23 КАМЕРЫ (окончание)
23
Со мной очень трудно разговаривать. Я родился в проклятый год Огненной Лошади - в год, когда новообращённые средневековые католички отказывались беременеть или подбрасывали своих отпрысков к монастырским дверям, если уж случалось быть неосторожными в порыве эротического влечения. Этот древний страх несколько рассеялся во второй половине двадцатого века, но всё же задержался в материнских генах отголоском какой-то смутной и неопределённой тревоги. Считалось, что рождённые в этот год дети унаследуют трудную судьбу и будут злы, одиноки и несчастливы. Считалось, что на Огненной Лошади - раз в шестьдесят лет - пролетает над землёй усталый Кабальеро и накладывает свою убийственную печать на каждого, кто вышел из материнского чрева, чтобы приветствовать его мрачный полёт.
Эти младенцы очевидно отличаются от иных, увидевших свет под другими знамениями. Все они имеют отметины на коже. Все они бессознательно и глубоко порочны, если толковать слово «порок» по параграфам полицейских справочников. Так вот, они дурны. А во взорах у них можно прочесть самую искреннюю печаль. Эти младенцы - не плод какого-либо родительского преступления. Увы. Эти младенцы - дети того, кого изнурённые воздержанием христиане опрометчиво называют Князем мира сего - Дьяволом. Эти младенцы страдают и маются, не находя себе ни места, ни назначения в этом заброшенном на задворки галактики мире. Не стоило бы совершать над ними обряд крещения… Впрочем, всякое суеверие является лишь отражением господствующей идеологии. Например, в некоторых районах Индии и Южного Китая младенцы и особенно мальчики, появившиеся из материнского чрева именно в год Огненной Лошади, почитаются за прирождённых святых и в честь их воплощения совершаются праздничные богослужения. И если учесть, что в тех «некоторых» районах Индии и Южного Китая проживает около миллиарда человек, то контраргументы малочисленной секты православных трудно рассматривать в качестве основополагающей истины. Жаль, что я обрёл жизнь не в Индии, на жёлтых берегах священной Ганги, а в России, на крутых волжских склонах, у реки, истекающей из-под ключевых камней Валдайской возвышенности. Впрочем, Волга - протяжённая река, и даже в Ульяновске воды её вымывают на прибрежный песок красный щебень из руин полуязыческой Ольгиной обители.
Со мной очень трудно разговаривать, потому что я почти никогда не слушаю собеседника. Меня практически не интересуют чужие мысли и мнения. Я вообще не переношу конкретных утверждений и однозначных высказываний. Мне по душе лишь предположения и поиск. Может быть, именно поэтому единственными моими единомышленниками являются французские импрессионисты батиньольской школы, да считанные на пальцах лирические поэты, из которых я особенно выделяю Лермонтова, Эдгара По, Уильяма Блейка, Заболоцкого и Джима Моррисона. Меня интересует всё и ничего в частности. Сам я кричаще противоречив. И когда я говорю о себе, мне кажется, что я просматриваю фотографическую нарезку, сложенную из судеб нескольких людей. Вполне возможно, что так оно и есть, ведь я живу в бесконечных скитаниях, учусь, перенимаю традиции мест, где останавливаюсь на ночлег, и представляю себя таким, каким являюсь в данную минуту. И это не значит, что завтра ничего не изменится. Скорее наоборот - завтра я стану уже другим и не подпишусь ни под одной строчкой, высказанной в этой рукописи. Ведь завтра - это не будущее, не продолжение одной и той же бессмысленности. Завтра - это новая, может быть, гораздо худшая жизнь. И кто знает, на каком змеином зигзаге остановится сиплый метроном моего сердца. И если он не остановился тогда, в воронежской зоне, то лишь потому, что у каждого из нас есть обязательный запас везения. Всё-таки без доли удачи практически невозможно выжить в этом мире.
Что ж, очень часто мы подразумеваем под словом «удача» не более чем стечение объективных обстоятельств. Всего лишь события, касающиеся нас тогда, когда мы о них и не подозреваем. Но если мы тщательно поворошим своё прошлое, то непременно обнаружим все предпосылки к сегодняшнему дню. И если нам удастся кристаллизовать день сегодняшний, то мы увидим угли завтрашней ночи. Контракт на жизнь подписан материнской кровью без нашего участия. Но нам этот контракт исполнять.
Отзывчивая сталь решётки отбивает рассеянный ритм сливающегося по водосточным жёлобам дождя. Первого весеннего дождя. Апрель. И льёт, и льёт… Рассыпающиеся над землёй небесные потоки вводят неустойчивое сознание в состояние мемориальной растерянности. Вечное созерцание точки невозврата. Вынужденное самадхи. Бесконечная линия исчезающих точек… Нам никогда не суждено удержаться ни на одной из них даже мгновение. Проходящий поток сырого времени гасит свечи путеводных звёзд, заливает посадочные костры и мы снова и снова, как незрячие утробные рыбы, вынуждены двигаться по жизни вслепую. Мир полон открытий, он протягивает нам созревшие ягоды своих тайн, но мы лишь неловко ощупываем себя и поражаемся своему простому устройству. Где мы и кто мы… Прозревший Конфуций полагал, что люди не смеют выразить себя до той поры, пока не уйдут из жизни их родители. Влага.
И мать иногда бывает случайностью. И ненавидящий себя, в первую очередь, ненавидит ту, которая выносила в себе эту ненависть.
Дефис, не разделяющий понятий.
Испачканный аквамарин сочащегося неба играет в шашки разноцветных луж. Не спасают ни стены, ни сполох, ни железный шатёр обречённости. И где бы мы ни были, какими бы ядами ни отпивали приступы холодного одиночества, нам никогда не суждено забыться до руин… И бессмысленная толпа сурового скитальца, и безрадостный остров с изумрудными дворцами, и утрата покоя, и надежда на Царствие божие - сон всё. Густой, непрерывный сон тонкокожего комочка, свернувшегося в тревожной жидкости женского живота. И рождение - лишь начало продолжительной агонии, скорбной или великолепной, беспечной или полной насущных и неразрешимых забот. Сон всё или ужас - не имеет значения… И когда завершатся душевные корчи, когда последний вдох обречённого принесет смиренный покой, когда отвратительные Эвмениды оторвут от сердца кровожадных и мстительных змей, когда померкнет огонёк последнего светлячка надежды, когда покидающий тело дух зависнет на рвущемся скрипичном волоске… мы почувствуем, как тёплые материнские губы увлажнят поцелуями наши остекленевшие глаза.
Всё читается в глазах. Мгновенная радость и бесконечная боль, скрытое упование и откровенное отчаяние, вертикальный свет и расползающийся сумрак, капля бессмертия и океанская пропасть забвения - в глазах. И неожиданный проблеск надежды… И ангелы занимаются предписанным делом. Каждый занимается предписанным ему делом. Конвой своим, а медики своим. И оттого, что лично я не знаком с этими предписаниями, ещё не следует, что в дело непременно вмешались потусторонние силы. Ах как бы хотелось… К апрелю тысяча девятьсот восемьдесят шестого года я был доведён до такого трепетного состояния, что уже не мог самостоятельно передвигаться по карцерной камере. Казалось, что копошащиеся в одежде вши сильнее меня. Умирать было легко, потому что жизни не существовало. Медицинская статистика и надписи на могильных плитах утверждают, что чаще всего смерть настигает человека либо за неделю до, либо через неделю после собственного дня рождения. Период кризиса. Я валялся на отсыревшем полу и не знал, что пришло время плановой стационарной проверки тех, кто находился в седьмой группе туберкулёзного учёта. В те времена государство ещё следило за состоянием здоровья своих рабов. Следило комплексно, поэтому погибали лишь безымянные одиночки, при общем сохранении коллективного здоровья безликих масс. Я оказался в массе. Спецчасть готовила документы на отправку осужденного Ханжина в тюремную больницу города Воронежа, о чём я, конечно же, не догадывался, валяясь на карцерном полу. Шёл шестой или седьмой день после двадцатой даты моего рождения. Конец апреля.
Неожиданно громко, будто проламывая хрупкую скорлупу моего пустеющего черепа, открылась «кормушка», и в железном прямоугольнике образовалась крайне встревоженная рожа прапорщика, известного под прозвищем Алтын.
- Ты знаешь, что произошло! - зловеще произнесла рожа, чуть подёргиваясь от чрезмерной взволнованности.
Я усмехнулся. Мне было всё равно.
- Чернобыль взорвался! - сообщила рожа, словно возвещая о конце света. - Знаешь, что такое «Чернобыль»!?
Я снова усмехнулся. Мне было всё равно.
- Это ж станция атомная! Реактор бля! - причавкивая, затараторила рожа, спеша поделиться ужасом. - Щас такое начнётся, такое!..
- Что начнётся? - в общем, безразлично выдавил я.
- Что!.. Да теперь… Да теперь всем нам пиздец настанет! - багровея, заверещала рожа. - Пиздец, понимаешь!
- Да мне уже пиздец, - прошептал я, и на душе стало легко и спокойно. Не знаю отчего.
Ну вот, пожалуй, и всё, что мне хотелось рассказать о тех годах моей жизни, по истечении двух десятков лет. Остальное оказалось малозначимым, отчасти надуманным и безынтересным. Вонзившийся в духовную отмель дредноут романтики истёк пробоинами иррационализма. А романтика, как подсказывает истёршийся в переплёте справочник - всего лишь направление в литературе, пришедшее на смену классицизму. Романтике свойственны «утверждение свободы личности художника, искреннее выражение им своих чувств, неудовлетворённость жизнью, стремление к неопределённому идеалу, уход в мечту», побег в фантазию… Он пел разлуку и печаль… Я наконец-то счастлив оттого, что мне нечего больше сказать о себе. Хотелось бы просто побродить по Вселенной с фотографическим аппаратом… Не забудьте сжечь его вместе с моим трупом.
Со мной очень трудно разговаривать. Я родился в проклятый год Огненной Лошади - в год, когда новообращённые средневековые католички отказывались беременеть или подбрасывали своих отпрысков к монастырским дверям, если уж случалось быть неосторожными в порыве эротического влечения. Этот древний страх несколько рассеялся во второй половине двадцатого века, но всё же задержался в материнских генах отголоском какой-то смутной и неопределённой тревоги. Считалось, что рождённые в этот год дети унаследуют трудную судьбу и будут злы, одиноки и несчастливы. Считалось, что на Огненной Лошади - раз в шестьдесят лет - пролетает над землёй усталый Кабальеро и накладывает свою убийственную печать на каждого, кто вышел из материнского чрева, чтобы приветствовать его мрачный полёт.
Эти младенцы очевидно отличаются от иных, увидевших свет под другими знамениями. Все они имеют отметины на коже. Все они бессознательно и глубоко порочны, если толковать слово «порок» по параграфам полицейских справочников. Так вот, они дурны. А во взорах у них можно прочесть самую искреннюю печаль. Эти младенцы - не плод какого-либо родительского преступления. Увы. Эти младенцы - дети того, кого изнурённые воздержанием христиане опрометчиво называют Князем мира сего - Дьяволом. Эти младенцы страдают и маются, не находя себе ни места, ни назначения в этом заброшенном на задворки галактики мире. Не стоило бы совершать над ними обряд крещения… Впрочем, всякое суеверие является лишь отражением господствующей идеологии. Например, в некоторых районах Индии и Южного Китая младенцы и особенно мальчики, появившиеся из материнского чрева именно в год Огненной Лошади, почитаются за прирождённых святых и в честь их воплощения совершаются праздничные богослужения. И если учесть, что в тех «некоторых» районах Индии и Южного Китая проживает около миллиарда человек, то контраргументы малочисленной секты православных трудно рассматривать в качестве основополагающей истины. Жаль, что я обрёл жизнь не в Индии, на жёлтых берегах священной Ганги, а в России, на крутых волжских склонах, у реки, истекающей из-под ключевых камней Валдайской возвышенности. Впрочем, Волга - протяжённая река, и даже в Ульяновске воды её вымывают на прибрежный песок красный щебень из руин полуязыческой Ольгиной обители.
Со мной очень трудно разговаривать, потому что я почти никогда не слушаю собеседника. Меня практически не интересуют чужие мысли и мнения. Я вообще не переношу конкретных утверждений и однозначных высказываний. Мне по душе лишь предположения и поиск. Может быть, именно поэтому единственными моими единомышленниками являются французские импрессионисты батиньольской школы, да считанные на пальцах лирические поэты, из которых я особенно выделяю Лермонтова, Эдгара По, Уильяма Блейка, Заболоцкого и Джима Моррисона. Меня интересует всё и ничего в частности. Сам я кричаще противоречив. И когда я говорю о себе, мне кажется, что я просматриваю фотографическую нарезку, сложенную из судеб нескольких людей. Вполне возможно, что так оно и есть, ведь я живу в бесконечных скитаниях, учусь, перенимаю традиции мест, где останавливаюсь на ночлег, и представляю себя таким, каким являюсь в данную минуту. И это не значит, что завтра ничего не изменится. Скорее наоборот - завтра я стану уже другим и не подпишусь ни под одной строчкой, высказанной в этой рукописи. Ведь завтра - это не будущее, не продолжение одной и той же бессмысленности. Завтра - это новая, может быть, гораздо худшая жизнь. И кто знает, на каком змеином зигзаге остановится сиплый метроном моего сердца. И если он не остановился тогда, в воронежской зоне, то лишь потому, что у каждого из нас есть обязательный запас везения. Всё-таки без доли удачи практически невозможно выжить в этом мире.
Что ж, очень часто мы подразумеваем под словом «удача» не более чем стечение объективных обстоятельств. Всего лишь события, касающиеся нас тогда, когда мы о них и не подозреваем. Но если мы тщательно поворошим своё прошлое, то непременно обнаружим все предпосылки к сегодняшнему дню. И если нам удастся кристаллизовать день сегодняшний, то мы увидим угли завтрашней ночи. Контракт на жизнь подписан материнской кровью без нашего участия. Но нам этот контракт исполнять.
Отзывчивая сталь решётки отбивает рассеянный ритм сливающегося по водосточным жёлобам дождя. Первого весеннего дождя. Апрель. И льёт, и льёт… Рассыпающиеся над землёй небесные потоки вводят неустойчивое сознание в состояние мемориальной растерянности. Вечное созерцание точки невозврата. Вынужденное самадхи. Бесконечная линия исчезающих точек… Нам никогда не суждено удержаться ни на одной из них даже мгновение. Проходящий поток сырого времени гасит свечи путеводных звёзд, заливает посадочные костры и мы снова и снова, как незрячие утробные рыбы, вынуждены двигаться по жизни вслепую. Мир полон открытий, он протягивает нам созревшие ягоды своих тайн, но мы лишь неловко ощупываем себя и поражаемся своему простому устройству. Где мы и кто мы… Прозревший Конфуций полагал, что люди не смеют выразить себя до той поры, пока не уйдут из жизни их родители. Влага.
И мать иногда бывает случайностью. И ненавидящий себя, в первую очередь, ненавидит ту, которая выносила в себе эту ненависть.
Дефис, не разделяющий понятий.
Испачканный аквамарин сочащегося неба играет в шашки разноцветных луж. Не спасают ни стены, ни сполох, ни железный шатёр обречённости. И где бы мы ни были, какими бы ядами ни отпивали приступы холодного одиночества, нам никогда не суждено забыться до руин… И бессмысленная толпа сурового скитальца, и безрадостный остров с изумрудными дворцами, и утрата покоя, и надежда на Царствие божие - сон всё. Густой, непрерывный сон тонкокожего комочка, свернувшегося в тревожной жидкости женского живота. И рождение - лишь начало продолжительной агонии, скорбной или великолепной, беспечной или полной насущных и неразрешимых забот. Сон всё или ужас - не имеет значения… И когда завершатся душевные корчи, когда последний вдох обречённого принесет смиренный покой, когда отвратительные Эвмениды оторвут от сердца кровожадных и мстительных змей, когда померкнет огонёк последнего светлячка надежды, когда покидающий тело дух зависнет на рвущемся скрипичном волоске… мы почувствуем, как тёплые материнские губы увлажнят поцелуями наши остекленевшие глаза.
Всё читается в глазах. Мгновенная радость и бесконечная боль, скрытое упование и откровенное отчаяние, вертикальный свет и расползающийся сумрак, капля бессмертия и океанская пропасть забвения - в глазах. И неожиданный проблеск надежды… И ангелы занимаются предписанным делом. Каждый занимается предписанным ему делом. Конвой своим, а медики своим. И оттого, что лично я не знаком с этими предписаниями, ещё не следует, что в дело непременно вмешались потусторонние силы. Ах как бы хотелось… К апрелю тысяча девятьсот восемьдесят шестого года я был доведён до такого трепетного состояния, что уже не мог самостоятельно передвигаться по карцерной камере. Казалось, что копошащиеся в одежде вши сильнее меня. Умирать было легко, потому что жизни не существовало. Медицинская статистика и надписи на могильных плитах утверждают, что чаще всего смерть настигает человека либо за неделю до, либо через неделю после собственного дня рождения. Период кризиса. Я валялся на отсыревшем полу и не знал, что пришло время плановой стационарной проверки тех, кто находился в седьмой группе туберкулёзного учёта. В те времена государство ещё следило за состоянием здоровья своих рабов. Следило комплексно, поэтому погибали лишь безымянные одиночки, при общем сохранении коллективного здоровья безликих масс. Я оказался в массе. Спецчасть готовила документы на отправку осужденного Ханжина в тюремную больницу города Воронежа, о чём я, конечно же, не догадывался, валяясь на карцерном полу. Шёл шестой или седьмой день после двадцатой даты моего рождения. Конец апреля.
Неожиданно громко, будто проламывая хрупкую скорлупу моего пустеющего черепа, открылась «кормушка», и в железном прямоугольнике образовалась крайне встревоженная рожа прапорщика, известного под прозвищем Алтын.
- Ты знаешь, что произошло! - зловеще произнесла рожа, чуть подёргиваясь от чрезмерной взволнованности.
Я усмехнулся. Мне было всё равно.
- Чернобыль взорвался! - сообщила рожа, словно возвещая о конце света. - Знаешь, что такое «Чернобыль»!?
Я снова усмехнулся. Мне было всё равно.
- Это ж станция атомная! Реактор бля! - причавкивая, затараторила рожа, спеша поделиться ужасом. - Щас такое начнётся, такое!..
- Что начнётся? - в общем, безразлично выдавил я.
- Что!.. Да теперь… Да теперь всем нам пиздец настанет! - багровея, заверещала рожа. - Пиздец, понимаешь!
- Да мне уже пиздец, - прошептал я, и на душе стало легко и спокойно. Не знаю отчего.
Ну вот, пожалуй, и всё, что мне хотелось рассказать о тех годах моей жизни, по истечении двух десятков лет. Остальное оказалось малозначимым, отчасти надуманным и безынтересным. Вонзившийся в духовную отмель дредноут романтики истёк пробоинами иррационализма. А романтика, как подсказывает истёршийся в переплёте справочник - всего лишь направление в литературе, пришедшее на смену классицизму. Романтике свойственны «утверждение свободы личности художника, искреннее выражение им своих чувств, неудовлетворённость жизнью, стремление к неопределённому идеалу, уход в мечту», побег в фантазию… Он пел разлуку и печаль… Я наконец-то счастлив оттого, что мне нечего больше сказать о себе. Хотелось бы просто побродить по Вселенной с фотографическим аппаратом… Не забудьте сжечь его вместе с моим трупом.