23 КАМЕРЫ (продолжение)
4
Если бы время моего контркультурного бродяжничества протекало на оплёванном вокзальном кафеле, в компании деградирующих существ самого нижнего слоя общественного аида, то я, очевидно, очень скоро вернулся бы к родителям. Начал бы слушать нудные шлягеры в исполнении Розы Рымбаевой. Чёрт, не могу вспомнить, о чём она тогда вздыхала…
Потом восстановился бы в качестве школьника. Изучил бы литературное либидо Октябрьской революции, проявленное маниакальным исследователем А.М.Пешковым на страницах его кошмарного произведения под названием «Мать». Да, непременно вступил бы в комсомол. И, возможно, к концу восьмидесятых мне тоже бы удалось спиздить какую-нибудь существенную часть государственной собственности. А может быть, я вцепился бы мёртвой хваткой в пронафталиненный подол жрицы какого-то средства массовой информации и уже догрызся бы до глубокого декольте её расположения, пропел бы оду правительству, женил бы на себе жрицу и возвышенно располагался бы на посту главного редактора… Жаль - надломилась карьерная стремянка. И всё же, слава богу - которого нет - что я открыл для себя, и жил, и продолжаю жить в тех катакомбах забойного искусства, которых для большинства моих сограждан не существует - как не существует для них бога, а есть лишь ритуал поклонения.
Il n’y a que l’esprit que sente l’esprit: c’est une corde qui ne fremit qu’a l’unison, бля.
Если бы я попытался в общих чертах рассказать о мире моих юношеских странствий, то редко кто понял бы, о чем, собственно, идёт речь. Конечно же, не потому, что этот мир настолько сложен или секретен для проникновенного понимания среднестатистической электоральной единицы. Напротив, он достаточно прост и наглядно откровенен. Дело лишь в том, что мир этот - параллельный. Он ничем не отмечен в государственных цитатниках. Официальные календари не чтут его памятных дат. Герои этого мира не становятся лауреатами конкурсов пионерских речёвок. А героини не подмахивают в экстазе соития с членами политического бюро. Этот мир существует сам по себе. И только на допросах случайный районный дознаватель вдруг выясняет для себя, что персонажи сатирического журнала «Крокодил» оказывается существуют в реальности. «Корчагин! Корчагин!.. да полно вам, бросьте. От Павки остались уж бренные кости… Я вижу Корчагина, снова рождённого, и вновь, в наши дни, на Стриту обретённого: с хайером, в джинсах, с битлами, с батлами - долой комсомол! иль распустимся сами!» - произведение Дмитрия Мельникова. Или вот ещё, неизвестный мне автор:
Коммунисты схватили мальчишку,
Затащили в своё КГБ:
«Признавайся, кто дал тебе книжку
«Руководство к подпольной борьбе»!
Отвечай же нам, кто злонамеренно
Клеветал на наш Ленинской строй?»
- «В жопе видел я вашего Ленина» -
Отвечал им юный герой.
По-моему, от двух до восьми тогда за такое творчество удостаивали… О моём мире сложно рассказать ещё и потому, что он не определён внутри себя каким-либо схематическим упрощением. Его кумирами являются поклонники, а богини пьют портвейн «777» на холодных ступенях проходных парадняков. Я могу говорить о нём исключительно от собственного имени. И даже когда я пишу «мы» - это означает лишь, что я пытаюсь посыпать пыльцой значимости некоторые мемуарно провальные места. Хуйня это всё. Каждый способен выплести собственным языком графическое изображение персональных мытарств от Пушкинской площади до Гоголевского бульвара. Я же могу примерить исключительно личный жакет, побитый циклодольной молью. Одни лишь частности. Фрагменты. Ведь каждый из нас видит только то, что способен увидеть, понимает только то, на что хватает понимания, и переживает лишь настолько, насколько развита чувствительность. Вы ж тоже читаете не совсем о том, о чём здесь нацарапано. Поэтому я говорю только о себе и только для себя. Не с кем пока поговорить. Условия, чёрт, содержания… И всякий имеет право меня не слушать.
Так вот… Мой мир - это не кладбище падших и не церковь сумасшедших. Мой мир - это печаль ничтожного творца пред буйной радостью взбесившихся творений. Мой мир - это предчувствие вялотекущей катастрофы. Мой мир - это дождливая октябрьская ночь. Холодно. И некуда спешить, потому что никто никого нигде не ждёт. Это бледное пятно от мачтового фонаря, дрожащее на сыром асфальте Пушкинской площади. Пронизывающий ветер Никитского бульвара. Там всегда ветрено. Это последняя сигарета в замеревшем на ночь подъезде. Случайные встречи и короткие прощания, будто жизнь, как печаль Ван Гога, будет длиться вечно. Это хрипло выхваченные ROLLING STONES из радиоприёмника в кабине дальнобойного КАМАЗа. Это мелочь из фонтана. Это вечное одиночество и невыносимая жажда любви… И камеры, в которых я это осознавал.
Люди бывают общественными, полуобщественными, антиобщественными и внеобщественными. Внеобщественные - это не те, которые забили на общество, а те, которых само общество послало-таки на хуй. Ну это так, для справки. Дело не в этом. Дело в том, что полуобщественного человека - фарцовщика Фила - зарезал антиобщественный человек Саша Кабан. Не просто зарезал, а расчленил. И, сложив трупные пазлы в коробку из-под цветного телевизора «Славутич», поставил оную возле мусорных баков в подворотне по Трёхгорному переулку. Чёрт его знает, зачем он это сделал. Может быть, галлюцинаторный приступ посетил Сашу Кабана, а может и сотворил Фил нечто такое - адекватное последующему умерщвлению с расчленением. Не известно.
«В беспредельном пространстве бесчисленные светящиеся шары, вокруг каждого из которых вращаются около дюжины меньших, освещённых первыми, горячих изнутри и покрытых холодной корой, на которой налёт плесени породил живые и познающие существа - вот эмпирическая истина, реальность, мир».
Артур Шопенгауэр.
Каждая весна омерзительна по-своему. Хотя и случаются в них душевные осенние проблески. Редкие, но запоминающиеся. Весна восемьдесят первого была одета в серое краплёное пальто с широким капюшоном, обута в финские жёлто-синие «луноходы», носила имя Лена, фамилию Арбузова и прозвище Пингвиш.
Мне всегда нравились длинноносые девицы. Такие инфернальные каркуши. И хотя я женился на юной вампирше с точёным носиком и бешеным темпераментом, это не отменило моих эстетических предпочтений. Дело в том, что эстетика не всегда связана с сексуальным влечением. Так бывает только у совсем уж примитивных существ, которые из колоды порнографических карт выбирают бубновую, скажем, даму и исступленно онанируют на нее на том лишь основании, что изображенная шлюха больше прочих похожа на старшую сестру этого спонтанного пиздострадальца. Более усложнённые организмы способны восхищаться женщинами, минуя процесс семяизвержения. Хотя некая духовная эрекция всё же имеет место быть. Не без этого. Но одно дело - любить, и совершенно другое дело - любоваться. Ну так вот, люблю я вампиршу, всё такую же чертовски бешеную обладательницу паскуднейшего характера, а любуюсь вырезанным из журнала «Кино» постером Жизель Бундхен. Так вот у Лены Арбузовой, по прозвищу Пингвиш, был такой пингвиний нос. Сказал бы «буратинообразный нос», но мне не хотелось бы сравнивать именно эту девушку с шевелящимся поленом, к тому же, мужского, кажется, пола. Прошу прощения.
На Пушкинской площади Арбузова появилась как-то незаметно. На прямо-таки хипповую барышню с ярко выраженной эротической неудовлетворенностью она не была похожа. На скучающую мажорку тоже. Тем более нельзя было заподозрить в ней внедрённую в среду неформалов практикующую курсантку Высшей школы КГБ. Нюансы, знаете ли… Их не выдумаешь и не прикроешь никакой оперативной легендой. Да и под кайфом случались такие, мама дорогая, откровения! Такие исповеди! На полутора-то кубиках радужного первитинового прихода в какие душераздирающие бездны погружается человек… Какие жемчужины интимных подробностей язычком своим выкатывает! Боже, боже - как промурлыкала бы фрау Литвинова. От соплей жилетку не отстирать. Нет, причины появления Ленки Пингвиш в районе памятника солнцу русской словесности лежат в какой-то иной области постижения. Впрочем, она достаточно быстро освоилась. И скоро стало казаться, что кафе «Лира» открылось, да и вообще замысливалось, с той лишь целью, чтобы напоить в своих недрах стаканом горячего чая утреннюю красотку с подпухшими глазами - Елену Арбузову. Не повезло, чёрт, с фамилией. Какие-то кустодиевские ассоциации… В общем, она мгновенно стала своей. Ничего удивительного в том не было. Раз уж притянул человека проклятый магнит площади Пушкина, то, значит, там ему и место. Рано или поздно, даже самый нелюдимый упырь становился на Пушке своим только уж по причине своего перманентного появления в этом месте. И если бы некий одуванчик мнил бы себя духовным последователем хиппующего Христа или фанатичным проповедником учения Джона Леннона, то такому растению суждено было зацвести у памятника Гоголю, на клумбе таких же сторчавшихся студентов- гуманитариев, украшенных индийскими феньками из калужского бисера. Зачем ему урловатая Пушка? А если бы иной скучалец имел сильную душевную склонность к чистой уголовщине в духе незабвенного Промокашки, то ему не стоило бы покидать административные пределы Новых Черёмушек. Там полный ассортимент сатисфакций на эту тему - карты, чифир, менты, фиксы, трипперные биксы, финка в печень и кастет в проломленной башне. А Пушка тем и отличалась от прочих московских местечек, что только там могла возникнуть страсть между спартаковским фанатом Чапаевым и утончённой поэтессой Умкой. Совмещение несовместимого. Антимир. Где у Иисуса была ярко выраженная физиономия батьки Махно, Нестора Ивановича.
Так вот, о Лене Пингвиш. Она была старше меня года на два и казалась мне воплощением очаровательного безумия. Сейчас я романтик законченный, а в те трепетные времена был романтиком начинающим. Поэтому влюбился я в Лену Пингвиш не за то, что она обучала меня искусству уличных поцелуев, а за то, что однажды утром, сидя за столиком в «Лире», прямо-таки от души плеснула в рожу нахамившему ей пролетарию раскалённым трёхкопеечным чаем из гранёного стакана. И пока обваренный строитель коммунизма мацал свою опухающую харю, я врезал ему по хребту увесистой металлической покрышкой от гранитной напольной пепельницы. Это происшествие сблизило нас как преступников, совершивших совместное злодейство. И мы поселились с ней в мастерской у Вити Художника - в подвале на улице Герцена. Вообще, «влюбился», наверное, слишком сильно сказано… Разумеется, меня привлекала её доступность. Но всё же она была для меня скорее приятелем с сиськами, чем любовницей. Видимо, она чувствовала это несоответствие. Женщина всё же… Так что через несколько подвально прожитых дней она надоела мне смертельно, эта Лена Арбузова. Или я ей. Но хочется думать, что всё же она мне. По крайней мере, тогда я был в этом уверен. Как бы то ни было, в мастерской я стал появляться всё реже, а потом узнал, что и Пингвиш куда-то съехала от художника Вити - редкого козла, надо заметить. Хотя на Площади мы по-прежнему встречались с ней, чаще по вечерам, и я делился с ней сигаретами, а она со мной циклодолом. Проза.
Известие об убийстве Фила явилось на Пушкинскую площадь вместе с милицейской облавой. Сначала загребли всех, кто просто попался под руку, и отконвоировали не в родное сто восьмое отделение, а туда, на чьей территории был обнаружен труп. В пресненское сорок третье отделение милиции, гремевшее в те годы под народным прозванием «Московское гестапо». Никто не знал причины этих повальных задержаний, поскольку возвратившихся из гестапо пока не наблюдалось.
Через день пресненские опера появились снова. Всё же такие мокрухи в социалистическом благополучии были ну очень из ряда вон, поэтому опера были злы, сосредоточены и безжалостны. Они дислоцировались в опорном пункте метрополитена, но теперь хватали выборочно - только тех, кто так или иначе был знаком с Сашей Кабаном. Видимо, первичный отлов принёс кое-какую информацию. Одновременно с этим стали просачиваться слухи о, собственно, причинах данной ментовской экспедиции. Слухи смутные, из которых нельзя было вывести определённо - то ли Кабан кого-то пришил, то ли кто-то прибил самого Кабана.
Я не был знаком с Сашей Кабаном лично, никогда не разговаривал с ним и в лицо помнил смутно. У меня вообще плохая память на лица. Я отчётливо запоминаю характерные черты, но никогда у меня не получалось свести их в единую портретную картину. Однажды меня привлекли к составлению фоторобота - пропал один знакомый татарин… Я напрягся: получилась карикатура на товарища Горбачёва. Чуть не посадили. А татарин нашёлся. Пил. Сука. У соседа по лестничной площадке. Четверо суток. В общем, с Кабаном меня не связывали даже воспоминания о его внешнем облике. Поэтому я преспокойно стоял в Трубе - подземном переходе под улицей Горького, который тогда был вдвое короче нынешнего - и договаривался с Маленьким Джимом о поездке в Питер. Собственно, весь «договор» заключался в решении вопроса о способе передвижения. Как именно совершить священный хадж в Ленинград - на железнодорожных «собаках» или автостопом, по изъезженной бухими пилигримами трассе Е-95. Сошлись на «собаках». Выезжать предполагалось немедленно. И мы уже спускались по ступенькам к станционным турникетам, когда прямо на меня, как бесовка из жаровни, выскочила зарёванная Пингвиш. Слёзы её источались таким чудовищным потоком, что я наглядно смог убедиться в достоверности высказывания некоторых литераторов, пишущих: «Слёзы лились ручьями». Так вот никакая это не гипербола! Вся она была вымочена слезами, на пальто её образовалась промокшая насквозь окружность, с пингвиньего её носа струйкой текли слёзы и даже её жёлто-синие финские «луноходы» были умыты этим фонтанирующим отчаянием. Захлёбываясь, Лена сбивчиво поведала нам, что менты, засевшие в линейном пикете, отобрали у неё паспорт и категорически требуют назвать адрес Кабана. Но она, Лена Арбузова, честная, ебёныть, девушка и просто снежинка на новогоднем пикничке - не знает ни Кабана, ни тем более его адреса. Тогда ей дали пятнадцать минут, чтобы она отыскала того, кто располагает требуемыми сведениями. В противном случае ей обещали железно - пятнадцать суток с последующим оформлением в спецучилище, где исправляли малолетних Цирцей. Про исправиловку явно досочинила на ходу, но, в общем, прозвучало убедительно.
Говорю же, что в те, позолоченные социалистической сусалью времена, я был романтиком начинающим. Специализировался на мелких подвигах. Стоило бы только выдержать паузу, как неминуемо всплыли бы в памяти кадры из жизни Лены Арбузовой, запечатлевшие её в Елисеевском винном с Кабаном по левую руку и, кажется, даже в интересующий оперативников день. Впрочем, эти эпизоды ничего бы не изменили. Я бы и теперь не оставил её в лужице слёз посреди мраморного метроподземья. Хотя я так и не научился выдерживать необходимые паузы. Но, возможно, теперь я придумал бы что-нибудь менее героическое. А тогда я взял несчастного Пингвина за руку и направился в мусорской пикет, где заявил, что знаю кабаний адрес визуально и готов отправиться туда с кем угодно… но только после того, как девушке вернут ксиву. Надеялся я исключительно на то, что мне удастся каким-либо чудесным образом слинять по дороге. По дороге куда? Я ещё не придумал.
Как ни странно, паспорт гражданке Арбузовой вернули прямо на моих глазах. Может быть, я не расслышал благодарности… Поездка в Питер отменилась. И опять же, никого из оперов особенно не заинтересовали мои «сведения» о месте проживания предполагаемого убийцы. Меня просто взяли под обе руки, вывели на поверхность, молча зашвырнули в клетчатый отсек ментовского УАЗ-469 и доставили в сорок третье… Героический восторг улетучился сразу же после того, как мне довелось узреть месиво из окровавленных физиономий, несколько изменившее моё представление о методах дознания и ведения следствия… Почему-то вспомнился кучерявый оперок, поигрывающий лагерной выкидухой с воронёным лезвием и чёрными накладными розами на серой рукоятке - сие я отфиксировал, пока меня сопровождали от метро к машине. Попал.
Сказать, что меня били слишком сильно или с какой-то изощрённой жестокостью - соврать. Сильно били интуристовского фарцовщика Поля, видевшего, по чьим-то признаниям, Фила одним из последних. Его и отпустить-то не решились, когда убедились в непричастности. Оформили постановление на пятнадцать суток - за мелкое хулиганство - и спешно отправили на «скорой» в институт Склифосовского. По сравнению с ним, меня просто поучили, чтобы впредь не обманывал государевых людей. Сшибли локтем с привинченной к полу табуретки и так далее… Но пару ночей мне всё же пришлось проваляться в одиночной камере - четвёртой по счету - куда меня отволокли под руки и обещали не сообщать матери в обмен на молчание об отбитых почках. Камера была узкая и сырая. Вольфрамовая нить дребезжала в тусклой лампочке и от этого светового дребезжания бугристая цементная шуба на стенах будто бы шевелилась и корчила уродливые рожи.
Но ушибы прошли. А вот память о длинноносой Лене Арбузовой по прозвищу Пингвиш - ещё одной камерной ступени - осталась. И до сих пор влекут меня женщины безразличные, паскудные и курящие. А сплю я с вампиршей. Судьба. Любовь. Единый приговор. Какие там, к чёрту, манекенщицы Лагерфельда…
Если бы время моего контркультурного бродяжничества протекало на оплёванном вокзальном кафеле, в компании деградирующих существ самого нижнего слоя общественного аида, то я, очевидно, очень скоро вернулся бы к родителям. Начал бы слушать нудные шлягеры в исполнении Розы Рымбаевой. Чёрт, не могу вспомнить, о чём она тогда вздыхала…
Потом восстановился бы в качестве школьника. Изучил бы литературное либидо Октябрьской революции, проявленное маниакальным исследователем А.М.Пешковым на страницах его кошмарного произведения под названием «Мать». Да, непременно вступил бы в комсомол. И, возможно, к концу восьмидесятых мне тоже бы удалось спиздить какую-нибудь существенную часть государственной собственности. А может быть, я вцепился бы мёртвой хваткой в пронафталиненный подол жрицы какого-то средства массовой информации и уже догрызся бы до глубокого декольте её расположения, пропел бы оду правительству, женил бы на себе жрицу и возвышенно располагался бы на посту главного редактора… Жаль - надломилась карьерная стремянка. И всё же, слава богу - которого нет - что я открыл для себя, и жил, и продолжаю жить в тех катакомбах забойного искусства, которых для большинства моих сограждан не существует - как не существует для них бога, а есть лишь ритуал поклонения.
Il n’y a que l’esprit que sente l’esprit: c’est une corde qui ne fremit qu’a l’unison, бля.
Если бы я попытался в общих чертах рассказать о мире моих юношеских странствий, то редко кто понял бы, о чем, собственно, идёт речь. Конечно же, не потому, что этот мир настолько сложен или секретен для проникновенного понимания среднестатистической электоральной единицы. Напротив, он достаточно прост и наглядно откровенен. Дело лишь в том, что мир этот - параллельный. Он ничем не отмечен в государственных цитатниках. Официальные календари не чтут его памятных дат. Герои этого мира не становятся лауреатами конкурсов пионерских речёвок. А героини не подмахивают в экстазе соития с членами политического бюро. Этот мир существует сам по себе. И только на допросах случайный районный дознаватель вдруг выясняет для себя, что персонажи сатирического журнала «Крокодил» оказывается существуют в реальности. «Корчагин! Корчагин!.. да полно вам, бросьте. От Павки остались уж бренные кости… Я вижу Корчагина, снова рождённого, и вновь, в наши дни, на Стриту обретённого: с хайером, в джинсах, с битлами, с батлами - долой комсомол! иль распустимся сами!» - произведение Дмитрия Мельникова. Или вот ещё, неизвестный мне автор:
Коммунисты схватили мальчишку,
Затащили в своё КГБ:
«Признавайся, кто дал тебе книжку
«Руководство к подпольной борьбе»!
Отвечай же нам, кто злонамеренно
Клеветал на наш Ленинской строй?»
- «В жопе видел я вашего Ленина» -
Отвечал им юный герой.
По-моему, от двух до восьми тогда за такое творчество удостаивали… О моём мире сложно рассказать ещё и потому, что он не определён внутри себя каким-либо схематическим упрощением. Его кумирами являются поклонники, а богини пьют портвейн «777» на холодных ступенях проходных парадняков. Я могу говорить о нём исключительно от собственного имени. И даже когда я пишу «мы» - это означает лишь, что я пытаюсь посыпать пыльцой значимости некоторые мемуарно провальные места. Хуйня это всё. Каждый способен выплести собственным языком графическое изображение персональных мытарств от Пушкинской площади до Гоголевского бульвара. Я же могу примерить исключительно личный жакет, побитый циклодольной молью. Одни лишь частности. Фрагменты. Ведь каждый из нас видит только то, что способен увидеть, понимает только то, на что хватает понимания, и переживает лишь настолько, насколько развита чувствительность. Вы ж тоже читаете не совсем о том, о чём здесь нацарапано. Поэтому я говорю только о себе и только для себя. Не с кем пока поговорить. Условия, чёрт, содержания… И всякий имеет право меня не слушать.
Так вот… Мой мир - это не кладбище падших и не церковь сумасшедших. Мой мир - это печаль ничтожного творца пред буйной радостью взбесившихся творений. Мой мир - это предчувствие вялотекущей катастрофы. Мой мир - это дождливая октябрьская ночь. Холодно. И некуда спешить, потому что никто никого нигде не ждёт. Это бледное пятно от мачтового фонаря, дрожащее на сыром асфальте Пушкинской площади. Пронизывающий ветер Никитского бульвара. Там всегда ветрено. Это последняя сигарета в замеревшем на ночь подъезде. Случайные встречи и короткие прощания, будто жизнь, как печаль Ван Гога, будет длиться вечно. Это хрипло выхваченные ROLLING STONES из радиоприёмника в кабине дальнобойного КАМАЗа. Это мелочь из фонтана. Это вечное одиночество и невыносимая жажда любви… И камеры, в которых я это осознавал.
Люди бывают общественными, полуобщественными, антиобщественными и внеобщественными. Внеобщественные - это не те, которые забили на общество, а те, которых само общество послало-таки на хуй. Ну это так, для справки. Дело не в этом. Дело в том, что полуобщественного человека - фарцовщика Фила - зарезал антиобщественный человек Саша Кабан. Не просто зарезал, а расчленил. И, сложив трупные пазлы в коробку из-под цветного телевизора «Славутич», поставил оную возле мусорных баков в подворотне по Трёхгорному переулку. Чёрт его знает, зачем он это сделал. Может быть, галлюцинаторный приступ посетил Сашу Кабана, а может и сотворил Фил нечто такое - адекватное последующему умерщвлению с расчленением. Не известно.
«В беспредельном пространстве бесчисленные светящиеся шары, вокруг каждого из которых вращаются около дюжины меньших, освещённых первыми, горячих изнутри и покрытых холодной корой, на которой налёт плесени породил живые и познающие существа - вот эмпирическая истина, реальность, мир».
Артур Шопенгауэр.
Каждая весна омерзительна по-своему. Хотя и случаются в них душевные осенние проблески. Редкие, но запоминающиеся. Весна восемьдесят первого была одета в серое краплёное пальто с широким капюшоном, обута в финские жёлто-синие «луноходы», носила имя Лена, фамилию Арбузова и прозвище Пингвиш.
Мне всегда нравились длинноносые девицы. Такие инфернальные каркуши. И хотя я женился на юной вампирше с точёным носиком и бешеным темпераментом, это не отменило моих эстетических предпочтений. Дело в том, что эстетика не всегда связана с сексуальным влечением. Так бывает только у совсем уж примитивных существ, которые из колоды порнографических карт выбирают бубновую, скажем, даму и исступленно онанируют на нее на том лишь основании, что изображенная шлюха больше прочих похожа на старшую сестру этого спонтанного пиздострадальца. Более усложнённые организмы способны восхищаться женщинами, минуя процесс семяизвержения. Хотя некая духовная эрекция всё же имеет место быть. Не без этого. Но одно дело - любить, и совершенно другое дело - любоваться. Ну так вот, люблю я вампиршу, всё такую же чертовски бешеную обладательницу паскуднейшего характера, а любуюсь вырезанным из журнала «Кино» постером Жизель Бундхен. Так вот у Лены Арбузовой, по прозвищу Пингвиш, был такой пингвиний нос. Сказал бы «буратинообразный нос», но мне не хотелось бы сравнивать именно эту девушку с шевелящимся поленом, к тому же, мужского, кажется, пола. Прошу прощения.
На Пушкинской площади Арбузова появилась как-то незаметно. На прямо-таки хипповую барышню с ярко выраженной эротической неудовлетворенностью она не была похожа. На скучающую мажорку тоже. Тем более нельзя было заподозрить в ней внедрённую в среду неформалов практикующую курсантку Высшей школы КГБ. Нюансы, знаете ли… Их не выдумаешь и не прикроешь никакой оперативной легендой. Да и под кайфом случались такие, мама дорогая, откровения! Такие исповеди! На полутора-то кубиках радужного первитинового прихода в какие душераздирающие бездны погружается человек… Какие жемчужины интимных подробностей язычком своим выкатывает! Боже, боже - как промурлыкала бы фрау Литвинова. От соплей жилетку не отстирать. Нет, причины появления Ленки Пингвиш в районе памятника солнцу русской словесности лежат в какой-то иной области постижения. Впрочем, она достаточно быстро освоилась. И скоро стало казаться, что кафе «Лира» открылось, да и вообще замысливалось, с той лишь целью, чтобы напоить в своих недрах стаканом горячего чая утреннюю красотку с подпухшими глазами - Елену Арбузову. Не повезло, чёрт, с фамилией. Какие-то кустодиевские ассоциации… В общем, она мгновенно стала своей. Ничего удивительного в том не было. Раз уж притянул человека проклятый магнит площади Пушкина, то, значит, там ему и место. Рано или поздно, даже самый нелюдимый упырь становился на Пушке своим только уж по причине своего перманентного появления в этом месте. И если бы некий одуванчик мнил бы себя духовным последователем хиппующего Христа или фанатичным проповедником учения Джона Леннона, то такому растению суждено было зацвести у памятника Гоголю, на клумбе таких же сторчавшихся студентов- гуманитариев, украшенных индийскими феньками из калужского бисера. Зачем ему урловатая Пушка? А если бы иной скучалец имел сильную душевную склонность к чистой уголовщине в духе незабвенного Промокашки, то ему не стоило бы покидать административные пределы Новых Черёмушек. Там полный ассортимент сатисфакций на эту тему - карты, чифир, менты, фиксы, трипперные биксы, финка в печень и кастет в проломленной башне. А Пушка тем и отличалась от прочих московских местечек, что только там могла возникнуть страсть между спартаковским фанатом Чапаевым и утончённой поэтессой Умкой. Совмещение несовместимого. Антимир. Где у Иисуса была ярко выраженная физиономия батьки Махно, Нестора Ивановича.
Так вот, о Лене Пингвиш. Она была старше меня года на два и казалась мне воплощением очаровательного безумия. Сейчас я романтик законченный, а в те трепетные времена был романтиком начинающим. Поэтому влюбился я в Лену Пингвиш не за то, что она обучала меня искусству уличных поцелуев, а за то, что однажды утром, сидя за столиком в «Лире», прямо-таки от души плеснула в рожу нахамившему ей пролетарию раскалённым трёхкопеечным чаем из гранёного стакана. И пока обваренный строитель коммунизма мацал свою опухающую харю, я врезал ему по хребту увесистой металлической покрышкой от гранитной напольной пепельницы. Это происшествие сблизило нас как преступников, совершивших совместное злодейство. И мы поселились с ней в мастерской у Вити Художника - в подвале на улице Герцена. Вообще, «влюбился», наверное, слишком сильно сказано… Разумеется, меня привлекала её доступность. Но всё же она была для меня скорее приятелем с сиськами, чем любовницей. Видимо, она чувствовала это несоответствие. Женщина всё же… Так что через несколько подвально прожитых дней она надоела мне смертельно, эта Лена Арбузова. Или я ей. Но хочется думать, что всё же она мне. По крайней мере, тогда я был в этом уверен. Как бы то ни было, в мастерской я стал появляться всё реже, а потом узнал, что и Пингвиш куда-то съехала от художника Вити - редкого козла, надо заметить. Хотя на Площади мы по-прежнему встречались с ней, чаще по вечерам, и я делился с ней сигаретами, а она со мной циклодолом. Проза.
Известие об убийстве Фила явилось на Пушкинскую площадь вместе с милицейской облавой. Сначала загребли всех, кто просто попался под руку, и отконвоировали не в родное сто восьмое отделение, а туда, на чьей территории был обнаружен труп. В пресненское сорок третье отделение милиции, гремевшее в те годы под народным прозванием «Московское гестапо». Никто не знал причины этих повальных задержаний, поскольку возвратившихся из гестапо пока не наблюдалось.
Через день пресненские опера появились снова. Всё же такие мокрухи в социалистическом благополучии были ну очень из ряда вон, поэтому опера были злы, сосредоточены и безжалостны. Они дислоцировались в опорном пункте метрополитена, но теперь хватали выборочно - только тех, кто так или иначе был знаком с Сашей Кабаном. Видимо, первичный отлов принёс кое-какую информацию. Одновременно с этим стали просачиваться слухи о, собственно, причинах данной ментовской экспедиции. Слухи смутные, из которых нельзя было вывести определённо - то ли Кабан кого-то пришил, то ли кто-то прибил самого Кабана.
Я не был знаком с Сашей Кабаном лично, никогда не разговаривал с ним и в лицо помнил смутно. У меня вообще плохая память на лица. Я отчётливо запоминаю характерные черты, но никогда у меня не получалось свести их в единую портретную картину. Однажды меня привлекли к составлению фоторобота - пропал один знакомый татарин… Я напрягся: получилась карикатура на товарища Горбачёва. Чуть не посадили. А татарин нашёлся. Пил. Сука. У соседа по лестничной площадке. Четверо суток. В общем, с Кабаном меня не связывали даже воспоминания о его внешнем облике. Поэтому я преспокойно стоял в Трубе - подземном переходе под улицей Горького, который тогда был вдвое короче нынешнего - и договаривался с Маленьким Джимом о поездке в Питер. Собственно, весь «договор» заключался в решении вопроса о способе передвижения. Как именно совершить священный хадж в Ленинград - на железнодорожных «собаках» или автостопом, по изъезженной бухими пилигримами трассе Е-95. Сошлись на «собаках». Выезжать предполагалось немедленно. И мы уже спускались по ступенькам к станционным турникетам, когда прямо на меня, как бесовка из жаровни, выскочила зарёванная Пингвиш. Слёзы её источались таким чудовищным потоком, что я наглядно смог убедиться в достоверности высказывания некоторых литераторов, пишущих: «Слёзы лились ручьями». Так вот никакая это не гипербола! Вся она была вымочена слезами, на пальто её образовалась промокшая насквозь окружность, с пингвиньего её носа струйкой текли слёзы и даже её жёлто-синие финские «луноходы» были умыты этим фонтанирующим отчаянием. Захлёбываясь, Лена сбивчиво поведала нам, что менты, засевшие в линейном пикете, отобрали у неё паспорт и категорически требуют назвать адрес Кабана. Но она, Лена Арбузова, честная, ебёныть, девушка и просто снежинка на новогоднем пикничке - не знает ни Кабана, ни тем более его адреса. Тогда ей дали пятнадцать минут, чтобы она отыскала того, кто располагает требуемыми сведениями. В противном случае ей обещали железно - пятнадцать суток с последующим оформлением в спецучилище, где исправляли малолетних Цирцей. Про исправиловку явно досочинила на ходу, но, в общем, прозвучало убедительно.
Говорю же, что в те, позолоченные социалистической сусалью времена, я был романтиком начинающим. Специализировался на мелких подвигах. Стоило бы только выдержать паузу, как неминуемо всплыли бы в памяти кадры из жизни Лены Арбузовой, запечатлевшие её в Елисеевском винном с Кабаном по левую руку и, кажется, даже в интересующий оперативников день. Впрочем, эти эпизоды ничего бы не изменили. Я бы и теперь не оставил её в лужице слёз посреди мраморного метроподземья. Хотя я так и не научился выдерживать необходимые паузы. Но, возможно, теперь я придумал бы что-нибудь менее героическое. А тогда я взял несчастного Пингвина за руку и направился в мусорской пикет, где заявил, что знаю кабаний адрес визуально и готов отправиться туда с кем угодно… но только после того, как девушке вернут ксиву. Надеялся я исключительно на то, что мне удастся каким-либо чудесным образом слинять по дороге. По дороге куда? Я ещё не придумал.
Как ни странно, паспорт гражданке Арбузовой вернули прямо на моих глазах. Может быть, я не расслышал благодарности… Поездка в Питер отменилась. И опять же, никого из оперов особенно не заинтересовали мои «сведения» о месте проживания предполагаемого убийцы. Меня просто взяли под обе руки, вывели на поверхность, молча зашвырнули в клетчатый отсек ментовского УАЗ-469 и доставили в сорок третье… Героический восторг улетучился сразу же после того, как мне довелось узреть месиво из окровавленных физиономий, несколько изменившее моё представление о методах дознания и ведения следствия… Почему-то вспомнился кучерявый оперок, поигрывающий лагерной выкидухой с воронёным лезвием и чёрными накладными розами на серой рукоятке - сие я отфиксировал, пока меня сопровождали от метро к машине. Попал.
Сказать, что меня били слишком сильно или с какой-то изощрённой жестокостью - соврать. Сильно били интуристовского фарцовщика Поля, видевшего, по чьим-то признаниям, Фила одним из последних. Его и отпустить-то не решились, когда убедились в непричастности. Оформили постановление на пятнадцать суток - за мелкое хулиганство - и спешно отправили на «скорой» в институт Склифосовского. По сравнению с ним, меня просто поучили, чтобы впредь не обманывал государевых людей. Сшибли локтем с привинченной к полу табуретки и так далее… Но пару ночей мне всё же пришлось проваляться в одиночной камере - четвёртой по счету - куда меня отволокли под руки и обещали не сообщать матери в обмен на молчание об отбитых почках. Камера была узкая и сырая. Вольфрамовая нить дребезжала в тусклой лампочке и от этого светового дребезжания бугристая цементная шуба на стенах будто бы шевелилась и корчила уродливые рожи.
Но ушибы прошли. А вот память о длинноносой Лене Арбузовой по прозвищу Пингвиш - ещё одной камерной ступени - осталась. И до сих пор влекут меня женщины безразличные, паскудные и курящие. А сплю я с вампиршей. Судьба. Любовь. Единый приговор. Какие там, к чёрту, манекенщицы Лагерфельда…