НЕФОРМАТ (окончание)
Суток тридцать китайцы тщательно шмонали тайгу, выцарапывая из под подола природы чудодейственный корень жизни женьшень, набивали им мешки - за месяц выходило килограмм сто пятьдесят - после чего Каин, Хань и Марадона расстреливали работников из карабинов системы Симонова. Трупы закапывали на старом раскольничьем погосте, возле Торчинского скита. Хань отправлялся за следующей партией приговорённых. Марадона торговался с бичами-перекупщиками. А Ванька-Каин заговаривал душу хвойным дымом маньчжурской конопли. Нет, он не топил совесть в декадентском забвении. Он просто отдыхал. У него в принципе не возникало сомнений насчёт чистоплотности своего бизнеса. Он не воспринимал китайцев в качестве людей. С такой же обыденностью он глушил судаков в амурских омутах, с таким же равнодушием он отвинчивал пробку своего «уазика», чтобы слить отработанное масло. Он находился в какой-то чудовищной, надчеловеческой гармонии с окружающим миром, полагая, что люди - это те, кто говорит по-русски. В этом случае он понимал, что убийство - преступление. Причём никакого шовинизма в нём не было и в помине. Ему даже в голову не приходило мысли о национальности своих жертв. Хань, например, был человеком, потому что умел высказываться на понятном Каину языке. А китайцы… Жалко, конечно. Патроны дорогие, да и доставались с трудом. Ну не обрекать же этих китайцев на затяжную и жуткую смерть, бросив их в тайге… Так расчетливый хозяин топит в проруби котят, которых не способна выкормить его домашняя кошка. Короче говоря, своеобразные люди могли повстречаться путнику на суровых дорогах русского востока. И эти, у чумиканской буржуйки, были, похоже, из таких, своеобразных.
Коротко осмотрев вошедших и установив, что немедленной опасности они не предоставляют, бичи чуть расступились, приглашая Филина и Ника присоединиться к чаепитию. Филин глотнул обжигающее пойло, следом же, не переводя дыхания, сделал второй глоток и только после этого понял, что чифир был сварен не на воде, а на чистейшем спирте, который в тех краях называют по-флотски - шило. Глядя на зашедшегося в кашле Филина, бичи негромко, как-то по-волчьи, рассмеялись и тот, что был в песцовой шапчище, азиат, с проломленным носом, протянул руку, поочерёдно представляясь обоим путникам:
- Ситка.
Филин с Ником переглянулись и назвали свои имена. Двоих других спутников Ситки звали Эдик и Водолаз.
- Водолазом работал, - пояснил азиат. И добавил в рифму, давно очевидно применяемую по этому поводу. - Мужика такого роста наебать совсем не просто!
Действительно, даже сидящий на корточках, Водолаз на две головы возвышался над всеми остальными. А пол-литровая кружка в его клешнях выглядела хрупкой рюмочкой для дамского ликёра. Филин немедленно вспомнил новосибирского Ихтиандра и подумал, что неспроста наверное прозвища обоих великанов так или иначе связаны с мировым океаном. Наверное, земля таких не рожает. Но даже лирический монстр Ихтиандр выглядел юнгой по сравнению с этим берендейским карбонарием. Казалось, что женщину себе под стать он сможет обнаружить лишь на чудовищных полотнах Дейнеки, среди упругих, мускулистых и высокорослых натурщиц этого идеального соцреалиста. Очевидно, Ситка гордился своим товарищем. Но оказалось, что и другой его товарищ, Эдик, тоже был кое в чём выдающимся специалистом.
Вытряхнув и обстучав опустевшую кружку, Эдик по-заговорщицки глянул на Ситку, тот перехватил его взгляд, прочёл в нём всё невысказанное вслух, махнул утвердительно рукой и тихо обронил: «Делай». Эдик поставил, пустую кружку на буржуйку, подождал с минуту, плюнул, удостоверяясь в том, что кружка достаточно накалена - слюна зашипела и, пузырясь, испарилась. Тогда он отстегнул от брючного ремня флягу с поддавленным дном, со скрипом свинтил крышку и быстро наполнил кружку на три четверти. В нос шибанул резкий спиртовой запах. Вслед за спиртом Эдик всыпал туда же полколпачка мелкого цейлонского чая. И уже поверх всего этого досыпал какой-то бурой трухи с грибным запахом, после чего прикрыл кружку тяжёлой кожаной рукавицей с грубо простеганными швами.
- Сейчас отдохнём маленько, - пояснил Ситка.
Пили молча, по два глотка, запуская кружку против часовой стрелки. То ли день выдался тяжёлый… То ли ржавые таёжные сумерки просыпались в глаза… Изображение мира смазалось, словно в телеэкране со слабым приёмом антенны, очертания фигур чуть сдвинулись и выпали из привычного течения времени. Но вместе с этим, не происходило ничего из ряда вон выходящего, ничего такого, что обычно случается после неожиданного употребления бешеных шаманских грибов, когда сознание застигается врасплох, на базарном перекрёстке толкущихся мыслей. Не выскакивали из-под земли оголтелые гномы, большезубые и со злобно искажёнными рожами. Не возносилась странствующая душа на Острова Блаженных, в юго-западной оконечности Аида, чтобы познать бессмертие и уверовать в загробную участь новопрествленных праведников. Не ползали по зарослям пыльного папоротника окровавленные богомазы, ослеплённые монтажными ножницами, соткавшимися из позвоночной жидкости угловатого призрака Андрея Арсеньтьевича Тарковского. Свят, свят, свят. Не извивалась пейзажной дорогой безупречная лента мастера Хогарта. Не блевали у пивного ларя корявые чудища истории русской, осыпавшиеся с шевелящихся полотен Ильи Глазунова. Свят, свят, свят, свят. Не снился мучительный сон о самом себе. Не калейдоскопило. Не ужасало и не восхищало. Просто кое-что прояснилось, а кое-что перестало попадаться в фокус. Поэтому возникло первоначальное впечатление визуальной смазанности. Ушло лишнее и перестало навязчиво царапаться внутри… Внутри чего - Филин так и не сформулировал. Обвалившись на соломенные тюки, он невозмутимо наблюдал за перемещающимся миром, исполняющим перед его взором целомудренный стриптиз в каждой, отдельно взятой точке пространства. То, что прежде всегда находилось в поле зрения, отошло на второй или даже третий план. А вперёд выступило нечто всегда не важное и второстепенное. Из нескольких минут наблюдения, пока сознание не перестало тягаться и не угомонилось, где-то возле левого уха, Филин установил, что изображение не только смазалось и рассеялось, - оно ещё и сместилось в направлении подсветки. Если прежде освещение падало сверху, от дребезжащей лампы в сорок ватт, чуть подрезаясь от угольных всполохов, пробивавшихся через раскрытую створку печного окна, то теперь свет исходил словно бы от всех присутствующих. Яркие контуры тел были разделены сумеречными провалами, в которых пространство только угадывалось, имелось в виду, но не участвовало, не навязывалось, не вмешивалось. Примерно в таком видении Эдуард Мане сочинил портрет любителя абсента. И в то же время, над всем парила размытая дымка второго Моне - Клода. Это была удивительная вселенная. Вселенная сиюминутной мысли. Притом, что мысли были очень даже глазастыми.
Эдик и Водолаз сложились в лотосы, достали затёртую колоду игральных карт и приступили к сдаче. А Ник, плавно, но внушительно жестикулируя, пытался донести до Ситки какую-то, очевидно крайне важную истину. Азиат слушал не перебивая. Лишь маленькая голова его, накрытая песцовой копной, то кивала в согласии, то отрицательно покачивалась из стороны в сторону. Скрипнула входная дверь, и вслед за потоком густого морского воздуха в помещение прокрался тощий чернявый кобелёк с обрезанным портупейным ремешком вместо ошейника. Осмотревшись, пёс осторожно проковылял к печке, лёг, сперва съежившись, но растягиваясь по мере осмеления. Быстро согревшись, он начал засыпать, громко пукнул в полудрёме, испугался, проснулся. Гавкнул фальцетом и снова заснул. Водолаз выгреб из кармана пачку «Юбилейного» печенья, с хрустом распечатал её и положил перед сопящим собачьим носом.
- Хавай, бродяга.
Пёс не отреагировал. «Терц - от десятки бубей», - сообщил Водолаз своему партнёру и поменял расположение спичек, которыми велась запись. Ник продолжал энергично жестикулировать и до Филина донеслись обрывочные тезисы его пламенной речи: «Методика безоговорочного подчинения… Бог для бесов…» И чуть более развёрнутая мысль о былинных богатырях, которые всегда сражались по заданию своих правителей. Но прозревали и отправлялись мочить самих правителей.
- Народ это дело приветствовал, - подытожил Ник. - Вот и вся внутренняя философия нашей общественной жизни.
- В философии одна сплошная изворотливость, - обмолвился наконец Ситка. - Плевал я на неё! Люди просто жить хотят по-человечески. А живут… Вот, в окно посмотри, как они живут… Беспомощная сила. Богатыри валетом бьются, - кивнул он в сторону Водолаза. - Вот, послушай…
Ситка зарылся в приваленный к стене рюкзак, достал из него небольшую книжицу в мягком переплёте, название которой стёрлось и не подлежало идентификации. Слюнявя пальцы, он начал быстро перелистывать её, остановился на искомой странице, совершенно неожиданно водрузил на нос круглые, как у Джона Леннона, очки и принялся зачитывать, спотыкаясь на некоторых словах: «Почему в нас такая жажда жизни? Ведь жизнь - это игра, из которой человек никогда не выходит победителем. Жить - это значит тяжко трудиться и страдать, пока не подкрадётся к нам старость, - и тогда мы опускаем руки на холодный пепел остывших костров…Только Жизнь причиняет страдания. Но мы любим жизнь и ненавидим смерть. Это очень странно…»
- Марьяж крестовый, - объявил Эдик. - И терц от червовой восьмёрки.
- Не канает! - огорчил его Водолаз. - У меня покрасивее будет…
Пёс ворчливо заскулил во сне, пошевелил носом, учуял печенье, не открывая глаз, уткнулся пастью в шуршащую пачку и начал хрустеть. Наверное ему снился сладкий собачий рай. Филин снова перевёл взгляд на Ситку и Ника. Изгнанник рок-н-ролла явно пребывал в состоянии позитивной одержимости. Дослушав чтение Ситки, он привстал на одно колено, словно католик во время святого причастия, и, полуобернувшись, протянул руку в направлении окна-бойницы, врезанного под самым потолком. Голос его, как всегда, звучал хрипло: «Где-то там наш дом… Где-то там нас и сейчас слышат!» Под «где-то там» явно не подразумевался уже оглушённый ночью Чумикан или даже Комсомольск-на-Амуре. Речь всё-таки шла о более тонких понятиях, хотя и не менее реальных, чем воздвигнутый сталинскими зеками город бетонных саркофагов. Сцена показалась Филину немного пафосной, но он был уверен, что Ник не играет. Точнее, он был твёрдо убеждён, что Ник играет всегда. И эта игра - такая же органическая составляющая его внутреннего устройства, как непрерывная циркуляция крови по венам или жизненно необходимая способность млекопитающих вдыхать кислород и выдыхать углекислый газ. В такой игре не было лжи. Как не было лжи в драматическом театре императора Нерона, где жизни актёров обрывались прямо на подмостках, согласно воле обезумевшего драматурга. Проследив за направлением руки, Филин рассмотрел или ему показалось, что он рассмотрел в узкой прорези побитого пылью оконца сверкнувшую и мгновенно погасшую звезду Сириус - Альфу Большого Пса.
- Братка, пусть здесь тебя услышат! - возмутился Ситка. - Ты же музыкант. Ты музыкант или как? - провокационно доспросил азиат.
- Музыкант. Только оркестр мой разбросало по свету…
Фраза о «разбросанном по свету оркестре» была произнесена так сочно, с таким обречённым драйвом, будто и не странствующий поэт Ник вымолвил эти слова, а побитый бурями одноногий пират Джон Сильвер, которого боялся даже сам Флинт, поведал вдруг о разбросанной по бушующей Атлантике команде разбитой пиратской фелюги.
Слова эти, лишь рикошетом зацепившие расфиксированный слух остальных присутствующих, добравшись до сознания Ситки, вдруг совершили с ним самую неожиданную перемену. Доселе спокойный и даже чуть отстранённый, он резко вскочил на ноги, дёрнулся, словно стайер, но удержал себя и громко крикнул:
- Нет, говоришь, оркестра?!
- Разбросало…- ошеломлённо ответил Ник.
- Разбросало? - уже как-то по-булгаковски возопил индеец Ситка.
- Натурально - в том же стиле отозвался Сильвер.
- Маэстро!... Джаззз! - что есть мочи заорал индеец, схватил карабин и, не целясь, дважды выпалил в дверь. Подорванная грохотом дворняга истошно завопила. Водолаз выронил карты из рук. Простреленная дверь слетела с верхней петли и криво зависла в проёме. Ворвался ветер. - Джа-а-азз! - орал обезумевший Ситка и ужасающий вопль подхватили чумиканские собаки. Словно в сатанинской оратории, сбиваясь с хрипящего лая на полушакалий хохотливый вой, рыдали они над сгинувшей командой пиратской фелюги Ника Рок-н-ролла. И даже забившийся под бушлат Водолаза малохольный кобелёк, подчиняясь древнему инстинкту стонущей стаи, истошно скулил, оплакивая так никем и не зажжённые звезды…
- Вот твой оркестр, - мёртвым голосом произнёс Ситка и рухнул на пол.
Покажите нам вашу сущность, и мы посмотрим, что от вас останется.
- Ни хуя себе, отдохнули маленько… - проговорил Водолаз и пошёл починять сорванную выстрелами дверь.
Может быть, мы не люди вовсе. Может быть, мы нечто такое, что только внешне напоминает людей… Может быть, мы чьи-то видения, вырвавшиеся из колонии снов. Нерасписанные холсты. Невысказанные стихи. Стёртые временем ноты. Прах осенней листвы, просыпанный сквозь женские пальцы. Вино, превратившееся в уксус. Уксус, ставший ядом. Шершавая ржавь вечерних крыш. Взрывная пудра. Медленные боги. Дождевые пятна. Может быть…
- Ну, что? Вспомнил?
В руках у Филина оказался сложенный вчетверо тетрадный клетчатый лист, мелко испещрённый славянскими буквами. Записи находились с обеих сторон.
- Что это? - спросил Филин.
Ник неопределенно пожал плечами и уселся на балконные перила. Из-за тюлевой занавеси выглянула немка, посмотрела и исчезла. Крапнул дождь, но мгновенно прекратился. Филин развернул лист.
«Неужели ты думаешь, что я - дешёвый ярмарочный скоморох, развлекающий чавкающих ресторанных животных… неужели ты, знающая каждую крапинку в радужной оболочке моих глаз и видевшая приступы моих хронических кошмаров, неужели ты ещё не поняла, что я убиваю себя для рождения Слова. Я и есть та самая книга без названия, хранящаяся во всех учреждённых добродетелях. Неужели не ясно, что издательство, заключившее контракт на полное собрание моих переживаний, называется Смерть…
Мне грустно… Мне очень грустно оттого, что никогда мне не было по-настоящему смешно. Неужели ты думаешь, что я не способен смеяться… Способен, если только мне доведётся собственными глазами увидеть окончательную гибель этого вселенского ларька, именуемого цивилизованным миром. Окончательную гибель! Поэтому меня привлекают все крошечные трагедии человечества. Да и что такое «человечество»? Смрадная коллекция духовных ценностей. Глобальная столовая. Вертлявый телебред. Философское обоснование низости. Религиозная вульгарщина. Престиж бухгалтерии. Откровения голодного желудка. Господни фокусы. Атрибуты деградации, которыми вы увешаны, как дикари железными бусами. Они тянут вас к земле, где вы прокляты гнить и копошиться, копошиться и снова гнить. И может быть, только оргазм приподнимает вас чуть-чуть, совсем немного, чтобы вы хоть намёком почувствовали состояние настоящей жизни. Именно за это все вы обожаете порно, но скрываете это и снова гниёте и мучаетесь, и мстите за эти мучения друг другу.
Неужели ты думаешь, что Великая Мораль может противоречить замыслу Природы… Не может. Ваша мораль - это ужимки прикормленных клоунов. Не может, оттого что и сама мораль вытекает из искажённых представлений о человеческой сущности. Видишь - занавешенное коричневыми шторами окно на третьем этаже… Там проживают выдрессированные моралью животные. Потомки мучеников, ищущие добровольных мучений. Энергетические консервы. Неужели ты можешь подумать, что я пишу для них. Я пишу для их скорейшей и масштабной гибели! И когда вы начнёте агонизировать, я сочиню вам подорожную, для предъявления её гробовщикам, потому что никто более не сможет её прочесть. Там нет читающих. И если там вообще кто-то есть, то он - ваш самый главный мучитель. Мракобес в позолоченных лампасах. Корпоративный Господь! Особо опасный юморист. Передавайте ему привет своими беззубыми ртами. Он любит вас таких.
А ты… Ты никогда не станешь вдовой, потому что у поэтов не бывает жён. А есть лишь бешеные чертовки, помогающие им как можно мучительнее сдохнуть, исчезнуть из этого поганенького царства тупых молений и полезных вещей. И если ты не понятая Смерти, присутствующая при опознании моего трупа, то ты сама мертва, моя любовь…»
- Чьё это?
- Какая разница…
Выскользнувший из пальцев окурок, кувыркаясь полетел вниз, ударился о ступени дворницкой, рассыпался на искры, скатился на самый край бордюра и замер там. Но уже через мгновение подхватил его резкий порыв речного ветра, швырнул на асфальт, смешал с другими окурками, с обгоревшими спичками, с прошлогодней хрустящей листвой, с пылью… И погнал всё это вместе, закручивая крохотными тайфунчиками и расстилая над землёй - погнал через детскую площадку, под ковром, наброшенным на качели… погнал за бетонную будку ЖЭКа, за угол дома, под колёса тяжёлых авто… погнал куда-то, где терялся уже человеческий взор, где метались одни лишь фантазии, смешанные с пылью и с пеплом… погнал из ниоткуда в никуда, по Каширскому шоссе, через Домодедово, на юг… на юг… туда, где южнорусский говор, где борщ и бессмертие, где мягкие воды Тавриды расползаются на раскалённых бетонных молах… туда, где расцветает ядовитый болиголов, где истины легки, а боги веселы… туда, где всё когда-нибудь завершится… туда… туда… туда…
Коротко осмотрев вошедших и установив, что немедленной опасности они не предоставляют, бичи чуть расступились, приглашая Филина и Ника присоединиться к чаепитию. Филин глотнул обжигающее пойло, следом же, не переводя дыхания, сделал второй глоток и только после этого понял, что чифир был сварен не на воде, а на чистейшем спирте, который в тех краях называют по-флотски - шило. Глядя на зашедшегося в кашле Филина, бичи негромко, как-то по-волчьи, рассмеялись и тот, что был в песцовой шапчище, азиат, с проломленным носом, протянул руку, поочерёдно представляясь обоим путникам:
- Ситка.
Филин с Ником переглянулись и назвали свои имена. Двоих других спутников Ситки звали Эдик и Водолаз.
- Водолазом работал, - пояснил азиат. И добавил в рифму, давно очевидно применяемую по этому поводу. - Мужика такого роста наебать совсем не просто!
Действительно, даже сидящий на корточках, Водолаз на две головы возвышался над всеми остальными. А пол-литровая кружка в его клешнях выглядела хрупкой рюмочкой для дамского ликёра. Филин немедленно вспомнил новосибирского Ихтиандра и подумал, что неспроста наверное прозвища обоих великанов так или иначе связаны с мировым океаном. Наверное, земля таких не рожает. Но даже лирический монстр Ихтиандр выглядел юнгой по сравнению с этим берендейским карбонарием. Казалось, что женщину себе под стать он сможет обнаружить лишь на чудовищных полотнах Дейнеки, среди упругих, мускулистых и высокорослых натурщиц этого идеального соцреалиста. Очевидно, Ситка гордился своим товарищем. Но оказалось, что и другой его товарищ, Эдик, тоже был кое в чём выдающимся специалистом.
Вытряхнув и обстучав опустевшую кружку, Эдик по-заговорщицки глянул на Ситку, тот перехватил его взгляд, прочёл в нём всё невысказанное вслух, махнул утвердительно рукой и тихо обронил: «Делай». Эдик поставил, пустую кружку на буржуйку, подождал с минуту, плюнул, удостоверяясь в том, что кружка достаточно накалена - слюна зашипела и, пузырясь, испарилась. Тогда он отстегнул от брючного ремня флягу с поддавленным дном, со скрипом свинтил крышку и быстро наполнил кружку на три четверти. В нос шибанул резкий спиртовой запах. Вслед за спиртом Эдик всыпал туда же полколпачка мелкого цейлонского чая. И уже поверх всего этого досыпал какой-то бурой трухи с грибным запахом, после чего прикрыл кружку тяжёлой кожаной рукавицей с грубо простеганными швами.
- Сейчас отдохнём маленько, - пояснил Ситка.
Пили молча, по два глотка, запуская кружку против часовой стрелки. То ли день выдался тяжёлый… То ли ржавые таёжные сумерки просыпались в глаза… Изображение мира смазалось, словно в телеэкране со слабым приёмом антенны, очертания фигур чуть сдвинулись и выпали из привычного течения времени. Но вместе с этим, не происходило ничего из ряда вон выходящего, ничего такого, что обычно случается после неожиданного употребления бешеных шаманских грибов, когда сознание застигается врасплох, на базарном перекрёстке толкущихся мыслей. Не выскакивали из-под земли оголтелые гномы, большезубые и со злобно искажёнными рожами. Не возносилась странствующая душа на Острова Блаженных, в юго-западной оконечности Аида, чтобы познать бессмертие и уверовать в загробную участь новопрествленных праведников. Не ползали по зарослям пыльного папоротника окровавленные богомазы, ослеплённые монтажными ножницами, соткавшимися из позвоночной жидкости угловатого призрака Андрея Арсеньтьевича Тарковского. Свят, свят, свят. Не извивалась пейзажной дорогой безупречная лента мастера Хогарта. Не блевали у пивного ларя корявые чудища истории русской, осыпавшиеся с шевелящихся полотен Ильи Глазунова. Свят, свят, свят, свят. Не снился мучительный сон о самом себе. Не калейдоскопило. Не ужасало и не восхищало. Просто кое-что прояснилось, а кое-что перестало попадаться в фокус. Поэтому возникло первоначальное впечатление визуальной смазанности. Ушло лишнее и перестало навязчиво царапаться внутри… Внутри чего - Филин так и не сформулировал. Обвалившись на соломенные тюки, он невозмутимо наблюдал за перемещающимся миром, исполняющим перед его взором целомудренный стриптиз в каждой, отдельно взятой точке пространства. То, что прежде всегда находилось в поле зрения, отошло на второй или даже третий план. А вперёд выступило нечто всегда не важное и второстепенное. Из нескольких минут наблюдения, пока сознание не перестало тягаться и не угомонилось, где-то возле левого уха, Филин установил, что изображение не только смазалось и рассеялось, - оно ещё и сместилось в направлении подсветки. Если прежде освещение падало сверху, от дребезжащей лампы в сорок ватт, чуть подрезаясь от угольных всполохов, пробивавшихся через раскрытую створку печного окна, то теперь свет исходил словно бы от всех присутствующих. Яркие контуры тел были разделены сумеречными провалами, в которых пространство только угадывалось, имелось в виду, но не участвовало, не навязывалось, не вмешивалось. Примерно в таком видении Эдуард Мане сочинил портрет любителя абсента. И в то же время, над всем парила размытая дымка второго Моне - Клода. Это была удивительная вселенная. Вселенная сиюминутной мысли. Притом, что мысли были очень даже глазастыми.
Эдик и Водолаз сложились в лотосы, достали затёртую колоду игральных карт и приступили к сдаче. А Ник, плавно, но внушительно жестикулируя, пытался донести до Ситки какую-то, очевидно крайне важную истину. Азиат слушал не перебивая. Лишь маленькая голова его, накрытая песцовой копной, то кивала в согласии, то отрицательно покачивалась из стороны в сторону. Скрипнула входная дверь, и вслед за потоком густого морского воздуха в помещение прокрался тощий чернявый кобелёк с обрезанным портупейным ремешком вместо ошейника. Осмотревшись, пёс осторожно проковылял к печке, лёг, сперва съежившись, но растягиваясь по мере осмеления. Быстро согревшись, он начал засыпать, громко пукнул в полудрёме, испугался, проснулся. Гавкнул фальцетом и снова заснул. Водолаз выгреб из кармана пачку «Юбилейного» печенья, с хрустом распечатал её и положил перед сопящим собачьим носом.
- Хавай, бродяга.
Пёс не отреагировал. «Терц - от десятки бубей», - сообщил Водолаз своему партнёру и поменял расположение спичек, которыми велась запись. Ник продолжал энергично жестикулировать и до Филина донеслись обрывочные тезисы его пламенной речи: «Методика безоговорочного подчинения… Бог для бесов…» И чуть более развёрнутая мысль о былинных богатырях, которые всегда сражались по заданию своих правителей. Но прозревали и отправлялись мочить самих правителей.
- Народ это дело приветствовал, - подытожил Ник. - Вот и вся внутренняя философия нашей общественной жизни.
- В философии одна сплошная изворотливость, - обмолвился наконец Ситка. - Плевал я на неё! Люди просто жить хотят по-человечески. А живут… Вот, в окно посмотри, как они живут… Беспомощная сила. Богатыри валетом бьются, - кивнул он в сторону Водолаза. - Вот, послушай…
Ситка зарылся в приваленный к стене рюкзак, достал из него небольшую книжицу в мягком переплёте, название которой стёрлось и не подлежало идентификации. Слюнявя пальцы, он начал быстро перелистывать её, остановился на искомой странице, совершенно неожиданно водрузил на нос круглые, как у Джона Леннона, очки и принялся зачитывать, спотыкаясь на некоторых словах: «Почему в нас такая жажда жизни? Ведь жизнь - это игра, из которой человек никогда не выходит победителем. Жить - это значит тяжко трудиться и страдать, пока не подкрадётся к нам старость, - и тогда мы опускаем руки на холодный пепел остывших костров…Только Жизнь причиняет страдания. Но мы любим жизнь и ненавидим смерть. Это очень странно…»
- Марьяж крестовый, - объявил Эдик. - И терц от червовой восьмёрки.
- Не канает! - огорчил его Водолаз. - У меня покрасивее будет…
Пёс ворчливо заскулил во сне, пошевелил носом, учуял печенье, не открывая глаз, уткнулся пастью в шуршащую пачку и начал хрустеть. Наверное ему снился сладкий собачий рай. Филин снова перевёл взгляд на Ситку и Ника. Изгнанник рок-н-ролла явно пребывал в состоянии позитивной одержимости. Дослушав чтение Ситки, он привстал на одно колено, словно католик во время святого причастия, и, полуобернувшись, протянул руку в направлении окна-бойницы, врезанного под самым потолком. Голос его, как всегда, звучал хрипло: «Где-то там наш дом… Где-то там нас и сейчас слышат!» Под «где-то там» явно не подразумевался уже оглушённый ночью Чумикан или даже Комсомольск-на-Амуре. Речь всё-таки шла о более тонких понятиях, хотя и не менее реальных, чем воздвигнутый сталинскими зеками город бетонных саркофагов. Сцена показалась Филину немного пафосной, но он был уверен, что Ник не играет. Точнее, он был твёрдо убеждён, что Ник играет всегда. И эта игра - такая же органическая составляющая его внутреннего устройства, как непрерывная циркуляция крови по венам или жизненно необходимая способность млекопитающих вдыхать кислород и выдыхать углекислый газ. В такой игре не было лжи. Как не было лжи в драматическом театре императора Нерона, где жизни актёров обрывались прямо на подмостках, согласно воле обезумевшего драматурга. Проследив за направлением руки, Филин рассмотрел или ему показалось, что он рассмотрел в узкой прорези побитого пылью оконца сверкнувшую и мгновенно погасшую звезду Сириус - Альфу Большого Пса.
- Братка, пусть здесь тебя услышат! - возмутился Ситка. - Ты же музыкант. Ты музыкант или как? - провокационно доспросил азиат.
- Музыкант. Только оркестр мой разбросало по свету…
Фраза о «разбросанном по свету оркестре» была произнесена так сочно, с таким обречённым драйвом, будто и не странствующий поэт Ник вымолвил эти слова, а побитый бурями одноногий пират Джон Сильвер, которого боялся даже сам Флинт, поведал вдруг о разбросанной по бушующей Атлантике команде разбитой пиратской фелюги.
Слова эти, лишь рикошетом зацепившие расфиксированный слух остальных присутствующих, добравшись до сознания Ситки, вдруг совершили с ним самую неожиданную перемену. Доселе спокойный и даже чуть отстранённый, он резко вскочил на ноги, дёрнулся, словно стайер, но удержал себя и громко крикнул:
- Нет, говоришь, оркестра?!
- Разбросало…- ошеломлённо ответил Ник.
- Разбросало? - уже как-то по-булгаковски возопил индеец Ситка.
- Натурально - в том же стиле отозвался Сильвер.
- Маэстро!... Джаззз! - что есть мочи заорал индеец, схватил карабин и, не целясь, дважды выпалил в дверь. Подорванная грохотом дворняга истошно завопила. Водолаз выронил карты из рук. Простреленная дверь слетела с верхней петли и криво зависла в проёме. Ворвался ветер. - Джа-а-азз! - орал обезумевший Ситка и ужасающий вопль подхватили чумиканские собаки. Словно в сатанинской оратории, сбиваясь с хрипящего лая на полушакалий хохотливый вой, рыдали они над сгинувшей командой пиратской фелюги Ника Рок-н-ролла. И даже забившийся под бушлат Водолаза малохольный кобелёк, подчиняясь древнему инстинкту стонущей стаи, истошно скулил, оплакивая так никем и не зажжённые звезды…
- Вот твой оркестр, - мёртвым голосом произнёс Ситка и рухнул на пол.
Покажите нам вашу сущность, и мы посмотрим, что от вас останется.
- Ни хуя себе, отдохнули маленько… - проговорил Водолаз и пошёл починять сорванную выстрелами дверь.
Может быть, мы не люди вовсе. Может быть, мы нечто такое, что только внешне напоминает людей… Может быть, мы чьи-то видения, вырвавшиеся из колонии снов. Нерасписанные холсты. Невысказанные стихи. Стёртые временем ноты. Прах осенней листвы, просыпанный сквозь женские пальцы. Вино, превратившееся в уксус. Уксус, ставший ядом. Шершавая ржавь вечерних крыш. Взрывная пудра. Медленные боги. Дождевые пятна. Может быть…
- Ну, что? Вспомнил?
В руках у Филина оказался сложенный вчетверо тетрадный клетчатый лист, мелко испещрённый славянскими буквами. Записи находились с обеих сторон.
- Что это? - спросил Филин.
Ник неопределенно пожал плечами и уселся на балконные перила. Из-за тюлевой занавеси выглянула немка, посмотрела и исчезла. Крапнул дождь, но мгновенно прекратился. Филин развернул лист.
«Неужели ты думаешь, что я - дешёвый ярмарочный скоморох, развлекающий чавкающих ресторанных животных… неужели ты, знающая каждую крапинку в радужной оболочке моих глаз и видевшая приступы моих хронических кошмаров, неужели ты ещё не поняла, что я убиваю себя для рождения Слова. Я и есть та самая книга без названия, хранящаяся во всех учреждённых добродетелях. Неужели не ясно, что издательство, заключившее контракт на полное собрание моих переживаний, называется Смерть…
Мне грустно… Мне очень грустно оттого, что никогда мне не было по-настоящему смешно. Неужели ты думаешь, что я не способен смеяться… Способен, если только мне доведётся собственными глазами увидеть окончательную гибель этого вселенского ларька, именуемого цивилизованным миром. Окончательную гибель! Поэтому меня привлекают все крошечные трагедии человечества. Да и что такое «человечество»? Смрадная коллекция духовных ценностей. Глобальная столовая. Вертлявый телебред. Философское обоснование низости. Религиозная вульгарщина. Престиж бухгалтерии. Откровения голодного желудка. Господни фокусы. Атрибуты деградации, которыми вы увешаны, как дикари железными бусами. Они тянут вас к земле, где вы прокляты гнить и копошиться, копошиться и снова гнить. И может быть, только оргазм приподнимает вас чуть-чуть, совсем немного, чтобы вы хоть намёком почувствовали состояние настоящей жизни. Именно за это все вы обожаете порно, но скрываете это и снова гниёте и мучаетесь, и мстите за эти мучения друг другу.
Неужели ты думаешь, что Великая Мораль может противоречить замыслу Природы… Не может. Ваша мораль - это ужимки прикормленных клоунов. Не может, оттого что и сама мораль вытекает из искажённых представлений о человеческой сущности. Видишь - занавешенное коричневыми шторами окно на третьем этаже… Там проживают выдрессированные моралью животные. Потомки мучеников, ищущие добровольных мучений. Энергетические консервы. Неужели ты можешь подумать, что я пишу для них. Я пишу для их скорейшей и масштабной гибели! И когда вы начнёте агонизировать, я сочиню вам подорожную, для предъявления её гробовщикам, потому что никто более не сможет её прочесть. Там нет читающих. И если там вообще кто-то есть, то он - ваш самый главный мучитель. Мракобес в позолоченных лампасах. Корпоративный Господь! Особо опасный юморист. Передавайте ему привет своими беззубыми ртами. Он любит вас таких.
А ты… Ты никогда не станешь вдовой, потому что у поэтов не бывает жён. А есть лишь бешеные чертовки, помогающие им как можно мучительнее сдохнуть, исчезнуть из этого поганенького царства тупых молений и полезных вещей. И если ты не понятая Смерти, присутствующая при опознании моего трупа, то ты сама мертва, моя любовь…»
- Чьё это?
- Какая разница…
Выскользнувший из пальцев окурок, кувыркаясь полетел вниз, ударился о ступени дворницкой, рассыпался на искры, скатился на самый край бордюра и замер там. Но уже через мгновение подхватил его резкий порыв речного ветра, швырнул на асфальт, смешал с другими окурками, с обгоревшими спичками, с прошлогодней хрустящей листвой, с пылью… И погнал всё это вместе, закручивая крохотными тайфунчиками и расстилая над землёй - погнал через детскую площадку, под ковром, наброшенным на качели… погнал за бетонную будку ЖЭКа, за угол дома, под колёса тяжёлых авто… погнал куда-то, где терялся уже человеческий взор, где метались одни лишь фантазии, смешанные с пылью и с пеплом… погнал из ниоткуда в никуда, по Каширскому шоссе, через Домодедово, на юг… на юг… туда, где южнорусский говор, где борщ и бессмертие, где мягкие воды Тавриды расползаются на раскалённых бетонных молах… туда, где расцветает ядовитый болиголов, где истины легки, а боги веселы… туда, где всё когда-нибудь завершится… туда… туда… туда…