НЕФОРМАТ (продолжение)
- Ну ничего себе! Ну ничего себе! - пьяно поражался Джим. - А я смотрю: ты или не ты, ты или не ты? Присмотрелся: ты! Чего ж телеграмму не отбил?
- Да я тут случайно. Из аэроплана - на паровоз, - улыбаясь отвечал Филин.
- Где-то тут Ихтиандрик мой с герлами бродит. Да… Ну ничего себе! Ничего себе! Где-то тут у меня было…
Скрипач полез по карманам в поисках денег, причём создавалось впечатление, что он хочет забраться во все карманы одновременно, отчего манипуляции его напоминали причудливый ритуальный танец. Левой рукой он медленно обшаривал куртку, а правая быстро-быстро сновала по джинсам. Наконец он обнаружил искомое - несколько смятых купюр - и, наказав Филину оставаться на месте, умчался по направлению к вокзальному буфету, над которым висел засиженный мухами транспарант:
ПЕРЕСТРОИЛСЯ, ДРУЖОК -
КУПИ В ДОРОГУ ПИРОЖОК!
Пирожки, кстати, были погаными. Наверное, как раз и рассчитанными на то, чтобы травить ими «перестроенных дружков». Дожидаясь открытия билетных касс, Филин рискнул и прикупил парочку этих твёрдых, местами зеленоватых изделий. После чего ему пришлось срочно разыскивать местных бутлегеров, чтобы на всяких случай продезинфицировать свои внутренности стаканом подпольной водки, торговля которой, как выяснилось, шла из второй кабинки мужского туалета. Он выпил, хотя и не мог точно поручиться, от чего происходила наибольшая опасность. Но, как бы то ни было, спиртное сняло усталость, расширило сосуды, и он обмяк на пластмассовом сидении в зале ожидания. Московский поезд уходил в четыре часа дня, а касса, продающая билеты в этом направлении, открывалась в десять утра. Так что у Филина имелось несколько часов, которые он и решил потратить на сон, пусть и в не совсем удобной позе. Никакого багажа при нём не было, поэтому сторожить ему было нечего. Всё его имущество заключалось исключительно в том, что было на нём одето и лежало в карманах: плотные чёрные джинсы «Wrangler», лёгкие английские ботинки, в которых ноги чувствовали себя довольно-таки зябко при минус двадцати семи, хотя и облегались мягкими кавказскими носками. Футболка с эмблемой приморской группы «Коба» - три бородатых черепа в каноническом профиле: Ленин, Маркс, Энгельс, обрамлённые цитатой из песенного текста: «Нам приходилось плевать на историю». Поверх футболки, на плетёном кожаном гайтане, болтался увесистый индийский крест «ТАУ». Изрядно потёртый, длинный телячий плащ на волчьем меху. В кармане - кепка «эсэсовка». Перчатки. Выкидной нож, лагерного исполнения, впрочем, довольно-таки изящный. Потрёпанная записная книжка. Паспорт на имя Филина, Антона Андреевича. Зажигалка. Полторы пачки сигарет «Camel» без фильтра. Деньги. Часы Филин не носил - часто бились.
В прошлом ноябре, одиннадцатого числа, ему исполнилось тридцать два года. Сказать точно, чем он занимался все эти тридцать два года своего земного существования, было бы достаточно сложно. Он говорит: «жил». По слухам - у него даже были родители, но никто бы не смог поручиться за достоверность этих слухов. Кажется, он сидел лет пять, но от него лично никто не слышал об этом ни единого слова. Роста в нём было метр семьдесят семь, веса килограммов восемьдесят. Болотные глаза его, в чуть раскосом разрезе, смотрели на мир с печальным пониманием. Лицо худое, со шрамом на подбородке - свинцовый кастет - на память об уличном детстве, проведённом в Москве, в районе Спартаковской площади и первого Переведеновского переулка. Во многих городах Союза - от Кёнигсберга до Уссурийска - его знали многие люди. Но водить дружбу он предпочитал с подвальными рок-музыкантами, из которых выше всех ценил Ника Рок-н-ролла или Николая Кунцевича - кому как нравится - который, пожалуй, и был его единственным другом. Именно у него, у Ника, Филин гостил во Владивостоке. Пили. Снимали разноцветных шлюх в портовом «Интерклубе». С похмелья читали Маркеса. Снова пили. Вечером курили. Ник готовился к записи альбома в Москве, куда теперь Филин добирался в одиночку и куда двумя днями прежде отправил с проводницей, по транссибирской магистрали, девять килограмм убойнейшего биробиджанского гашиша. Ну вот примерно этим он и занимался. Железнодорожный путь от Владивостока до Москвы укладывался ровно в календарную неделю. Так что в запасе у Филина было ещё пять полных суток, чтобы оказаться на Ярославском вокзале столицы точь-в-точь к приходу фирменного поезда «Россия». Поэтому он не спешил. В любом случае он доберётся до Москвы раньше упакованной гашишем проводницы, башкирки Энги, которая отчего-то любила его и даже убеждала себя, что хранит ему верность. Впрочем, ему было всё равно. Её предшественница, проводница того же состава, уже получила восемь лет лишения свободы и отправилась отбывать их в мордовско-пермскую Потьму, так и не назвав Филина ни в одном из следственных протоколов. Он же запомнил лишь её прозвище - Мадонна. Всё остальное, связанное с этой несчастной, ему было безразлично.
А вот встрече с пьяным скрипачом он обрадовался искренне.
Состояние перманентного алкогольного опьянения являлось единственным возможным состоянием, посредством которого бородатый скрипач в полной мере способен был ощутить гармоничное единство своего существа с космическим океаном абсолюта. Алкоголь являлся для него примерно тем же, чем для истово верующего является исступлённая молитва. А именно - экскурсоводом по вечернему парадизу и дантовому подземелью, куда всякий одержимый нисходит по утрам. Но молиться в одиночестве он считал богохульством. Джим признавал исключительно коллективные мессы! Желательно в компании отвязных прихожанок. В крайнем случае - тет-а-тет с задушевным единомышленником. Так нетрезвая судьба соединила его с барабанщиком Ихтиандром, служившим сторожем при фабричном ПТУ и проживавшим в спортзале вышеозначенного заведения, о чём он с грохотом оповещал близлежащий микрорайон, долбя по ночам в бас-бочку фирмы «ТАМА». Поистине, не знала история отечественной рок-музыки более неразлучного творческого союза! В какие бы жидкие слюни ни упивались скрипач с барабанщиком, какими бы изощрениями ни разлучала их алкогольная амнезия, они всегда находили друг друга, словно ведомые пьяными звёздами, куда переместились на вечное житиё наставники их - хмельные сатиры и уматные вакханки. Вот и теперь, сошедшись у вокзального буфета, возвращались они, волоча под руки своих барнаульских воздыхательниц, к широкому мраморному подоконнику, на котором, забросив ногу на ногу, сидел проезжий Филин. Надо заметить, что девушки были трезвы. Это важно.
- Давай, давай, по четыре пальца, подкапывай!
- Надо было пять стаканов тырить.
- Из одного - глобальнее.
- Пирофок, вот…
- С котятками. Ха!
- С барышнями поаккуратнее!
- Давай, давай, с ля-минора, понеслась!
- Ух… До-диез прямо-таки случился.
- Мне чуть-чуть…
- Да, ладно! Ночью в Барнауле будете откисать.
- Что, так близко?
- Шесть часов на «шестьсот-весёлом».
- Давай, давай!
- Деуфка долдна быть толтой. Фзял за титьки - фсё, пидец!
- Что ж ты утром не остался?
- Пирожок, бля, с чьим-то глазом!
- Ты что, из Москвы?
- Ой, мне Джимик про него все уши макаронами обвешал.
- Дафай, деуфка, тусуй адшин! Не микрофонь!
- Давай, давай, с ми-мажора, опа! опа!
- А ты Андрона знаешь?
- Из.
- Что «из»?
- Какого Андрона? Лохматого?
- Ага. Он в Барнауле теперь живёт.
- Слышал…
- Хочешь с ним повидаться?
- Деуфка, не грузи его!
- Чего не пьёшь?
- Достало… А ты?
- Устал.
- Ну, что, хочешь Андрона увидеть?
- Шестьсот-багажным…
- Ага.
- Аэропорт у вас там найдётся?
- Да ладно, ты, Алтай - сердце вселенной!
- Что-то его тромбы закупорили…
- Ну, что?
- С тобой?
- Ага.
На левой руке её, между безымянным пальцем и мизинцем, впечатаны были три родинки, величиной со спичечные головки, расположенные треугольником, как тайный знак с картин масона Рериха. Ну, да, Алтай - подножие Тибета.
Лысая, как Шинед О'Коннор.
Россия. Март. Новосибирск. Залитый водкой подоконник. Вода мёртвых. Кромешный оптимизм железнодорожного вокзала. Предчувствие дороги пробуждает в человеке давно утраченные инстинкты великого передвижения. Увы, теперь всё проще и быстрее. Но всё же дорога будоражит надежды, манит переменами, конечно, к лучшему. Ведь худшему не нужно перемен. И обманывает… Обманывает в конце пути. Потому что не существует никакого финального пункта, где вечно прекрасны огни горицвета, где флёрдоранж нетронутых невест, как венчик снега покрывает косы, где расшифрован иероглиф мира, озвучены стихи его, а вечность, как счастье, мгновенна. Но нет. Обманчив путь, надуманы ожидания. И есть лишь трепетная вера в то, что всё когда-нибудь закончится. Лишь горечь белладонны, лишь стон со дна трясины, лишь стук ушедших поездов.
И люди. Что же, какое электричество связывает их друг с другом… Алтарь - залитый водкой подоконник. Скрипач Джим, который вот-вот навсегда покинет эти страницы, уцепится мизинцем за ременную петлю своего преданного поводыря Ихтиандра, с которым тоже пора уже прощаться. Они сделали своё дело. Через несколько минут они сядут в промёрзший автобус, доберутся до Студгородка НЭТИ, поднимутся по лестнице на четвёртый этаж, отомкнут дверь ключом, лежащим, как всегда, под плетёным ковриком, достанут из рукава початую бутылку «Столичной», за неимением стаканов, плеснут в чайные чашки и зарыдают пьяно над любимой пластинкой «Мери Поппинс, до свидания!», где игла трижды перескакивает - «Полгода плохая пого… Полгода плохая пого…». И может быть именно так завершится их жизненный путь. Наталья Андрейченко будет улыбаться с обложки, а на вершинах таёжных сосен заледенеет поздний флёрдоранж.
А Виточка, пылающая Виточка… Так и не сможет понять, почему этот ядовитый романтик Филин, предпочёл отправиться не с ней, а с её флегматичной и совсем некрасивой подругой. Она долго будет вертеться перед мутным зеркалом привокзального туалета, тщательно разглядывая себя и отыскивая, наверное, несуществующие изъяны лица и линий тела. Но так и не увидит глубокой пустоты своих блестящих жизнью глаз. В отличие от той, у которой читались в глазах рукописи умирающего Эдгара По, а саму её в прошлой жизни звали Береникой. Хотя теперь она - всего лишь малолетняя дурочка, быстро увлекшаяся опасным человеком. Виточка доберётся с ними до Барнаула, но вспоминать о ней уже не стоит. Жизнь издевательски проста. И незачем усложнять её мозаикой примитивных блядских фантазий. Виточка случайно выйдет замуж за ботаника, похожего на Егора Летова. Родит кого-нибудь. Как-нибудь назовёт рождённое. Не раз изменит мужу. Обязательно превратится в тётку и будет носить розовую шапку с начёсом. И на поминках её случайные люди будут петь, как на свадьбе - громко и надрывно. Потому что людям, в общем-то, всё равно, жила ли она на самом деле, переживала ли, или это просто чью-то подретушированную фотографию забросали могильщики каменистым алтайским грунтом.
И лишь та, лысая, как Шинед О'Коннор, которую в предыдущей жизни звали Береникой, какое-то время проживёт в этой повести. Да и то, ровно столько, насколько хватит терпения автора и желания Филина.
Чёрт её знает, сколько ей лет…
- Да я тут случайно. Из аэроплана - на паровоз, - улыбаясь отвечал Филин.
- Где-то тут Ихтиандрик мой с герлами бродит. Да… Ну ничего себе! Ничего себе! Где-то тут у меня было…
Скрипач полез по карманам в поисках денег, причём создавалось впечатление, что он хочет забраться во все карманы одновременно, отчего манипуляции его напоминали причудливый ритуальный танец. Левой рукой он медленно обшаривал куртку, а правая быстро-быстро сновала по джинсам. Наконец он обнаружил искомое - несколько смятых купюр - и, наказав Филину оставаться на месте, умчался по направлению к вокзальному буфету, над которым висел засиженный мухами транспарант:
ПЕРЕСТРОИЛСЯ, ДРУЖОК -
КУПИ В ДОРОГУ ПИРОЖОК!
Пирожки, кстати, были погаными. Наверное, как раз и рассчитанными на то, чтобы травить ими «перестроенных дружков». Дожидаясь открытия билетных касс, Филин рискнул и прикупил парочку этих твёрдых, местами зеленоватых изделий. После чего ему пришлось срочно разыскивать местных бутлегеров, чтобы на всяких случай продезинфицировать свои внутренности стаканом подпольной водки, торговля которой, как выяснилось, шла из второй кабинки мужского туалета. Он выпил, хотя и не мог точно поручиться, от чего происходила наибольшая опасность. Но, как бы то ни было, спиртное сняло усталость, расширило сосуды, и он обмяк на пластмассовом сидении в зале ожидания. Московский поезд уходил в четыре часа дня, а касса, продающая билеты в этом направлении, открывалась в десять утра. Так что у Филина имелось несколько часов, которые он и решил потратить на сон, пусть и в не совсем удобной позе. Никакого багажа при нём не было, поэтому сторожить ему было нечего. Всё его имущество заключалось исключительно в том, что было на нём одето и лежало в карманах: плотные чёрные джинсы «Wrangler», лёгкие английские ботинки, в которых ноги чувствовали себя довольно-таки зябко при минус двадцати семи, хотя и облегались мягкими кавказскими носками. Футболка с эмблемой приморской группы «Коба» - три бородатых черепа в каноническом профиле: Ленин, Маркс, Энгельс, обрамлённые цитатой из песенного текста: «Нам приходилось плевать на историю». Поверх футболки, на плетёном кожаном гайтане, болтался увесистый индийский крест «ТАУ». Изрядно потёртый, длинный телячий плащ на волчьем меху. В кармане - кепка «эсэсовка». Перчатки. Выкидной нож, лагерного исполнения, впрочем, довольно-таки изящный. Потрёпанная записная книжка. Паспорт на имя Филина, Антона Андреевича. Зажигалка. Полторы пачки сигарет «Camel» без фильтра. Деньги. Часы Филин не носил - часто бились.
В прошлом ноябре, одиннадцатого числа, ему исполнилось тридцать два года. Сказать точно, чем он занимался все эти тридцать два года своего земного существования, было бы достаточно сложно. Он говорит: «жил». По слухам - у него даже были родители, но никто бы не смог поручиться за достоверность этих слухов. Кажется, он сидел лет пять, но от него лично никто не слышал об этом ни единого слова. Роста в нём было метр семьдесят семь, веса килограммов восемьдесят. Болотные глаза его, в чуть раскосом разрезе, смотрели на мир с печальным пониманием. Лицо худое, со шрамом на подбородке - свинцовый кастет - на память об уличном детстве, проведённом в Москве, в районе Спартаковской площади и первого Переведеновского переулка. Во многих городах Союза - от Кёнигсберга до Уссурийска - его знали многие люди. Но водить дружбу он предпочитал с подвальными рок-музыкантами, из которых выше всех ценил Ника Рок-н-ролла или Николая Кунцевича - кому как нравится - который, пожалуй, и был его единственным другом. Именно у него, у Ника, Филин гостил во Владивостоке. Пили. Снимали разноцветных шлюх в портовом «Интерклубе». С похмелья читали Маркеса. Снова пили. Вечером курили. Ник готовился к записи альбома в Москве, куда теперь Филин добирался в одиночку и куда двумя днями прежде отправил с проводницей, по транссибирской магистрали, девять килограмм убойнейшего биробиджанского гашиша. Ну вот примерно этим он и занимался. Железнодорожный путь от Владивостока до Москвы укладывался ровно в календарную неделю. Так что в запасе у Филина было ещё пять полных суток, чтобы оказаться на Ярославском вокзале столицы точь-в-точь к приходу фирменного поезда «Россия». Поэтому он не спешил. В любом случае он доберётся до Москвы раньше упакованной гашишем проводницы, башкирки Энги, которая отчего-то любила его и даже убеждала себя, что хранит ему верность. Впрочем, ему было всё равно. Её предшественница, проводница того же состава, уже получила восемь лет лишения свободы и отправилась отбывать их в мордовско-пермскую Потьму, так и не назвав Филина ни в одном из следственных протоколов. Он же запомнил лишь её прозвище - Мадонна. Всё остальное, связанное с этой несчастной, ему было безразлично.
А вот встрече с пьяным скрипачом он обрадовался искренне.
Состояние перманентного алкогольного опьянения являлось единственным возможным состоянием, посредством которого бородатый скрипач в полной мере способен был ощутить гармоничное единство своего существа с космическим океаном абсолюта. Алкоголь являлся для него примерно тем же, чем для истово верующего является исступлённая молитва. А именно - экскурсоводом по вечернему парадизу и дантовому подземелью, куда всякий одержимый нисходит по утрам. Но молиться в одиночестве он считал богохульством. Джим признавал исключительно коллективные мессы! Желательно в компании отвязных прихожанок. В крайнем случае - тет-а-тет с задушевным единомышленником. Так нетрезвая судьба соединила его с барабанщиком Ихтиандром, служившим сторожем при фабричном ПТУ и проживавшим в спортзале вышеозначенного заведения, о чём он с грохотом оповещал близлежащий микрорайон, долбя по ночам в бас-бочку фирмы «ТАМА». Поистине, не знала история отечественной рок-музыки более неразлучного творческого союза! В какие бы жидкие слюни ни упивались скрипач с барабанщиком, какими бы изощрениями ни разлучала их алкогольная амнезия, они всегда находили друг друга, словно ведомые пьяными звёздами, куда переместились на вечное житиё наставники их - хмельные сатиры и уматные вакханки. Вот и теперь, сошедшись у вокзального буфета, возвращались они, волоча под руки своих барнаульских воздыхательниц, к широкому мраморному подоконнику, на котором, забросив ногу на ногу, сидел проезжий Филин. Надо заметить, что девушки были трезвы. Это важно.
- Давай, давай, по четыре пальца, подкапывай!
- Надо было пять стаканов тырить.
- Из одного - глобальнее.
- Пирофок, вот…
- С котятками. Ха!
- С барышнями поаккуратнее!
- Давай, давай, с ля-минора, понеслась!
- Ух… До-диез прямо-таки случился.
- Мне чуть-чуть…
- Да, ладно! Ночью в Барнауле будете откисать.
- Что, так близко?
- Шесть часов на «шестьсот-весёлом».
- Давай, давай!
- Деуфка долдна быть толтой. Фзял за титьки - фсё, пидец!
- Что ж ты утром не остался?
- Пирожок, бля, с чьим-то глазом!
- Ты что, из Москвы?
- Ой, мне Джимик про него все уши макаронами обвешал.
- Дафай, деуфка, тусуй адшин! Не микрофонь!
- Давай, давай, с ми-мажора, опа! опа!
- А ты Андрона знаешь?
- Из.
- Что «из»?
- Какого Андрона? Лохматого?
- Ага. Он в Барнауле теперь живёт.
- Слышал…
- Хочешь с ним повидаться?
- Деуфка, не грузи его!
- Чего не пьёшь?
- Достало… А ты?
- Устал.
- Ну, что, хочешь Андрона увидеть?
- Шестьсот-багажным…
- Ага.
- Аэропорт у вас там найдётся?
- Да ладно, ты, Алтай - сердце вселенной!
- Что-то его тромбы закупорили…
- Ну, что?
- С тобой?
- Ага.
На левой руке её, между безымянным пальцем и мизинцем, впечатаны были три родинки, величиной со спичечные головки, расположенные треугольником, как тайный знак с картин масона Рериха. Ну, да, Алтай - подножие Тибета.
Лысая, как Шинед О'Коннор.
Россия. Март. Новосибирск. Залитый водкой подоконник. Вода мёртвых. Кромешный оптимизм железнодорожного вокзала. Предчувствие дороги пробуждает в человеке давно утраченные инстинкты великого передвижения. Увы, теперь всё проще и быстрее. Но всё же дорога будоражит надежды, манит переменами, конечно, к лучшему. Ведь худшему не нужно перемен. И обманывает… Обманывает в конце пути. Потому что не существует никакого финального пункта, где вечно прекрасны огни горицвета, где флёрдоранж нетронутых невест, как венчик снега покрывает косы, где расшифрован иероглиф мира, озвучены стихи его, а вечность, как счастье, мгновенна. Но нет. Обманчив путь, надуманы ожидания. И есть лишь трепетная вера в то, что всё когда-нибудь закончится. Лишь горечь белладонны, лишь стон со дна трясины, лишь стук ушедших поездов.
И люди. Что же, какое электричество связывает их друг с другом… Алтарь - залитый водкой подоконник. Скрипач Джим, который вот-вот навсегда покинет эти страницы, уцепится мизинцем за ременную петлю своего преданного поводыря Ихтиандра, с которым тоже пора уже прощаться. Они сделали своё дело. Через несколько минут они сядут в промёрзший автобус, доберутся до Студгородка НЭТИ, поднимутся по лестнице на четвёртый этаж, отомкнут дверь ключом, лежащим, как всегда, под плетёным ковриком, достанут из рукава початую бутылку «Столичной», за неимением стаканов, плеснут в чайные чашки и зарыдают пьяно над любимой пластинкой «Мери Поппинс, до свидания!», где игла трижды перескакивает - «Полгода плохая пого… Полгода плохая пого…». И может быть именно так завершится их жизненный путь. Наталья Андрейченко будет улыбаться с обложки, а на вершинах таёжных сосен заледенеет поздний флёрдоранж.
А Виточка, пылающая Виточка… Так и не сможет понять, почему этот ядовитый романтик Филин, предпочёл отправиться не с ней, а с её флегматичной и совсем некрасивой подругой. Она долго будет вертеться перед мутным зеркалом привокзального туалета, тщательно разглядывая себя и отыскивая, наверное, несуществующие изъяны лица и линий тела. Но так и не увидит глубокой пустоты своих блестящих жизнью глаз. В отличие от той, у которой читались в глазах рукописи умирающего Эдгара По, а саму её в прошлой жизни звали Береникой. Хотя теперь она - всего лишь малолетняя дурочка, быстро увлекшаяся опасным человеком. Виточка доберётся с ними до Барнаула, но вспоминать о ней уже не стоит. Жизнь издевательски проста. И незачем усложнять её мозаикой примитивных блядских фантазий. Виточка случайно выйдет замуж за ботаника, похожего на Егора Летова. Родит кого-нибудь. Как-нибудь назовёт рождённое. Не раз изменит мужу. Обязательно превратится в тётку и будет носить розовую шапку с начёсом. И на поминках её случайные люди будут петь, как на свадьбе - громко и надрывно. Потому что людям, в общем-то, всё равно, жила ли она на самом деле, переживала ли, или это просто чью-то подретушированную фотографию забросали могильщики каменистым алтайским грунтом.
И лишь та, лысая, как Шинед О'Коннор, которую в предыдущей жизни звали Береникой, какое-то время проживёт в этой повести. Да и то, ровно столько, насколько хватит терпения автора и желания Филина.
Чёрт её знает, сколько ей лет…