабанчик в сортире. Вы деловой человек и владелец крупного бизнеса - будете вязать сетки или шить рукавицы. Вы знаете пять языков и преподавали в университете - раз в неделю надо посещать политзанятия, где старлей - воспитанник мухосранского военного училища будет по складам читать какую-нибудь очередную политграмоту…
Ваша статья предполагает УДО по 1\3 отбытого срока, но вы не признали себя виновным - не видать вам УДО, как своих ушей. У вас все хорошо, но вас кто-то невзлюбил п.ч. вы русский или еврей, коротышка или великан, храпите по ночам, похожи на соседа, отбившего жену у опера… Все ваши недруги имеет тысячи способов сделать так, чтобы вы получили взыскание, что автоматически влечет за собой препятствие к условному освобождению.
С этой системой невозможно бороться. Она создана и заточена на то, чтобы поставить вас в полную от нее зависимость, добиться, чтобы вы играли по ее правилам. Т.е. регрессировали до фактически детского уровня взаимоотношений между строгим воспитателем и неразумным ребенком. Хорошо, если вы отдаете себе отчет в том, что происходит, выстраиваете внутреннюю шкалу допустимого, строго отмечая те табу, которые нельзя переступить даже ценой собственной жизни. Но в реальности значительное число людей не рефлексирует относительно происходящего. Они просто начинают жить, как дети, быть, как дети, причудливо трансформируя и собственные привычки, и собственную сексуальность в эти «как бы детские» формы.
Среди них есть наиболее отвратительная прослойка - лучшие ученики, старающиеся понравиться учителю и даже быть лучше, чем он. Классические типы капо немецких лагерей и наши нарядчики и бригадиры (не все, впрочем).
Это конструкция детского подчинения знает и детские же формы протеста. Как правило, демонстративные, иногда нелепые и почти всегда не знающие конкретных целей и методов их реализации. Хотя, конечно, заслуживающие всякого сочувствия, а иногда и уважения. Это всевозможные самоповреждения, тяжелые голодовки, самооговоры, делаемые для того, чтобы любой ценой покинуть этот - иногда засаженный розами и сверкающий новенькой сантехникой - круг ада. Люди берут на себя чужие преступления, глотают ложки, вскрывают животы - лишь бы попасть в больницу или обратно в тюрьму. Подальше от строго взгляда старшей медсестры Рэтчед. Наиболее яркой иллюстрацией такого поведения является, конечно, наколка «раб КПСС», которую делали у себя на лбу некоторые осужденные не так уж давно. При Сталине такого рода контрреволюционная агитация «лечилась» просто. С помощью девятиграммовой таблетки. В более вегетарианские времена боролись иначе. Ножницами вырезая крамольную надпись и сшивая дратвой края кожи сверху и снизу, отчего лицо непослушного приобретало вечноизумленный вид. Поразительно, но находились люди, проделывавшие с собой эту экзекуцию неоднократно…
Описанные механизмы, однако, справляются со своей задачей, и большинство людей выживают, доживают и выходят на свободу. Однако, было бы ошибкой полагать, что проделанное «путешествие на край детства» проходит бесследно. Человек и так социализируется с трудом, дисгармонично, натужно скручивая свою личность из страхов и их нелепых компенсаций - «нам есть чем гордиться» - из позитивистских постулатов и инфернального ужаса смерти, из прогрессистской утопии и экзистенциального отчаяния краткости и бессмысленности жизни…
А тут такой удар ниже пояса, разрушающий хрупкие банальности и мнимости нашего социального статуса. Беда еще и в том, что пережитые состояния распада и регресса до уровня - иногда - собачонки, вылизывающей сапоги своего мучителя, склонно повторяться по типу посттравматического стресса, когда любой начальственный намек, любая шутка хоть как-то напоминающая о пережитых невзгодах, как по щелчку пальцев оживляет прежние регрессивные защиты и заставляет весь народ падать ниц перед каким-нибудь ничтожеством в виртуальной портупее. Или биться в пароксизме русского бунта - бессмысленного и беспощадного. Чтобы потом, как верный Руслан из владимовской повести, опять возвращаться и выть у лагерных ворот.
Печально и то, что такого рода переживания, в силу их особой эмоциональной значимости, передаются в формах чем-то напоминающих импринтинг. Иначе откуда в окружающих так много типовых реакций безотчетного подчинения грубой силе и диктату примитивных приемов социальной педагогики? Откуда даже у 16-летних эта система условных рефлексов, въевшихся в подсознание идиом и проклятий, ритуальных приседаний и заклинаний?
Что касается воспитателей и тюремщиков, то и их роли подробно прописаны в системе тотального регресса, обеспечиваемого государством носителем прогресса - где ты Оруэлл… Впрочем, тут скорее более уместен «Повелитель мух». Или стерхов, что несомненно актуальнее.
Я все это написал, п.ч., отталкиваясь от Толоконниковой, вспомнил историю моего однокашника, случившуюся уже более 30 лет тому назад. Обычный юноша - наполовину поляк, отец бросил их с матерью, когда ему было лет 7. Самый травматический возраст для такого расставания - а какой нет? Сколько его помню, всегда отличался двумя постоянными качествами. До патологии доходящим стремлением к независимости - а может это и есть норма? И желанием стать врачом. Причем не просто врачом, а кардиологом. Потом, анализируя эти обстоятельства, он сам мне говорил, что в те особенно драматические моменты, когда опустел их дом, а мать его держалась за сердце и что-то бесконечно полушепотом часами втолковывала кому-то по телефону, он делал вид что спит, а сам, стиснув зубы от жалости к самому себе и их разрушенному миру, смотрел на книжную полку, где стояла книга Джанелидзе «Раны сердца». В общем, как-то все это в нем соткалось и спряглось и после школы он без всякого блата при сумасшедшем конкурсе поступил в институт, сразу пошел в СНО и ни у кого не возникало никаких сомнений, что он будет совершенно замечательным специалистом.. Так оно и случилось и закончив институт он попал в какую-то престижную больницу, где всех поражал тем пижонским обстоятельством, что мог не пользоваться фонендоскопом, а слушать грудь без всяких приспособлений, что у него выходило точнее и лучше, чем у вооруженных современными трубками коллег. Его очень ценили и перспективы открывавшиеся впереди были радужными и понятными. Мать в нем души не чаяла, уже нарисовалась на горизонте какая-то милая девушка, поездка на стажировку в ГДР и прочие маленькие радости.
При этом он совсем был не чужд мелкого фрондерства, читал какой-то сам и тамиздат, но не более…
Однажды один из общих приятелей притащил ему на хранение целую сумку какой-то литературы, а потом исчез. Справедливо рассудив, что хранить чужое имущество такого рода дома довольно опасно, он куда-то отвез эту сумку, перепрятав в шахматном порядке. Т.е. отдал кому-то, кто отдал в свою очередь другому человеку, так что даже в особых обстоятельствах найти искомое было весьма затруднительно.
Через короткое время выяснилось, что владелец сумки арестован. Еще через пару недель стало ясно, что он охотно беседует со следствием и рассказывает ему, что и куда он спрятал. Далее стало еще яснее, что уголовное дело по хранению и распространению антисоветской литературы фактически закончено и может идти в суд, что все обвиняемые в полной сознанке и раскаянии и рассчитывают на снисхождении. Но вот незадача - в деле нет фактически ни одного вещдока. Все они в сумке, данной на хранение злополучному кардиологу…
И тут в дело вступило качество, поименованное мной первым в списке личных качеств моего приятеля.
- Сумку брал. Что в ней не помню и не знаю. Кому отдал не скажу…
Сказать, что по нему и его несчастной мамаше проехала вся гэбешная машина означает не сказать ничего. Ему и угрожали, и улещивали, как могли. Все напрасно. Ему обещали и рай и ад. Порознь и одновременно. Без толку.
Закончилось все тем, что арестованные комитетом граждане все-таки наскребли по сусекам себе какой-никакой тамиздат в качестве вещьдоков и отправились в Мордовию. А дальше встал ребром вопрос - что делать с Я. - так звали моего друга.
Ну, понятно, что ему вынесли официальное предостережение, заклеймили, где только можно, но и все… А что с ним можно было сделать? Даже с работы его не выгнали. Не за что было. Почему человек должен отдавать кому-то чужую сумку, в которой лежали какие-то книжки?
- Крамола? Это вы говорите, а я говорю, что нет…
Но вот, что они с ним сотворили. Его решили проучить, а именно - избить хорошенько. Чтобы он запомнил, да и другим неповадно было. Решение это было спущено или доведено до сведения по оперативным каналам - не знаю, как в точности все это происходило -от КГБ - ментам. Те в свою очередь организовали это с помощью так называемой «немоты». Это сейчас представляется, что все заказные убийства и прочие расправы являются приметой 90-х годов. Так да не так. На Невском - у Думы и у Сайгона часто стояли кружки т.н. «немоты», т.е. глухонемых, смотрящих друг на друга и бурно жестикулировавших с помощью своего «языка». О них ходила дурная слава, что они могут втолкнуть в свой круг, затеять драку, а потом разбежаться, оставив на земле изувеченного человека, а то и труп.
Что-то подобное и случилось, но по каким-то неведомым законам развития трагедии мой дружок в ответ тоже зафитилил одному из нападавших и сломал ему руку.
Сначала это сочли обоюдной дракой, - тем более, что и герой рассказа был избит до полусмерти. Он повалялся в больнице, вышел и получил повестку в суд. Судья была довольно гуманна и штрафанула его на 30 рублей…
Еще через пару дней он вышел на работу, получил строгача с занесением, засел за диссертацию, а еще через пару недель его арестовали.
Уже без всякого КГБ и сложных интриг дежурный прокурор, проверяя дела по административке, счел, что в деле Я. есть состав преступления, обусловленный, кажется, телесными средней тяжести, хулиганством и т.д. и т.п.
Дальше все пошло по накатанной, дело было ясное, никто не отпирался, травмы налицо, фабула понятна. На группу глухонемых инвалидов напал здоровый бугай, руководствуясь хулиганскими побуждениями, сломал руку. По работе характеризуется положительно, но имеет официальное предостережение по линии КГБ.
Суд - 5 лет-этап-зона….
Надо отметить, что все эти перипетии мой друг вынес стоически, справедливо рассудив, что ни он первый, ни он последний. Что профессия поможет ему вырулить, а дальше, как «фишка ляжет».
Но вот, что случилось дальше. Мать его, потеряв на время единственного сына, буквально сошла с ума. И начала бить во все колокола. Времена уже приближались к горбачевской гласности, скрыть что-либо, включая обстоятельства этого дела, было нельзя. Гэбешники в частных беседах с какими-то доброхотами открещивались и кивали на ментов, менты на «немоту», «немота» мычала. Сделали крайним прокурора, сослав его куда-то в область, но человек попал в лагерь. На пять лет. И ему надо было помочь. А помочь ему могла только власть в лице своих представителей. Об отмене приговора и речи быть не могло. Значит, должен был быть пересмотр в связи с новыми обстоятельствами дела, деятельным раскаянием, недоучетом смягчающих обстоятельств и прочей юридической лабудой. На зону помчался десант из двух довольно влиятельных гэбешников - вот тут внимание. Все же какие-то их косяки в этой истории были - чтобы сделать сидельцу «шоколадное предложение». Он пишет письмо с признанием своих «политических» - все-таки политических - ошибок, выражает раскаяние, сожаление, обещание больше никогда… И его отпускают домой.
Они даже не требовали выдать вещдоки. Вообще ничего. Просто формальное признание вины и раскаяние.
И что в ответ? Шиш…. Ничего, никогда и никак. И тем более вам. Я здесь сижу, у меня есть срок, отмеренный судом. Он меня устраивает. Отпустите по УДО? Хорошо.
Не отпустите? Проживу….
Тут надо сказать, что администрация колонии смотрела на этого своего пассажира весьма прагматически. Он работал на нетяжелом производстве, крутил какие-скрутки из проводов, а временами слушал сердца у жен и матерей офицеров лагеря.
Но приказ есть приказ. Сверху шли директивы любой ценой обеспечить раскаяние и заветную бумажонку, по которой можно было формально реагировать. Прокуратура тогда могла бы подать протест в Президиум Горсуда, тот в свою очередь смягчил бы срок, ограничив его отсиженным и дело было бы в шляпе.
И вот, что они сделали, руководствуясь своими оперчекистскими мозгами. Вечером в отряд, где мой Я. Читал какую-то «сердечную» книжку, присланную с воли, весь в мыле прибежал шнырь санчасти с криками, что некто умирает и требуется немедленная и квалифицированная медицинская помощь. А посему, руководство колонии требует Я. Эту помощь оказать. В полном объеме…
На полу в одном из помещений рабочей зоны без всяких признаков сознания лежал посиневший человек и не дышал. Вокруг подковой стояли люди и мрачно смотрели на бездыханное тело. Кто-то из них молча показал подбежавшему Я. на труп:
- Уже поздно?
- Нет, еще дышит. А что с ним?,- никто толком ничего не объяснил. Подошли еще какие-то люди, окружили, переминаясь с ноги на ногу.
Тут же бегавший фельдшер - вольный - как-то пронзительно заверещал.
- Ну, что ты стоишь? Врач, называется. Делай ему искусственное дыхание. Вот марля. Прочисти рот.
Кто-то при этом незаметно тянул его рукой за рукав и шептал: «брателло, не трогай».
Дальше все было, как в тумане и комедийном фильме одновременно. Я. марле вычистил ему рот и начал делать дыхание рот в рот. Буквально через 20 секунд труп внезапно ожил, порозовел, улыбнулся выбитыми зубами и потянул к себе «реаниматора».
- Смотри, как доктор ваш с петухом целуется,- немедленно прокомментировал кто-то из стоявших вокруг. Народу, надо сказать, было довольно много…
На другой день вся зона знала, что «доктор» крупно «зафарчмачился», что делать с ним непонятно, а решать это некому. Понятно, что в ситуации какой-нибудь отдаленной командировки эту "непонятку" обдумывали бы здравомыслящие люди, знающие цену таким постановкам и подставам. Но тут все делалось быстро, в обстановке нервного возбуждения и угроз. Когда утром мой приятель шел куда-то по рабочим делам из открытых окон помещений отрядов ему кричали вслед:
- Ну что, петушок? Когда к нам на расправу?
На работе с ним никто не разговаривал и в помещении, куда он входил, тут же повисала жуткая тишина.
В столовой, когда он поставил миску (шлемку) на стол, кто-то тут же сбросил ее на пол.
А вечером его вызвали в оперчасть и вежливо спросили, не передумал ли он относительно выхода на свободу при таких, мягко говоря, изменившихся условиях…
Он сказал, что передумал и на все согласен.
- Ну, вот и хорошо, - сказал опер, - мы же для вас стараемся. Вам здесь не нужно находиться. Надо жить нормальной жизнью, лечить людей. Мама ваша очень скучает, опять же…
Дальше все было довольно быстро и скучно. Он написал требуемое письмо, где выразил формальное раскаяние и сожаление. Фельдъегерь доставил его в прокуратуру.
На время рассмотрения начальство поместило его в карантин, а какому-то бОрзому пацану, начавшему бухтеть про то, что «петушатник развели на карнатине» тут же дали 15 суток ШИЗО и больше уже никто не вякал. А еще через какое-то время его вызвал «хозяин» и спросил, как ему живется одному в карантинной комнатенке, где-то за прачечной
- Как жизнь, гражданин Я.?
- Нормально, гражданин начальник колонии…
- Ну, идите домой, товарищ Я.. Документы по-быстрому и на выход.
Уже вечером того же дня он был дома….
Прожил он после этой истории лет 5 или 6. А может 10, яростно возненавидев собственную мать, когда сопоставил все концы и расставил точки над i. Разумеется, ни о какой кардиологии больше не было и речи. Помыкавшись около года на скорой, где всех удивлял полным безразличием и даже ненавистью к пациентам, он устроился диетврачом в какую-то ведомственную медсанчасть на окраине города, где интересовался только едой и мог говорить только о еде во всех ее видах и формах. Ну и еще о дешевом портвейне, конечно. До тюрьмы и сразу после он был очень стройным высоким молодым человеком с хорошей осанкой и никогда не сходившей с лица насмешливой улыбкой. Но уже через год превратился в неповоротливого мастодонта с красновато-синюшным цветом лица и
совершенно потухшими оловянными глазами. Дома он почти и не жил, предпочитая ночевать в больнице, где у него была какая-то ведомственная конура. Там он сошелся то ли с кастеляншей, то ли с завхозом - тоже любительницей выпить-закусить. И по рассказам очевидцев они и квасили ежедневно, да так, что однажды утром, очнувшись за столом, заставленным какими-то грязными тарелками и стаканами, возлюбленная обнаружила Я. мертвым, упавшим лицом прямо в прокисший «оливье».
И хоронили его в какой-то невообразимо тоскливый дождливый день прямо в расползающуюся под ногами желтую жижу две наших сокурсницы, превратившихся из стройных девушек в мокрых куриц, какая-то старушонка и его несгибаемая мать, которая все причитала, что как же плохо все получилось, а хотели все, чтобы было хорошо. Т.е. чтобы было общее благо, publico bono.
Я, кстати, думаю, что он единственный из моих знакомых теперь в раю, потому что точно знал цену свободы. И заплатил за нее.
Свобода воли есть единственное, что отличает человека от животного. А лишение свободы передвижения, контактов и места жительства существенно на эту свободу влияет. Причем иногда парадоксальным образом. Мой близкий друг, оказавшись в свое время в т.н. «собачнике» - sapienti sat - увидел на стене огромную надпись, нацарапанную где-то под потолком, там, где заканчивается «шуба» - вид тюремной штукатурки, создающий сидельцу максимальные неудобства во всех жизненных проявлениях. Нехитрые стихи:
Нет славных дел, нет героизма,
Нет легендарных эпопей,
Есть только иго коммунизма
В архипелагах лагерей,
шедшие фризом по периметру камеры натолкнули его на соображение, что наконец-то он оказался в самом свободном месте из виденных им прежде в хрущевско-брежневском раю..
С этим связан и известный многим, прошедшим экзистенциально важный путь внешнего стеснения, феномен внутреннего раскрепощения, наступающий в неволе. Сенсорная депривация - резкое сокращение притока информации извне - провоцирует и стимулирует мощный внутренний источник. На низовом уровне это всевозможное «народное» творчество - от «тисканья рОманов» до блатной песни и татуировок. На более высоком - различные формы аутистической сублимации. Николай Морозов продумывает в Шлиссельбурге свою новую хронологию и семитомного «Христа», Даниил Андреев пишет на обертках «Розу мира» и «Новейшего Плутарха», Штильмарк «Наследника из Калькутты», а Буковский, не имея не бумаги и чернил, в условиях карцера просто строит воображаемые замки, обставляя их комнаты, раскрашивая стены и зажигая огонь в каминах. Английское название его книги «И возвращается ветер», на мой взгляд, лучше соответствует ее содержанию - To build a castle
Но все это касается тюрьмы, крытки, т.е. ужаснейшего места на земле, изолируюшего человека от общества, но, тем не менее, оставляющего его наедине с самим собой, даже невзирая на тесноту сокамерников и тяготы быта. В конце концов, у него всегда найдется тот квадратный дециметр кирпичной кладки или какой-нибудь столетней давности развод на потолке, разглядывая который вполне возможно построить и оправдать целую вселенную.
Я лично знал одного глубокого философа, важнейшее место в формировании своих взглядов уделявшего не годам, просиженным в библиотеках и аудиториях, а 15 суткам карцера, который он делил с чеченцем, приговоренным в последующем к расстрелу…
Как ни крути, тюрьма стоит столько сколько существует государство, и сама почтенность возраста наполняет ее многообразием смыслов.
Совсем не то советское изобретение - лагерь. Солженицын, как известно, считал, что «лагеря придумал Френкель». Может быть формально это и так, но на самом деле в концепции «исправительно-трудового» вряд ли лежат идеи доступные расторопному одесскому жулику. Скорее, это сплав педологических теорий, от которых давно отшатнулась традиционная педагогика, нашедший себе укрытие в системе исполнения наказаний. Конечно, сейчас никто не употребляет слов «перековка» и «разоружение», но подспудно именно это и происходит в системе ИТК, где де юре до сих пор ставится задача не обеспечить человеку отбытие срока заключения, а ИСПРАВИТЬ его с помощью примитивной директивной психологии и физических мер воздействия.
Тюрьма таких целей не ставит. В тюрьме человек сидит в четырех стенах и чудак или absent-minded professor может спокойно сочинять под шконкой свои катрены, даже пользуясь покровительством местных уголовных авторитетов. В колонии такому персонажу уготована участь «чушка», осужденного помимо неволи постоянно думать о том, как пришита у него бирка, вычищены ли сапоги и заправлена ли постель. Он позорит отряд, выстроенный для утренней поверки на плацу, из-за него возникают проблемы у старшины и дневального, на него орет нарядчик и «спускают собак» руководители секций, из-за него бригада не идет в кино, его заставляют потанцевать или поприседать, чтобы почтальон отдал ему письма, он должен делать «бегущее лицо» при виде любого прапорщика, чтобы не выглядеть праздным, потому что праздность является опасным состоянием, чреватым непонятными последствиями и т.д., и т.п.
Попав в тюрьму личность, имеет множество способов защитить свою свободу.
Самоубийство, реактивная депрессия, деперсонализация, сублимация…
В лагере эти формы самообороны уходят на второй план (за исключением первого по понятным причинам), но на сцену выходят другие актеры.
В тюрьме вас держат взаперти, но в общем-то не воспитывают. В лагере вам разрешают немного погулять, но обрушивают на вас не терпящий никаких возражений и протестов весь арсенал репрессивной педагогики. Вам 50 лет и вы доктор наук - будете учиться аккуратно подтыкать простыню под матрас и ходить строем в столовую. Вы инженер - будете учиться на плиточника и «ложИть» кабанчик в сортире. Вы деловой человек и владелец крупного бизнеса - будете вязать сетки или шить рукавицы. Вы знаете пять языков и преподавали в университете - раз в неделю надо посещать политзанятия, где старлей - воспитанник мухосранского военного училища будет по складам читать какую-нибудь очередную политграмоту…
Ваша статья предполагает УДО по 1\3 отбытого срока, но вы не признали себя виновным - не видать вам УДО, как своих ушей. У вас все хорошо, но вас кто-то невзлюбил п.ч. вы русский или еврей, коротышка или великан, храпите по ночам, похожи на соседа, отбившего жену у опера… Все ваши недруги имеет тысячи способов сделать так, чтобы вы получили взыскание, что автоматически влечет за собой препятствие к условному освобождению.
С этой системой невозможно бороться. Она создана и заточена на то, чтобы поставить вас в полную от нее зависимость, добиться, чтобы вы играли по ее правилам. Т.е. регрессировали до фактически детского уровня взаимоотношений между строгим воспитателем и неразумным ребенком. Хорошо, если вы отдаете себе отчет в том, что происходит, выстраиваете внутреннюю шкалу допустимого, строго отмечая те табу, которые нельзя переступить даже ценой собственной жизни. Но в реальности значительное число людей не рефлексирует относительно происходящего. Они просто начинают жить, как дети, быть, как дети, причудливо трансформируя и собственные привычки, и собственную сексуальность в эти «как бы детские» формы.
Среди них есть наиболее отвратительная прослойка - лучшие ученики, старающиеся понравиться учителю и даже быть лучше, чем он. Классические типы капо немецких лагерей и наши нарядчики и бригадиры (не все, впрочем).
Это конструкция детского подчинения знает и детские же формы протеста. Как правило, демонстративные, иногда нелепые и почти всегда не знающие конкретных целей и методов их реализации. Хотя, конечно, заслуживающие всякого сочувствия, а иногда и уважения. Это всевозможные самоповреждения, тяжелые голодовки, самооговоры, делаемые для того, чтобы любой ценой покинуть этот - иногда засаженный розами и сверкающий новенькой сантехникой - круг ада. Люди берут на себя чужие преступления, глотают ложки, вскрывают животы - лишь бы попасть в больницу или обратно в тюрьму. Подальше от строго взгляда старшей медсестры Рэтчед. Наиболее яркой иллюстрацией такого поведения является, конечно, наколка «раб КПСС», которую делали у себя на лбу некоторые осужденные не так уж давно. При Сталине такого рода контрреволюционная агитация «лечилась» просто. С помощью девятиграммовой таблетки. В более вегетарианские времена боролись иначе. Ножницами вырезая крамольную надпись и сшивая дратвой края кожи сверху и снизу, отчего лицо непослушного приобретало вечноизумленный вид. Поразительно, но находились люди, проделывавшие с собой эту экзекуцию неоднократно…
Описанные механизмы, однако, справляются со своей задачей, и большинство людей выживают, доживают и выходят на свободу. Однако, было бы ошибкой полагать, что проделанное «путешествие на край детства» проходит бесследно. Человек и так социализируется с трудом, дисгармонично, натужно скручивая свою личность из страхов и их нелепых компенсаций - «нам есть чем гордиться» - из позитивистских постулатов и инфернального ужаса смерти, из прогрессистской утопии и экзистенциального отчаяния краткости и бессмысленности жизни…
А тут такой удар ниже пояса, разрушающий хрупкие банальности и мнимости нашего социального статуса. Беда еще и в том, что пережитые состояния распада и регресса до уровня - иногда - собачонки, вылизывающей сапоги своего мучителя, склонно повторяться по типу посттравматического стресса, когда любой начальственный намек, любая шутка хоть как-то напоминающая о пережитых невзгодах, как по щелчку пальцев оживляет прежние регрессивные защиты и заставляет весь народ падать ниц перед каким-нибудь ничтожеством в виртуальной портупее. Или биться в пароксизме русского бунта - бессмысленного и беспощадного. Чтобы потом, как верный Руслан из владимовской повести, опять возвращаться и выть у лагерных ворот.
Печально и то, что такого рода переживания, в силу их особой эмоциональной значимости, передаются в формах чем-то напоминающих импринтинг. Иначе откуда в окружающих так много типовых реакций безотчетного подчинения грубой силе и диктату примитивных приемов социальной педагогики? Откуда даже у 16-летних эта система условных рефлексов, въевшихся в подсознание идиом и проклятий, ритуальных приседаний и заклинаний?
Что касается воспитателей и тюремщиков, то и их роли подробно прописаны в системе тотального регресса, обеспечиваемого государством носителем прогресса - где ты Оруэлл… Впрочем, тут скорее более уместен «Повелитель мух». Или стерхов, что несомненно актуальнее.
Я все это написал, п.ч., отталкиваясь от Толоконниковой, вспомнил историю моего однокашника, случившуюся уже более 30 лет тому назад. Обычный юноша - наполовину поляк, отец бросил их с матерью, когда ему было лет 7. Самый травматический возраст для такого расставания - а какой нет? Сколько его помню, всегда отличался двумя постоянными качествами. До патологии доходящим стремлением к независимости - а может это и есть норма? И желанием стать врачом. Причем не просто врачом, а кардиологом. Потом, анализируя эти обстоятельства, он сам мне говорил, что в те особенно драматические моменты, когда опустел их дом, а мать его держалась за сердце и что-то бесконечно полушепотом часами втолковывала кому-то по телефону, он делал вид что спит, а сам, стиснув зубы от жалости к самому себе и их разрушенному миру, смотрел на книжную полку, где стояла книга Джанелидзе «Раны сердца». В общем, как-то все это в нем соткалось и спряглось и после школы он без всякого блата при сумасшедшем конкурсе поступил в институт, сразу пошел в СНО и ни у кого не возникало никаких сомнений, что он будет совершенно замечательным специалистом.. Так оно и случилось и закончив институт он попал в какую-то престижную больницу, где всех поражал тем пижонским обстоятельством, что мог не пользоваться фонендоскопом, а слушать грудь без всяких приспособлений, что у него выходило точнее и лучше, чем у вооруженных современными трубками коллег. Его очень ценили и перспективы открывавшиеся впереди были радужными и понятными. Мать в нем души не чаяла, уже нарисовалась на горизонте какая-то милая девушка, поездка на стажировку в ГДР и прочие маленькие радости.
При этом он совсем был не чужд мелкого фрондерства, читал какой-то сам и тамиздат, но не более…
Однажды один из общих приятелей притащил ему на хранение целую сумку какой-то литературы, а потом исчез. Справедливо рассудив, что хранить чужое имущество такого рода дома довольно опасно, он куда-то отвез эту сумку, перепрятав в шахматном порядке. Т.е. отдал кому-то, кто отдал в свою очередь другому человеку, так что даже в особых обстоятельствах найти искомое было весьма затруднительно.
Через короткое время выяснилось, что владелец сумки арестован. Еще через пару недель стало ясно, что он охотно беседует со следствием и рассказывает ему, что и куда он спрятал. Далее стало еще яснее, что уголовное дело по хранению и распространению антисоветской литературы фактически закончено и может идти в суд, что все обвиняемые в полной сознанке и раскаянии и рассчитывают на снисхождении. Но вот незадача - в деле нет фактически ни одного вещдока. Все они в сумке, данной на хранение злополучному кардиологу…
И тут в дело вступило качество, поименованное мной первым в списке личных качеств моего приятеля.
- Сумку брал. Что в ней не помню и не знаю. Кому отдал не скажу…
Сказать, что по нему и его несчастной мамаше проехала вся гэбешная машина означает не сказать ничего. Ему и угрожали, и улещивали, как могли. Все напрасно. Ему обещали и рай и ад. Порознь и одновременно. Без толку.
Закончилось все тем, что арестованные комитетом граждане все-таки наскребли по сусекам себе какой-никакой тамиздат в качестве вещьдоков и отправились в Мордовию. А дальше встал ребром вопрос - что делать с Я. - так звали моего друга.
Ну, понятно, что ему вынесли официальное предостережение, заклеймили, где только можно, но и все… А что с ним можно было сделать? Даже с работы его не выгнали. Не за что было. Почему человек должен отдавать кому-то чужую сумку, в которой лежали какие-то книжки?
- Крамола? Это вы говорите, а я говорю, что нет…
Но вот, что они с ним сотворили. Его решили проучить, а именно - избить хорошенько. Чтобы он запомнил, да и другим неповадно было. Решение это было спущено или доведено до сведения по оперативным каналам - не знаю, как в точности все это происходило -от КГБ - ментам. Те в свою очередь организовали это с помощью так называемой «немоты». Это сейчас представляется, что все заказные убийства и прочие расправы являются приметой 90-х годов. Так да не так. На Невском - у Думы и у Сайгона часто стояли кружки т.н. «немоты», т.е. глухонемых, смотрящих друг на друга и бурно жестикулировавших с помощью своего «языка». О них ходила дурная слава, что они могут втолкнуть в свой круг, затеять драку, а потом разбежаться, оставив на земле изувеченного человека, а то и труп.
Что-то подобное и случилось, но по каким-то неведомым законам развития трагедии мой дружок в ответ тоже зафитилил одному из нападавших и сломал ему руку.
Сначала это сочли обоюдной дракой, - тем более, что и герой рассказа был избит до полусмерти. Он повалялся в больнице, вышел и получил повестку в суд. Судья была довольно гуманна и штрафанула его на 30 рублей…
Еще через пару дней он вышел на работу, получил строгача с занесением, засел за диссертацию, а еще через пару недель его арестовали.
Уже без всякого КГБ и сложных интриг дежурный прокурор, проверяя дела по административке, счел, что в деле Я. есть состав преступления, обусловленный, кажется, телесными средней тяжести, хулиганством и т.д. и т.п.
Дальше все пошло по накатанной, дело было ясное, никто не отпирался, травмы налицо, фабула понятна. На группу глухонемых инвалидов напал здоровый бугай, руководствуясь хулиганскими побуждениями, сломал руку. По работе характеризуется положительно, но имеет официальное предостережение по линии КГБ.
Суд - 5 лет-этап-зона….
Надо отметить, что все эти перипетии мой друг вынес стоически, справедливо рассудив, что ни он первый, ни он последний. Что профессия поможет ему вырулить, а дальше, как «фишка ляжет».
Но вот, что случилось дальше. Мать его, потеряв на время единственного сына, буквально сошла с ума. И начала бить во все колокола. Времена уже приближались к горбачевской гласности, скрыть что-либо, включая обстоятельства этого дела, было нельзя. Гэбешники в частных беседах с какими-то доброхотами открещивались и кивали на ментов, менты на «немоту», «немота» мычала. Сделали крайним прокурора, сослав его куда-то в область, но человек попал в лагерь. На пять лет. И ему надо было помочь. А помочь ему могла только власть в лице своих представителей. Об отмене приговора и речи быть не могло. Значит, должен был быть пересмотр в связи с новыми обстоятельствами дела, деятельным раскаянием, недоучетом смягчающих обстоятельств и прочей юридической лабудой. На зону помчался десант из двух довольно влиятельных гэбешников - вот тут внимание. Все же какие-то их косяки в этой истории были - чтобы сделать сидельцу «шоколадное предложение». Он пишет письмо с признанием своих «политических» - все-таки политических - ошибок, выражает раскаяние, сожаление, обещание больше никогда… И его отпускают домой.
Они даже не требовали выдать вещдоки. Вообще ничего. Просто формальное признание вины и раскаяние.
И что в ответ? Шиш…. Ничего, никогда и никак. И тем более вам. Я здесь сижу, у меня есть срок, отмеренный судом. Он меня устраивает. Отпустите по УДО? Хорошо.
Не отпустите? Проживу….
Тут надо сказать, что администрация колонии смотрела на этого своего пассажира весьма прагматически. Он работал на нетяжелом производстве, крутил какие-скрутки из проводов, а временами слушал сердца у жен и матерей офицеров лагеря.
Но приказ есть приказ. Сверху шли директивы любой ценой обеспечить раскаяние и заветную бумажонку, по которой можно было формально реагировать. Прокуратура тогда могла бы подать протест в Президиум Горсуда, тот в свою очередь смягчил бы срок, ограничив его отсиженным и дело было бы в шляпе.
И вот, что они сделали, руководствуясь своими оперчекистскими мозгами. Вечером в отряд, где мой Я. Читал какую-то «сердечную» книжку, присланную с воли, весь в мыле прибежал шнырь санчасти с криками, что некто умирает и требуется немедленная и квалифицированная медицинская помощь. А посему, руководство колонии требует Я. Эту помощь оказать. В полном объеме…
На полу в одном из помещений рабочей зоны без всяких признаков сознания лежал посиневший человек и не дышал. Вокруг подковой стояли люди и мрачно смотрели на бездыханное тело. Кто-то из них молча показал подбежавшему Я. на труп:
- Уже поздно?
- Нет, еще дышит. А что с ним?,- никто толком ничего не объяснил. Подошли еще какие-то люди, окружили, переминаясь с ноги на ногу.
Тут же бегавший фельдшер - вольный - как-то пронзительно заверещал.
- Ну, что ты стоишь? Врач, называется. Делай ему искусственное дыхание. Вот марля. Прочисти рот.
Кто-то при этом незаметно тянул его рукой за рукав и шептал: «брателло, не трогай».
Дальше все было, как в тумане и комедийном фильме одновременно. Я. марле вычистил ему рот и начал делать дыхание рот в рот. Буквально через 20 секунд труп внезапно ожил, порозовел, улыбнулся выбитыми зубами и потянул к себе «реаниматора».
- Смотри, как доктор ваш с петухом целуется,- немедленно прокомментировал кто-то из стоявших вокруг. Народу, надо сказать, было довольно много…
На другой день вся зона знала, что «доктор» крупно «зафарчмачился», что делать с ним непонятно, а решать это некому. Понятно, что в ситуации какой-нибудь отдаленной командировки эту "непонятку" обдумывали бы здравомыслящие люди, знающие цену таким постановкам и подставам. Но тут все делалось быстро, в обстановке нервного возбуждения и угроз. Когда утром мой приятель шел куда-то по рабочим делам из открытых окон помещений отрядов ему кричали вслед:
- Ну что, петушок? Когда к нам на расправу?
На работе с ним никто не разговаривал и в помещении, куда он входил, тут же повисала жуткая тишина.
В столовой, когда он поставил миску (шлемку) на стол, кто-то тут же сбросил ее на пол.
А вечером его вызвали в оперчасть и вежливо спросили, не передумал ли он относительно выхода на свободу при таких, мягко говоря, изменившихся условиях…
Он сказал, что передумал и на все согласен.
- Ну, вот и хорошо, - сказал опер, - мы же для вас стараемся. Вам здесь не нужно находиться. Надо жить нормальной жизнью, лечить людей. Мама ваша очень скучает, опять же…
Дальше все было довольно быстро и скучно. Он написал требуемое письмо, где выразил формальное раскаяние и сожаление. Фельдъегерь доставил его в прокуратуру.
На время рассмотрения начальство поместило его в карантин, а какому-то бОрзому пацану, начавшему бухтеть про то, что «петушатник развели на карнатине» тут же дали 15 суток ШИЗО и больше уже никто не вякал. А еще через какое-то время его вызвал «хозяин» и спросил, как ему живется одному в карантинной комнатенке, где-то за прачечной
- Как жизнь, гражданин Я.?
- Нормально, гражданин начальник колонии…
- Ну, идите домой, товарищ Я.. Документы по-быстрому и на выход.
Уже вечером того же дня он был дома….
Прожил он после этой истории лет 5 или 6. А может 10, яростно возненавидев собственную мать, когда сопоставил все концы и расставил точки над i. Разумеется, ни о какой кардиологии больше не было и речи. Помыкавшись около года на скорой, где всех удивлял полным безразличием и даже ненавистью к пациентам, он устроился диетврачом в какую-то ведомственную медсанчасть на окраине города, где интересовался только едой и мог говорить только о еде во всех ее видах и формах. Ну и еще о дешевом портвейне, конечно. До тюрьмы и сразу после он был очень стройным высоким молодым человеком с хорошей осанкой и никогда не сходившей с лица насмешливой улыбкой. Но уже через год превратился в неповоротливого мастодонта с красновато-синюшным цветом лица и
совершенно потухшими оловянными глазами. Дома он почти и не жил, предпочитая ночевать в больнице, где у него была какая-то ведомственная конура. Там он сошелся то ли с кастеляншей, то ли с завхозом - тоже любительницей выпить-закусить. И по рассказам очевидцев они и квасили ежедневно, да так, что однажды утром, очнувшись за столом, заставленным какими-то грязными тарелками и стаканами, возлюбленная обнаружила Я. мертвым, упавшим лицом прямо в прокисший «оливье».
И хоронили его в какой-то невообразимо тоскливый дождливый день прямо в расползающуюся под ногами желтую жижу две наших сокурсницы, превратившихся из стройных девушек в мокрых куриц, какая-то старушонка и его несгибаемая мать, которая все причитала, что как же плохо все получилось, а хотели все, чтобы было хорошо. Т.е. чтобы было общее благо, publico bono.
Я, кстати, думаю, что он единственный из моих знакомых теперь в раю, потому что точно знал цену свободы. И заплатил за нее.