23 КАМЕРЫ (продолжение)
13
Тюрьма так неистово ликовала по поводу смерти генсека Брежнева, что отдельные, особо вдохновенные вопли слышались, наверное, даже на похоронах. Вполне возможно, что под воздействием именно этой энергии гроб государя выскользнул из рук могильщиков и с грохотом рухнул в яму, приготовленную сразу за мавзолеем.
Все ждали амнистию. Видимо, настолько прочно закрепилась в арестантском сознании взаимосвязь между смертью Сталина и последующим массовым освобождением из лагерей, что кончина Леонида Ильича невольно ассоциировалась с большим праздником свободы! И опровергнуть это ожидание было нечем - между Сталиным и Брежневым никто не умер на посту.
Зеки радовались не самому факту смерти правителя, а тому осознанию, что предположения, даже самые фантастические, в принципе, сбываются. Как-то так располагаются звёзды, как-то так перекрещиваются толкования хиромантов, что желаемое становится возможным. Нет, никто не колдовал над кофеваркой, не вытягивал из цыганской колоды убийственного крестового туза, не видел в жижице расплавленного воска руины Кремля. Нет. Просто огромному количеству граждан страны советов одновременно возжелалось перемен. Желание это было ещё достаточно смутным, ни во что не оформленным, стихийным и отчасти безнадёжным… Но кто-то, когда-то, на забытой богом пересылке заговаривал вдруг, что вот умрёт вождь - и отпустят рабов. Кто опустит… Куда отпустит… Да и можно ли было поверить в безумство о том, что Брежнев когда-нибудь умрёт! Он ж бессмертен, как Кобзон или как Алла Пугачёва! Боги не умирают. И вот Брежнев ушёл… Маяковский измучился с первой строчкой стихотворения, посвящённого гибели Есенина. «Вы ушли… Серёжа, в мир иной». Нет, слишком фамильярно. Да и «мир иной» в устах атеиста… Чёрт, как же? Как? «Вы ушли… навечно… в мир иной». Вульгарно. Пошло. Как же? Как? Маяковский потому и гений! «Вы ушли, как говорится, в мир иной». Вот в этом «как говорится» заключено всё самое главное, всё отношение и к поэту, и к бессмертию. Яд и горечь. Вот и Брежнев ушёл, как говорится, в мир иной. Гроб грохотнул на всю страну. И если уж его смерть стала явью, если уж такое свершилось, то чего там амнистия… Мелочь. Можно и не сомневаться.
Надежда на амнистию - ещё одна тюремная болезнь.
И всё-таки эта болезнь поражала меня очень медленно. Или у меня был врождённо крепкий иммунитет на всякого род надежды. Я не верил ни в какие амнистии, не верил в перемену участи, не верил, потому что не ощущал себя частью того организма, на который имели влияние слабительные капли указов и укрепляющие пилюли приказов. Ожидание государственного снисхождения было бы для меня равносильно признанию в совершении преступления. А я в этом не мог признаться. Тем более признаться самому себе. В моём понимании преступление и тюремное наказание никак не были связаны между собой. Нарушение установленных законов далеко не всегда является преступлением, если трактовать данное понятие как совершение злодеяния. Зло - это боль. Но та же боль воспитывает судьбы. Нет, что-то здесь не так… И потом, что такое тюрьма? Это всего лишь искусственно ограниченная разновидность обыкновенного человеческого быта. Это существование в тех же координатах, по тем же самым законам, которыми руководствуются в повседневности ещё не арестованные граждане. Только здесь, в периметре неволи, эти законы упрощены до примитивизма и обострены до остервенения. И если развитие идёт путём усложнения, то деградация всегда стремится к простоте решений. И если я не признавал это бессмысленное подчинение размеренно-упрощённому ходу событий на воле, то какого чёрта ради я должен был признать и подчиниться той же самой олигофренической бессмысленности, оказавшись в тюрьме! Жизнь - пустота. Плевки в осенних лужах.
Поклонники спокойствия и неподвижного равновесия возразят мне и будут правы, как прав каждый человек, закрепившийся на какой-либо точке зрения. Как прав и я, отвоевавший свою. Будущего ещё нет. Прошлого уже не существует. Есть лишь мгновенное Сегодня, где разрывается на части человеческое существо в поисках подходящего пространства, того пространства, в котором можно будет создать и узаконить свой личный и оттого ничтожный рай. Но далеко не в каждом пространстве хочется жить и тем более что-то строить.
В тринадцатой камере моей жизни не оказалось никого, о ком бы мне хотелось написать хотя бы одно слово. Даже всепоглощающая память - и та стёрла файлы, куда были занесены лица их и имена. Провал. А вот амнистия действительно вышла, хотя и была официально приурочена к шестидесятилетию образования СССР. Говорят, под неё попали многие. Я не попал. В день её опубликования я сидел в карцере и на практике постигал науку выживания.
Тюрьма так неистово ликовала по поводу смерти генсека Брежнева, что отдельные, особо вдохновенные вопли слышались, наверное, даже на похоронах. Вполне возможно, что под воздействием именно этой энергии гроб государя выскользнул из рук могильщиков и с грохотом рухнул в яму, приготовленную сразу за мавзолеем.
Все ждали амнистию. Видимо, настолько прочно закрепилась в арестантском сознании взаимосвязь между смертью Сталина и последующим массовым освобождением из лагерей, что кончина Леонида Ильича невольно ассоциировалась с большим праздником свободы! И опровергнуть это ожидание было нечем - между Сталиным и Брежневым никто не умер на посту.
Зеки радовались не самому факту смерти правителя, а тому осознанию, что предположения, даже самые фантастические, в принципе, сбываются. Как-то так располагаются звёзды, как-то так перекрещиваются толкования хиромантов, что желаемое становится возможным. Нет, никто не колдовал над кофеваркой, не вытягивал из цыганской колоды убийственного крестового туза, не видел в жижице расплавленного воска руины Кремля. Нет. Просто огромному количеству граждан страны советов одновременно возжелалось перемен. Желание это было ещё достаточно смутным, ни во что не оформленным, стихийным и отчасти безнадёжным… Но кто-то, когда-то, на забытой богом пересылке заговаривал вдруг, что вот умрёт вождь - и отпустят рабов. Кто опустит… Куда отпустит… Да и можно ли было поверить в безумство о том, что Брежнев когда-нибудь умрёт! Он ж бессмертен, как Кобзон или как Алла Пугачёва! Боги не умирают. И вот Брежнев ушёл… Маяковский измучился с первой строчкой стихотворения, посвящённого гибели Есенина. «Вы ушли… Серёжа, в мир иной». Нет, слишком фамильярно. Да и «мир иной» в устах атеиста… Чёрт, как же? Как? «Вы ушли… навечно… в мир иной». Вульгарно. Пошло. Как же? Как? Маяковский потому и гений! «Вы ушли, как говорится, в мир иной». Вот в этом «как говорится» заключено всё самое главное, всё отношение и к поэту, и к бессмертию. Яд и горечь. Вот и Брежнев ушёл, как говорится, в мир иной. Гроб грохотнул на всю страну. И если уж его смерть стала явью, если уж такое свершилось, то чего там амнистия… Мелочь. Можно и не сомневаться.
Надежда на амнистию - ещё одна тюремная болезнь.
И всё-таки эта болезнь поражала меня очень медленно. Или у меня был врождённо крепкий иммунитет на всякого род надежды. Я не верил ни в какие амнистии, не верил в перемену участи, не верил, потому что не ощущал себя частью того организма, на который имели влияние слабительные капли указов и укрепляющие пилюли приказов. Ожидание государственного снисхождения было бы для меня равносильно признанию в совершении преступления. А я в этом не мог признаться. Тем более признаться самому себе. В моём понимании преступление и тюремное наказание никак не были связаны между собой. Нарушение установленных законов далеко не всегда является преступлением, если трактовать данное понятие как совершение злодеяния. Зло - это боль. Но та же боль воспитывает судьбы. Нет, что-то здесь не так… И потом, что такое тюрьма? Это всего лишь искусственно ограниченная разновидность обыкновенного человеческого быта. Это существование в тех же координатах, по тем же самым законам, которыми руководствуются в повседневности ещё не арестованные граждане. Только здесь, в периметре неволи, эти законы упрощены до примитивизма и обострены до остервенения. И если развитие идёт путём усложнения, то деградация всегда стремится к простоте решений. И если я не признавал это бессмысленное подчинение размеренно-упрощённому ходу событий на воле, то какого чёрта ради я должен был признать и подчиниться той же самой олигофренической бессмысленности, оказавшись в тюрьме! Жизнь - пустота. Плевки в осенних лужах.
Поклонники спокойствия и неподвижного равновесия возразят мне и будут правы, как прав каждый человек, закрепившийся на какой-либо точке зрения. Как прав и я, отвоевавший свою. Будущего ещё нет. Прошлого уже не существует. Есть лишь мгновенное Сегодня, где разрывается на части человеческое существо в поисках подходящего пространства, того пространства, в котором можно будет создать и узаконить свой личный и оттого ничтожный рай. Но далеко не в каждом пространстве хочется жить и тем более что-то строить.
В тринадцатой камере моей жизни не оказалось никого, о ком бы мне хотелось написать хотя бы одно слово. Даже всепоглощающая память - и та стёрла файлы, куда были занесены лица их и имена. Провал. А вот амнистия действительно вышла, хотя и была официально приурочена к шестидесятилетию образования СССР. Говорят, под неё попали многие. Я не попал. В день её опубликования я сидел в карцере и на практике постигал науку выживания.