23 КАМЕРЫ (продолжение)
7
Каждый новый календарный год отпечатывает своё начало каким-либо памятным событием. Первые числа обычно утрачиваются в алкогольных сумерках, поэтому сверяться с календарём, в общем, бессмысленно. Конечно, я помню, где и при каких обстоятельствах произошла смена дат, но настоящий новый год, восемьдесят второй год двадцатого столетия, начинался с ещё одной Лены - Антоновой.
Женщины - это самые яркие иллюстрации мужской жизни. По тому, например, как повела себя вдова новгородского посадника Борецкого - Марфа - мы можем сделать заключение о личности её мужа, даже не изучая историю борьбы Новгорода против объединения с Москвой. Правда, нынешняя эпоха смещает героические акценты в область боестолкновения лавочников с киоскёрами, но даже в этой прозаической пошлости может появиться Кортни Лав, достойно безумствующая на мемориале самоубийцы Курта. И хотя в повседневном вращении обыденных событий женщины, чаще всего, выполняют задачи тактические, но в момент кризиса женщина - безусловно, стратег. Её рассчётливость основывается не на логических построениях, а на необъяснимо интуитивных прозрениях, которые она и сама не всегда может верно истолковать. Впрочем, к Елене Антоновой это не имеет в данном случае никакого отношения. Всё вышесказанное касается лишь той, которой на этих листах ещё нет места по той лишь причине, что я не хочу перемалывать хрусталь её души вместе с углём и гравием иных, совсем случайных дам, пунктирно сопутствующих моим лирическим скитаниям. Моя любовь - вампирша - не вмещается в дыру под хипповской заплатой, подколотой набором английских булавок. О ней будет сказано позже и по-другому. Но сообщу лишь то, что после неё, хотя и с величайшим эмоциональным разрывом, Антонова являлась самой привлекательной барышней периода демонтажа отчизны. По шкале моих восприятий это постепенное крушение вступило в окончательную фазу сразу после московской Олимпиады. «До свиданья, наш ласковый…» - и далее - цепная реакция кесарских смертей - обрушение нефтяных цен - хозрасчёт - межрегиональная группа - баррикады на Калининском - кода. Отпечатки наших башмаков приложены к этому нисхождению. Так же, как и отпечатки антоновских губ. Хотя в то время Антонова казалась мне воплощением физических недостатков: высокая, даже длинная, худющая, ногастая, губастая, с четвёртым размером бюстгальтера… Посмотрите на фотографии Жизель Бундхен - точно из этой масти! Она неотступно следовала за мной - Жизель Антонова - и уж только этим вызывала приступы отвращения. Но главным пороком являлась её девственность, которую она навязчиво замыслила утратить именно со мной. Чёрт… Я плохо разбираюсь в женщинах. Когда я думаю о сексе, они мечтают о трепетной любви, не осложнённой периодами совокупления. И наоборот, когда я случайно заступаюсь за них в ночных подворотнях, они полагают, что могут использовать меня в иных, более интимных мероприятиях. Именно из этой дисгармонии вытекает такое разнообразие эмоций. А понимание, как сказано на сигаретной пачке, приходит с опытом. Опыт же подсказывает, что избитая любовью Франсуаза Саган пойдет с тобой до конца, тогда как экзальтированная ссыкуха обмякнет после первого же заморозка. Да и вообще… Нужно до дыр прокурить лёгкие, прежде чем провалишься в настоящую, ортодоксальную любовь. Тогда же, в преступном детстве, да ещё в кругу людей без будущего, длительное общение с одно и той же девицей считалось моветоном. Ну а уж вальсирование с целками - вершиной идиотизма, пропитанного жлобством.
Какое отношение имела Лена Антонова к моему аресту? Никакого. Просто спасаясь от её назойливых фантазий, мне пришлось укатить в Питер с первыми попавшимися тунеядцами, дабы не заработать позорную репутацию жабоугодника. А вот уже «первые попавшиеся» - Лёша Агроном и Валера Булгаков - имели к моему аресту самое непосредственное отношение.
Нет смысла перечислять здесь ассортимент статей Уголовного кодекса, за пренебрежение которыми я был объявлен во всесоюзный розыск. В конце концов, судят ведь не столько за совершённое преступление, сколько за моральную готовность совершить следующее. Не всегда величина наказания соответствует масштабу содеянного, но всё же кара всегда оправдана логикой человеческой жизни. Безнаказанность развращает. Причём развращает не столько преступника, сколько общество, наблюдающее за этой безнаказанностью. Суд - это регулятор общественной жизни. И когда он превращается в произвол, общество стихийно отыскивает для себя иные аппараты коррекции взаимоотношений и осуществления справедливости. Вопрос лишь в соответствии. Закон не совершенен и всегда ориентирован на некое «усреднение», на обезличенную фигуру предполагаемого преступника. Конечно, всякий человек верует, если уж не в собственную исключительность, то, по крайней мере, в индивидуальное отличие от соседа по скамье подсудимых. Всякому нарушителю законодательного спокойствия хочется, чтобы его препарировали по персональной программе и отыскали-таки личностное оправдание произошедшему, и только на этом основании вынесли вердикт. Но… Отнимите у художника кисти и он погибнет как художник, хотя, возможно, и будет в дальнейшем исправно оплачивать проезд в общественном транспорте. Или поместите его в мордовскую одиночку, но оставьте краски и холсты… Впрочем, незабвенный Иосиф Виссарионович уже экспериментировал в этой области. Результат известен: технический рывок и убийственная для государства литература. И перечень погибших мыслителей, тех, кто даже не успел изложить свои мысли на бумаге, даже более сокрушителен для палачей, чем произведения, опубликованные за рубежом. Именно так появляются «Верхние Вольты с ракетами». Хотя ко мне это относится лишь отчасти. Меня не интересует и никогда не интересовала прикладная политика, проводящаяся на том или ином участке суши. Поэт Файнштейн называет всю эту мирскую мясорубку абстракцией. И я согласен с ним. Вся суть заключена в позиции участника процесса. Отнять у политика власть, это то же самое, что отобрать у художника кисти. Он будет биться до конца за свое право быть тем, к чему расположена его натура. Нам не хватает понимания, не хватает кровавых катышков в очах, чтобы осознать увиденное. И если бы художники были не алебастровыми божками, а проржавевшими железными идолами, они бы молились на своих угнетателей, потому что лишь одно чувство - чувство непрекращающейся гибели - даёт возможность видеть самую суть.
Чем же я мог так огорчить государство? Бескорыстностью преступлений. Именно бескорыстностью и стихийностью. Полагаю, что именно эти обстоятельства настораживали правоохранительные органы более всего. Намечалась некоторая нелогичность цепочки преступных действий, а следовательно - системная опасность. Своего рода маниакальность с непредсказуемой мотивацией. То, что вменялось мне в качестве преступлений, никогда не имело ни плана, ни замысла - всё совершалось просто по пути следования. Я не воспринимал свои действия как преступные. Разумеется, я был осведомлён о том, что за взлом магазина одежды или продуктового склада человека обычно судят. Но мне была нужна одежда, и я выудил бы её даже из мусорного контейнера, если бы таковую выбрасывали туда. Но её туда ещё не выбрасывали…
«Прекрасна не всякая жизнь и не жизнь вообще, а жизнь такая, какой она должна быть по нашим понятиям о должной и желанной жизни, жизнь, к которой мы стремимся, которую мы желаем, которую мы любим, за которую мы боремся и которую мы утверждаем».
Чернышевский.
Я не мучился поиском нравственных решений, потому что у меня не было причины для вопросов. Две книжки, досконально изученные мной до шестнадцатилетия, назывались «Приключения Незнайки» и «Как закалялась сталь». И я впитал из этих чудовищных произведений всё самое лучшее: неуважение к существующей власти, готовность принять страдания за идею о том, что будущего нет, и абсолютную убеждённость в безусловности тезиса о том, что дуракам всегда везёт! Дураки, в моём понимании, были людьми, не отягощёнными гантелями материального благополучия. Я и теперь остался при этом понимании. То есть дурак - это философствующий лирик в стоптанных башмаках.
Свинцовых цеппелинов облака
В Японию несёт амурский ветер.
Весна так безнадёжно коротка.
Скажи мне, есть ли смысл жить на свете…
Что касается Агронома, то он был обыкновенным сумасшедшим, с подтверждённым впоследствии диагнозом. А Булгаков оказался типичным московским подростком, не сильно оторванным от традиционных семейных ценностей, но которому жутко зачесалось развлечься. Поэтому они с лёгкостью соглашались на все мои авантюры.
До сих пор не помню точного юридического названия того вильнюсского учреждения, в которое был перемещён из вильнюсского же детприёмника, сразу после установления моей истинной личности. В любом случае, это было милицейское учреждение. Точнее, та его составляющая, которая занимается уголовным розыском.
Вильнюс… Одинаково красивые литовки. Неман. Башня Гедиминаса. Кафе «Вайва». Кажется, что всё это было уже тогда, в 5-м веке, когда легендарный римлянин Палемон, спасаясь от преследования Аттилы, ушёл морем в Балтику, чтобы пробиться в долину Немана и основать там Литовское княжество. Вечность, идёшь по старому городу и чувствуешь вечность, мягкую, как волосы той самой Вайвы, в память о которой названо уютное кафе, недалеко от кафедральной площади. Послушайте женские имена и вам откроются тайные созвучия этой бесконечности: Дайва, Сауле, Гражина, Юрате, Эгидия, Вайва… Оказавшись среди любого народа, вслушайтесь в имена его женщин! Вы постигнете душу нации. А уроды… они как бактерии, не имеют национальности. У них присутствует только функция.
Камера размещалась в подвале того же здания, где от меня требовали чистосердечного признания в совершении хоть каких-нибудь местных преступлений. Видимо, накопились нераскрытости. Очевидно по этой же причине усердствовал дознаватель, оказавшийся к тому же литовским националистом. Нет, я неверно употребляю этот термин. Националист - это то же самое, что хороший семьянин. Семья для него превыше всего. По это самой причине он никогда не поставит свою семью под удар, осознавая реальность существования более сильных родовых сообществ. Он никогда не заявит, что его семья - вершина эволюции ячеек общества. Он будет стремиться к идеальному, но не в ущерб действительному. Вот - националист! А мудаки с обнажённой никчёмностью личности, те, кто своему племени в общем-то нахуй не нужен, вот они стараются утвердиться в образе борцов за чистоту местной евгеники. Гордятся славой нации, будто бы они её добыли. Короче… Этот активированный выкидыш задавал мне вопросы на литовском языке. Я отвечал, что не понимаю его. Отвечал, разумеется, по-русски. И действительно, я не понимал, как он рассчитывал получить ответы на вопросы, которые были заданы на незнакомом для ответчика языке. Не понимаю! Тогда профессиональный юрист доставал из-за сейфа обрубок многожильного кабеля с намотанной на конце в виде ручки синей изоляционной лентой - резиновых дубинок в те времена ещё не практиковали - и принимался дубасить меня, правда не слишком уж ожесточённо, но по чувствительным точкам - по голеням, предплечьям, ключицам и коленям. Ничего, кроме презрения, эти действия во мне не пробудили, поэтому я больше устал от этой экзекуции, чем намучался. В итоге дознаватель попытался растянуть меня у стены, на которой была пришпилена журнальная иллюстрация - крейсер «Аврора», но я наотрез отказался подпирать эту стену. Тогда он снова вернулся к многожильному «переводчику с литовского на русский». И, чтобы выкроить себе полчаса передышки, я письменно сознался в краже батона из булочной в районе Шяшкинес. Батоны там действительно были потрясающие - всегда горячие внутри и с хрустящим гребешком на стыке двух корочек! После этого «признания» юрист-забойщик впал в плохо скрываемое исступление. Но всякая энергия имеет свойство иссякать. К вечеру устал и он. Так, получив напоследок остроносым ботинком по рёбрам, я был отправлен в подвал - дожидаться московских оперов для конвоирования меня в столицу.
Голодный, избитый и замёрзший бродил я от стены к стене полукруглой камеры, покрытой цементной «шубой» - камеры вильнюсской ментовки - не чувствуя ничего, кроме опустошённости и неосознанного страха пред неизвестностью. Не оставалось ни единого шанса, который мог бы избавить меня от длительного лишения свободы. Как фантазёр, цеплялся я за какие-то фантастические варианты освобождения… Но открывшаяся кормушка и впихнутая в неё миска свекольной воды со щёпотью каких-то овощных ошмётков остановили поток иллюзий. Ложка к прибору не предлагалась. Я совсем затосковал. И, чтобы не стыдиться своего страха, я принялся во весь голос распевать панковские рулады на исковерканном английском, вставляя в них строчки и куплеты, сочинённые Алексом Оголтелым:
А мы пых-пых-пых-пыхнем,
А мы пых-пых-пых-пыхнём!..
Полыхнули! Кто раньше, кто позже… Позволить себе жить «одним днём» - да и то с большой оговоркой - может лишь тот, кто либо полностью утвердился в выборе смысла, либо чётко осознал абсолютную бессмысленность собственного существования. Хотя, по сути, все мы живём «одним днём» и каждому уготован тот самый булгаковский кирпич, который падает в назначенный час на указанную голову. Построение перспективных проектов лишь позволяет нам отвлечься от мыслей об этом кирпиче. Но вот религиозные отшельники, отходя ко сну, прощаются друг с другом будто навсегда. И воины не рассчитывают на пенсию. А российские заключенные уже практически существуют за гранью жизни и смерти. Какой тут футуризм к чёрту! То есть в одном дне умещается жизнь всех тех, для кого ценность бытия заключена в текущей минуте. В том мгновении, пусть и протяжённом, но мгновении, которое неизбежно завершится смертью. Завершится гибелью тела, а не его карьерным ростом. Поэтому одиночная камера - совершенное, идеальное место для искреннего диалога между тем, кем человек себе мерещится, и тем, кем он является в действительности. И если бы все, побывавшие в заключении или перенёсшие душевные утраты, нашли бы в себе силы для вечной памяти тех минут, когда они были одиноки и ничтожны перед неумолимой судьбой, если бы напоминанием острой боли отдавалось бы каждое неверное решение - в мире было бы меньше лицемерия. И дело здесь лишь в том, что и справедливость, укрепляющая наш дух, и беззаконие, опустошающее нашу душу - лишь изуродованное отражение наших собственных поступков. Всегда. Во всём. И в отголоске болтовни акающих московских оперов тоже.
Каждый новый календарный год отпечатывает своё начало каким-либо памятным событием. Первые числа обычно утрачиваются в алкогольных сумерках, поэтому сверяться с календарём, в общем, бессмысленно. Конечно, я помню, где и при каких обстоятельствах произошла смена дат, но настоящий новый год, восемьдесят второй год двадцатого столетия, начинался с ещё одной Лены - Антоновой.
Женщины - это самые яркие иллюстрации мужской жизни. По тому, например, как повела себя вдова новгородского посадника Борецкого - Марфа - мы можем сделать заключение о личности её мужа, даже не изучая историю борьбы Новгорода против объединения с Москвой. Правда, нынешняя эпоха смещает героические акценты в область боестолкновения лавочников с киоскёрами, но даже в этой прозаической пошлости может появиться Кортни Лав, достойно безумствующая на мемориале самоубийцы Курта. И хотя в повседневном вращении обыденных событий женщины, чаще всего, выполняют задачи тактические, но в момент кризиса женщина - безусловно, стратег. Её рассчётливость основывается не на логических построениях, а на необъяснимо интуитивных прозрениях, которые она и сама не всегда может верно истолковать. Впрочем, к Елене Антоновой это не имеет в данном случае никакого отношения. Всё вышесказанное касается лишь той, которой на этих листах ещё нет места по той лишь причине, что я не хочу перемалывать хрусталь её души вместе с углём и гравием иных, совсем случайных дам, пунктирно сопутствующих моим лирическим скитаниям. Моя любовь - вампирша - не вмещается в дыру под хипповской заплатой, подколотой набором английских булавок. О ней будет сказано позже и по-другому. Но сообщу лишь то, что после неё, хотя и с величайшим эмоциональным разрывом, Антонова являлась самой привлекательной барышней периода демонтажа отчизны. По шкале моих восприятий это постепенное крушение вступило в окончательную фазу сразу после московской Олимпиады. «До свиданья, наш ласковый…» - и далее - цепная реакция кесарских смертей - обрушение нефтяных цен - хозрасчёт - межрегиональная группа - баррикады на Калининском - кода. Отпечатки наших башмаков приложены к этому нисхождению. Так же, как и отпечатки антоновских губ. Хотя в то время Антонова казалась мне воплощением физических недостатков: высокая, даже длинная, худющая, ногастая, губастая, с четвёртым размером бюстгальтера… Посмотрите на фотографии Жизель Бундхен - точно из этой масти! Она неотступно следовала за мной - Жизель Антонова - и уж только этим вызывала приступы отвращения. Но главным пороком являлась её девственность, которую она навязчиво замыслила утратить именно со мной. Чёрт… Я плохо разбираюсь в женщинах. Когда я думаю о сексе, они мечтают о трепетной любви, не осложнённой периодами совокупления. И наоборот, когда я случайно заступаюсь за них в ночных подворотнях, они полагают, что могут использовать меня в иных, более интимных мероприятиях. Именно из этой дисгармонии вытекает такое разнообразие эмоций. А понимание, как сказано на сигаретной пачке, приходит с опытом. Опыт же подсказывает, что избитая любовью Франсуаза Саган пойдет с тобой до конца, тогда как экзальтированная ссыкуха обмякнет после первого же заморозка. Да и вообще… Нужно до дыр прокурить лёгкие, прежде чем провалишься в настоящую, ортодоксальную любовь. Тогда же, в преступном детстве, да ещё в кругу людей без будущего, длительное общение с одно и той же девицей считалось моветоном. Ну а уж вальсирование с целками - вершиной идиотизма, пропитанного жлобством.
Какое отношение имела Лена Антонова к моему аресту? Никакого. Просто спасаясь от её назойливых фантазий, мне пришлось укатить в Питер с первыми попавшимися тунеядцами, дабы не заработать позорную репутацию жабоугодника. А вот уже «первые попавшиеся» - Лёша Агроном и Валера Булгаков - имели к моему аресту самое непосредственное отношение.
Нет смысла перечислять здесь ассортимент статей Уголовного кодекса, за пренебрежение которыми я был объявлен во всесоюзный розыск. В конце концов, судят ведь не столько за совершённое преступление, сколько за моральную готовность совершить следующее. Не всегда величина наказания соответствует масштабу содеянного, но всё же кара всегда оправдана логикой человеческой жизни. Безнаказанность развращает. Причём развращает не столько преступника, сколько общество, наблюдающее за этой безнаказанностью. Суд - это регулятор общественной жизни. И когда он превращается в произвол, общество стихийно отыскивает для себя иные аппараты коррекции взаимоотношений и осуществления справедливости. Вопрос лишь в соответствии. Закон не совершенен и всегда ориентирован на некое «усреднение», на обезличенную фигуру предполагаемого преступника. Конечно, всякий человек верует, если уж не в собственную исключительность, то, по крайней мере, в индивидуальное отличие от соседа по скамье подсудимых. Всякому нарушителю законодательного спокойствия хочется, чтобы его препарировали по персональной программе и отыскали-таки личностное оправдание произошедшему, и только на этом основании вынесли вердикт. Но… Отнимите у художника кисти и он погибнет как художник, хотя, возможно, и будет в дальнейшем исправно оплачивать проезд в общественном транспорте. Или поместите его в мордовскую одиночку, но оставьте краски и холсты… Впрочем, незабвенный Иосиф Виссарионович уже экспериментировал в этой области. Результат известен: технический рывок и убийственная для государства литература. И перечень погибших мыслителей, тех, кто даже не успел изложить свои мысли на бумаге, даже более сокрушителен для палачей, чем произведения, опубликованные за рубежом. Именно так появляются «Верхние Вольты с ракетами». Хотя ко мне это относится лишь отчасти. Меня не интересует и никогда не интересовала прикладная политика, проводящаяся на том или ином участке суши. Поэт Файнштейн называет всю эту мирскую мясорубку абстракцией. И я согласен с ним. Вся суть заключена в позиции участника процесса. Отнять у политика власть, это то же самое, что отобрать у художника кисти. Он будет биться до конца за свое право быть тем, к чему расположена его натура. Нам не хватает понимания, не хватает кровавых катышков в очах, чтобы осознать увиденное. И если бы художники были не алебастровыми божками, а проржавевшими железными идолами, они бы молились на своих угнетателей, потому что лишь одно чувство - чувство непрекращающейся гибели - даёт возможность видеть самую суть.
Чем же я мог так огорчить государство? Бескорыстностью преступлений. Именно бескорыстностью и стихийностью. Полагаю, что именно эти обстоятельства настораживали правоохранительные органы более всего. Намечалась некоторая нелогичность цепочки преступных действий, а следовательно - системная опасность. Своего рода маниакальность с непредсказуемой мотивацией. То, что вменялось мне в качестве преступлений, никогда не имело ни плана, ни замысла - всё совершалось просто по пути следования. Я не воспринимал свои действия как преступные. Разумеется, я был осведомлён о том, что за взлом магазина одежды или продуктового склада человека обычно судят. Но мне была нужна одежда, и я выудил бы её даже из мусорного контейнера, если бы таковую выбрасывали туда. Но её туда ещё не выбрасывали…
«Прекрасна не всякая жизнь и не жизнь вообще, а жизнь такая, какой она должна быть по нашим понятиям о должной и желанной жизни, жизнь, к которой мы стремимся, которую мы желаем, которую мы любим, за которую мы боремся и которую мы утверждаем».
Чернышевский.
Я не мучился поиском нравственных решений, потому что у меня не было причины для вопросов. Две книжки, досконально изученные мной до шестнадцатилетия, назывались «Приключения Незнайки» и «Как закалялась сталь». И я впитал из этих чудовищных произведений всё самое лучшее: неуважение к существующей власти, готовность принять страдания за идею о том, что будущего нет, и абсолютную убеждённость в безусловности тезиса о том, что дуракам всегда везёт! Дураки, в моём понимании, были людьми, не отягощёнными гантелями материального благополучия. Я и теперь остался при этом понимании. То есть дурак - это философствующий лирик в стоптанных башмаках.
Свинцовых цеппелинов облака
В Японию несёт амурский ветер.
Весна так безнадёжно коротка.
Скажи мне, есть ли смысл жить на свете…
Что касается Агронома, то он был обыкновенным сумасшедшим, с подтверждённым впоследствии диагнозом. А Булгаков оказался типичным московским подростком, не сильно оторванным от традиционных семейных ценностей, но которому жутко зачесалось развлечься. Поэтому они с лёгкостью соглашались на все мои авантюры.
До сих пор не помню точного юридического названия того вильнюсского учреждения, в которое был перемещён из вильнюсского же детприёмника, сразу после установления моей истинной личности. В любом случае, это было милицейское учреждение. Точнее, та его составляющая, которая занимается уголовным розыском.
Вильнюс… Одинаково красивые литовки. Неман. Башня Гедиминаса. Кафе «Вайва». Кажется, что всё это было уже тогда, в 5-м веке, когда легендарный римлянин Палемон, спасаясь от преследования Аттилы, ушёл морем в Балтику, чтобы пробиться в долину Немана и основать там Литовское княжество. Вечность, идёшь по старому городу и чувствуешь вечность, мягкую, как волосы той самой Вайвы, в память о которой названо уютное кафе, недалеко от кафедральной площади. Послушайте женские имена и вам откроются тайные созвучия этой бесконечности: Дайва, Сауле, Гражина, Юрате, Эгидия, Вайва… Оказавшись среди любого народа, вслушайтесь в имена его женщин! Вы постигнете душу нации. А уроды… они как бактерии, не имеют национальности. У них присутствует только функция.
Камера размещалась в подвале того же здания, где от меня требовали чистосердечного признания в совершении хоть каких-нибудь местных преступлений. Видимо, накопились нераскрытости. Очевидно по этой же причине усердствовал дознаватель, оказавшийся к тому же литовским националистом. Нет, я неверно употребляю этот термин. Националист - это то же самое, что хороший семьянин. Семья для него превыше всего. По это самой причине он никогда не поставит свою семью под удар, осознавая реальность существования более сильных родовых сообществ. Он никогда не заявит, что его семья - вершина эволюции ячеек общества. Он будет стремиться к идеальному, но не в ущерб действительному. Вот - националист! А мудаки с обнажённой никчёмностью личности, те, кто своему племени в общем-то нахуй не нужен, вот они стараются утвердиться в образе борцов за чистоту местной евгеники. Гордятся славой нации, будто бы они её добыли. Короче… Этот активированный выкидыш задавал мне вопросы на литовском языке. Я отвечал, что не понимаю его. Отвечал, разумеется, по-русски. И действительно, я не понимал, как он рассчитывал получить ответы на вопросы, которые были заданы на незнакомом для ответчика языке. Не понимаю! Тогда профессиональный юрист доставал из-за сейфа обрубок многожильного кабеля с намотанной на конце в виде ручки синей изоляционной лентой - резиновых дубинок в те времена ещё не практиковали - и принимался дубасить меня, правда не слишком уж ожесточённо, но по чувствительным точкам - по голеням, предплечьям, ключицам и коленям. Ничего, кроме презрения, эти действия во мне не пробудили, поэтому я больше устал от этой экзекуции, чем намучался. В итоге дознаватель попытался растянуть меня у стены, на которой была пришпилена журнальная иллюстрация - крейсер «Аврора», но я наотрез отказался подпирать эту стену. Тогда он снова вернулся к многожильному «переводчику с литовского на русский». И, чтобы выкроить себе полчаса передышки, я письменно сознался в краже батона из булочной в районе Шяшкинес. Батоны там действительно были потрясающие - всегда горячие внутри и с хрустящим гребешком на стыке двух корочек! После этого «признания» юрист-забойщик впал в плохо скрываемое исступление. Но всякая энергия имеет свойство иссякать. К вечеру устал и он. Так, получив напоследок остроносым ботинком по рёбрам, я был отправлен в подвал - дожидаться московских оперов для конвоирования меня в столицу.
Голодный, избитый и замёрзший бродил я от стены к стене полукруглой камеры, покрытой цементной «шубой» - камеры вильнюсской ментовки - не чувствуя ничего, кроме опустошённости и неосознанного страха пред неизвестностью. Не оставалось ни единого шанса, который мог бы избавить меня от длительного лишения свободы. Как фантазёр, цеплялся я за какие-то фантастические варианты освобождения… Но открывшаяся кормушка и впихнутая в неё миска свекольной воды со щёпотью каких-то овощных ошмётков остановили поток иллюзий. Ложка к прибору не предлагалась. Я совсем затосковал. И, чтобы не стыдиться своего страха, я принялся во весь голос распевать панковские рулады на исковерканном английском, вставляя в них строчки и куплеты, сочинённые Алексом Оголтелым:
А мы пых-пых-пых-пыхнем,
А мы пых-пых-пых-пыхнём!..
Полыхнули! Кто раньше, кто позже… Позволить себе жить «одним днём» - да и то с большой оговоркой - может лишь тот, кто либо полностью утвердился в выборе смысла, либо чётко осознал абсолютную бессмысленность собственного существования. Хотя, по сути, все мы живём «одним днём» и каждому уготован тот самый булгаковский кирпич, который падает в назначенный час на указанную голову. Построение перспективных проектов лишь позволяет нам отвлечься от мыслей об этом кирпиче. Но вот религиозные отшельники, отходя ко сну, прощаются друг с другом будто навсегда. И воины не рассчитывают на пенсию. А российские заключенные уже практически существуют за гранью жизни и смерти. Какой тут футуризм к чёрту! То есть в одном дне умещается жизнь всех тех, для кого ценность бытия заключена в текущей минуте. В том мгновении, пусть и протяжённом, но мгновении, которое неизбежно завершится смертью. Завершится гибелью тела, а не его карьерным ростом. Поэтому одиночная камера - совершенное, идеальное место для искреннего диалога между тем, кем человек себе мерещится, и тем, кем он является в действительности. И если бы все, побывавшие в заключении или перенёсшие душевные утраты, нашли бы в себе силы для вечной памяти тех минут, когда они были одиноки и ничтожны перед неумолимой судьбой, если бы напоминанием острой боли отдавалось бы каждое неверное решение - в мире было бы меньше лицемерия. И дело здесь лишь в том, что и справедливость, укрепляющая наш дух, и беззаконие, опустошающее нашу душу - лишь изуродованное отражение наших собственных поступков. Всегда. Во всём. И в отголоске болтовни акающих московских оперов тоже.